Еще заранее Колька приготовил лучшую рубашку, брюки, надраил до блеска братовы ботинки. Проснувшись в тревожном и радостном настроении, как в утро большого праздника, умылся, оделся, причесался перед зеркалом. Отобрал из альбома несколько фотографий, завернул их в бумагу, заколол карман булавкой. Вымыл кастрюльки, застелил кровать, подмел пол. Посидел на своем любимом месте за столом. Вот здесь, напротив, обычно сидела мать, а вон там - отец и дед; оба умерли в блокаду. Вот Колькины учебники, по которым он занимался. Кажется, так давно все это было, в иной, похожей на сон, жизни, которая теперь называлась "до войны".
Немного смущало Кольку, что на заводе они никого не предупредили о своем уходе. Как-то было неловко, что вот так неожиданно взяли и не явились. А может быть, там на них рассчитывают. Хотя бы Элла Вадимовна. Она будет ждать, недоумевая, что могло случиться одновременно с обоими.
Но пришел Казик, возбужденный, радостный. У него была сумка, Колька уложил туда свои вещи, и они пошли.
Военкомат находился на втором этаже красного кирпичного здания, похожего на старый заводской корпус. Через все здание тянулся узкий коридор без единого окна. Пол был бетонным, от обшарпанного каблуками седловидного порожка по бетону была вытоптана канавка. Возле дверей за фанерной конторкой сидел дежурный.
Казик оставил Кольку внизу, а сам долго топтался на лестничной площадке, выжидая, пока дежурный не ушел куда-то. Тогда они прошмыгнули в коридор. Чувствовалось, что Казику здесь все хорошо знакомо.
У кабинета военкома сидело несколько человек. Ребята заняли очередь. Казик нервничал. Поминутно оглядывался на конторку дежурного, где лежали развернутыми какие-то тетради и горела настольная лампа - все свидетельствовало, что дежурный вот-вот вернется. Вставал, ходил взад-вперед, останавливался то с одной, то с другой стороны от двери кабинета, снова садился. Выждав двух человек, он попросил, чтобы их пропустили вне очереди.
- Куда такая спешка? - спросил кто-то вяло, безо всякого интереса, так, больше для формы.
- Нам на работу надо, отпросились ненадолго.
- Ну проходите. Если остальные не возражают, я не возражаю.
"Остальные" промолчали, и Казик сказал всем спасибо. По его торопливости, нервной возбужденности и в самом деле можно было подумать, что они опаздывают.
Майор Пилипенко оказался пожилым дядькой, годился Кольке в дедушки. Лицо усталое, землисто-серое, цвета прошлогодней картофелины. Он сидел за массивным темным столом, опершись о него. Колька сробел и поотстал, а Казик бойко прошел вперед, поздоровался и сразу же начал говорить. И то, что он говорил заученно и торопливо, было настолько неожиданно и настолько не было там ни крупицы правды, что Колька слушал с удивлением и даже интересом.
Казик уверял, что они - братья, он - постарше (это на тот случай, если решат взять только одного из них, так чтобы взяли именно его, Казика), в июле сорок первого приехали в Ленинград из Великих Лук, жили у тетки (и Казик назвал Колькин домашний адрес, единственная верная деталь), тетка умерла, они остались вдвоем и теперь хотели бы добровольцами отправиться на фронт, чтобы бить фашистов. И они надеются, что майор товарищ Пилипенко не откажет в их просьбе.
Он говорил, а майор сидел, подперев голову кулаком, и смотрел на Кольку. Когда Казик умолк, майор, по-прежнему глядя на Кольку, спросил у него:
- Правда?
- Чего? - смутился Колька и тут же подтвердил: - Правда.
- Документы есть?
- Нет, - ответил Казик.
- А как же вы жили без документов?
- Нас никто не спрашивал. Мы, когда эвакуировались, ничего не успели взять.
- Так уж ничего?
- Да. Просим разрешить пройти комиссию по установлению возраста, а также проверке отличного состояния здоровья.
Майор за все время разговора впервые посмотрел на Казика. Тот ел его глазами. Орел, одно слово! Колька подумал, что их возьмут, непременно возьмут, майор Пилипенко действительно прекрасный дядька.
Но в это время в кабинет вошел еще один военный. Козырнув Пилипенко, поздоровался с ним за руку, бегло взглянув на ребят.
- А, Зайцев, опять ты здесь! - сказал он Казику как давно знакомому. Казик растерялся, густо покраснел. - Ведь мы с тобой в последний раз, кажется, условились…
- Да я… Я с приятелем, товарищ майор, - промямлил Казик, взял сумку и вышел.
Колька не знал, что ему теперь делать, уйти было неловко, но так же неловко было стоять. Робко взглянув на вошедшего майора, он понял, что это и есть военком Быков. Теперь ему стало ясно, почему Казик так хорошо знал майора Быкова, почему так долго выбирал нужный день.
Быков о чем-то спросил Пилипенко, потом, будто вспомнив о Кольке, сказал:
- Ну ладно, не буду вам мешать, беседуйте, - и вышел.
Пилипенко вздохнул, посмотрел на Кольку грустными глазами и сказал:
- А теперь говори правду. Все говори как есть.
И Колька понял, что врать бесполезно.
Майор внимательно слушал. А когда Колька умолк, поднялся, заложив за спину руки, прошелся несколько раз вдоль стола. Снова сел, выдвинув верхний ящик, достал пистолет, разрядил его и протянул Кольке.
- На.
- Зачем? - смутился Колька.
- Бери, бери, стреляй. Вон сюда вот, в стенку пальни! - и вложил пистолет Кольке в руку.
Колька растерянно смотрел на майора.
- Стреляй! - продолжал тот. - Стреляй, не бойся!
- Как же… - Колька недоуменно пожал плечами. - Ха… Да он же… не заряжен.
- Ну и что?
- Ха…
- А что, без патронов не стреляет? Разве? - вроде бы удивившись, спросил майор. - А как же там будут стрелять? - и он кивнул в сторону, как бы указывая - там, на фронте. - Чем будут стрелять, если все уйдут на фронт, а? Кто будет делать патроны? Кто будет делать пушки, детали для них, станки, на которых эти детали делаются? Кто будет кормить их, обувать, одевать? Кто? Я тебя спрашиваю? Молчишь? Не можешь ответить? Ты задумывался когда-нибудь над этим?.. А ты подумай!.. О нас с тобой знают и помнят. И если понадобимся, позовут и нас.
Значит, здесь мы нужнее, чем там. Вот я сижу сейчас за этим столом, где мне приказано сидеть. А ты где? Почему ты здесь? Почему отнимаешь у меня предназначенное для других дел время, какое ты на это имеешь право?..
Колька выскочил из кабинета, как из парилки. Сразу же подбежал Казик.
- Ну как?
Колька не ответил.
Они торопливо вышли на улицу. Был чудесный солнечный день, из тех дней, что случаются в Ленинграде в марте. Небо ярко-синее, а воздух настолько прозрачен, что были различимы даже тонкие струны канатов, удерживающих аэростаты заграждения. По мостовой гоняли на коньках ребятишки, длинными железными крючками цеплялись за борта проезжающих мимо грузовиков.
На вытаявшем тротуаре на углу улицы стояли несколько человек и смотрели вверх.
Ребята тоже глянули туда и увидели, что на седьмом этаже одного из домов стоит на подоконнике старушка и моет окна. Сдирает с них похожие на бинты белые полосы бумаги. Казалось, ну что особенного - человек моет окна. Но сейчас, после долгих блокадных дней, это было так непривычно, ново и радостно, будто первый шаг выздоравливающего, поднявшегося с кровати больного. И поэтому все смотрели на эту старушку, на веселые синие стекла.
12
Ребята шли к заводу. Было неудобно как-то, что они опоздали, появляются, когда другие уже успели наработаться. Совсем притихли, когда вдалеке показалась знакомая проходная. Маленькое темное окошко ее нацеленно смотрело на них. И Колька, сробев, непроизвольно подался за спину шедшего впереди Казика.
В проходной было сумеречно, свет падал из приоткрытой двери соседнего служебного помещения. Кольке показалось, что там никого нет. Невольно вытягивая шеи и заглядывая в приоткрытую дверь, они уже прошли половину проходной. Казик протянул руку к двери.
Щелчок выключателя был громким, как выстрел. Вспыхнул свет. Ребята вздрогнули и обернулись на звук. В углу стояла мать Казика. Она еще долго держала руку на выключателе, вопросительно, чуть прищурясь, смотрела на ребят.
- Так, так, - почему-то шепотом произнесла она. - И где же это вы до сих пор гуляли?.. Явились, голубчики! Одиннадцатый час. Хорошенькое дело. Где же это вы были?
Колька отвернулся, потупясь.
- Ну, будете отвечать? - Она еще чуть помедлила, поближе подступила к ребятам. Лицо ее посуровело. - А я вас вот так, вы у меня заговорите!
И не успел еще Колька что-либо сообразить, она, почти не размахиваясь, ткнула Казику между лопаток, и почти в то же мгновение от резкого подзатыльника у Кольки чуть не слетела шапка.
- Вот так! Вы у меня заговорите! Я вас проучу! Вот так!..
Колька выскочил на заводской двор. Пока дверь в проходную оставалась приоткрытой, он успел увидеть, как мать еще раз ударила Казика, а тот, повернувшись к ней, усмехнулся. Усмехнулся так, как делает это взрослый, снисходительно отнесясь к наивной выходке ребенка. И эта снисходительная усмешка ошарашила мать. Она будто споткнулась, растерянно остановилась, еще держа на весу руку, уловив что-то новое, незнакомое в сыне, чего не замечала прежде.
- Не надо, мама, - попросил Казик. Придержав дверь, чтобы не хлестнула о косяк, вышел во двор. И когда они были уже в нескольких метрах от проходной, мать, словно спохватившись, повелительно крикнула им:
- А ну, дайте пропуска! Сейчас же дайте сюда!
В мастерской горел свет, но никого здесь не было. Очевидно, Элла Вадимовна вышла ненадолго, в тисках торчала наполовину перепиленная трехдюймовая труба и еще покачивалась.
- Ну, влипли! - захохотал Колька. - Как она тебе! И мне - тоже! - Он смеялся, а на самом деле ему было вовсе не смешно. Но почему-то казалось очень стыдным, если Казик об этом догадается. Он смеялся, стараясь показать: вот, мол, какой я, мне все нипочем, на все наплевать!
Но Казик не поддержал разговор.
За дверью послышались шаги. Возвращалась Элла Вадимовна.
Ребята притихли, отвернулись к стене. Элла Вадимовна поздоровалась, торопливо прошмыгнула мимо них. Колька прислушивался к происходящему позади. Он все время ждал, когда она спросит, почему они опоздали.
Не вытерпев, оглянулся и перехватил ее взгляд, тоже торопливый, случайный, виноватый.
- Вы, товарищи, на меня, наверное, сердитесь. Я знаю. Но напрасно, - сказала Элла Вадимовна. И это "товарищи", сказанное им, озадачило и удивило Кольку. - Может, вам кажется, что я излишне терзаю вас, очень требовательна, - продолжала Элла Вадимовна, - хочу от вас слишком многого. Конечно, вам тяжело… Понимаю… Но… Я сделала бы все сама, все, но я больше не могу, честное слово, не могу, поверьте…
Кольке подумалось, что она сейчас всхлипнет. Наверное, и Казику показалось так же. Потому что он торопливо сказал:
- Мы не сердимся. С чего вы взяли?
- А почему же тогда вы увиливаете от работы? В чем дело? Стыдно, ребята. Всем трудно… Но разве я вам когда-нибудь жаловалась?..
Она положила на верстак их пропуска, на самый угол. Не подала им в руки, а положила на верстак. Взяв тяжеленную сумку с инструментом, вышла.
- Куда вы?.. - успел спросить Казик. Но она ничего не ответила.
Казик раздраженно ткнул ногой табуретку. На щеках у него под кожей катались желваки.
- Нет, так больше нельзя… Надо что-то делать. Так нельзя больше! - воскликнул он. - Нельзя так. А я знаю, как надо действовать!..
13
На другое утро Казик опять не вышел на работу. Сначала Колька предположил, что тот проспал, но время шло, а Казик не появлялся. Колька посматривал на дверь, ждал.
Элла Вадимовна, наверное, тоже ждала, все движения ее были нервными, резкими, и лишь когда прошло часа полтора, она сказала Кольке раздраженно:
- Пойдем на вызов. - И в этих ее словах тоже чувствовалось раздраженное, недосказанное: "Пойдем одни, больше ждать не будем".
Вернулись они только к вечеру. Казика в мастерской не было. Не пришел он и на следующий день.
Утром, едва Колька вошел в проходную, сразу понял: Казик не ночевал дома. Лицо у матери Казика было именно таким, каким бывает оно у человека, который не спал ночь: осунувшееся, пожелтевшее, с тусклым восковым налетом. Она шагнула навстречу.
- У тебя ночевал? - Колька молча отрицательно покачал головой. - А где?
- Не знаю.
- А где же он, где? - воскликнула она. - Ты все знаешь, все! Одна шайка-лейка! Где он, отвечай!
- Я его не видел. Он мне не говорил.
- Вот возьму да как дам тебе. Всю душу вытрясу.
- Не знаю, - повторил Колька. - Я же сказал, не знаю!
И она села на табурет, уронив на колени увядшие руки.
- Сбежал… Он тебе ничего не говорил? Ничего такого?
- Нет.
- Может быть, ты забыл. Он говорил, а ты забыл. Вспомни!
Колька не ответил. Столько было скорби в ее голосе, столько тоски, что он не решился сказать ей "нет".
- Ну пусть только придет, сорванец! Пусть придет, я ему покажу, он у меня узнает! - И она заплакала. - Что, бить вас, да? Деру вам дать? Так в таком-то возрасте драть стыдно, самой себя стыдно. А что с вами делать, безотцовщина!.. Все ты знаешь, а вот молчишь!
- Не знаю, - отчего-то очень смутившись и покраснев, пробурчал Колька.
Он не мог даже предположить, куда исчез Казик. Ведь в военкомате теперь все хорошо знали его, и туда он пойти не мог. И потом должен был хотя что-то сказать Кольке. Где он?
Казик не пришел ни на третий, ни в последующие дни. Проснувшись утром, Колька сразу же думал о том, вернулся Казик или нет. Для него было настоящим наказанием появляться в проходной, где дежурила мать Казика. Едва Колька приоткрывал дверь, она вся подавалась навстречу, молча спрашивая глазами: "Ну что, что?" И Колька, потупившись, поспешно пробегал мимо.
С уходом Казика работы у Кольки заметно прибавилось. И хотя увеличили пайку хлеба, которую выдавали на рабочую карточку, и Колька немного пооправился и окреп, но к концу смены он уставал так, что едва волочил ноги. А надо было еще после работы, как всегда, зайти в магазин, выстоять там длинную очередь, выкупить продукты, потом приготовить хоть какой-то немудреный ужин, помыть посуду, постирать; да мало ли еще наберется всяких домашних дел, которые тоже необходимо успеть сделать. И поэтому Колька всегда торопился. В последние дни пустили трамвай, на котором можно было доехать почти до дому. От проходной до остановки Колька всегда бежал, тем самым стараясь сэкономить хоть одну лишнюю минуту. Так было и на этот раз.
На остановке колыхалась огромная толпа, - наверное, трамвая давно не было. Еще не все было налажено в путейной службе, часто случались неполадки. Но обычно в таких случаях народ шел по путям и передние сообщали тем, кто стоял на остановках, что трамвая не будет; и тогда от остановки, как от промежуточного этапа на пешеходном кроссе, торопливо устремлялась группа людей; самые быстроходные из них, оторвавшись от общей массы, несли весть на последующие остановки. А если была просто задержка, то на остановке собиралась вот такая нервная молчаливая толпа.
Едва трамвай появился из-за поворота, все задвигались, зашумели. Еще издали было видно, что трамвай переполнен, на всех подножках темными гроздьями висят люди, и казалось, что именно поэтому вагон идет натужно медленно, покачиваясь, похрустывая.
Колька забежал несколько вперед, стал перед толпой, чтобы первым встретить трамвай, а потом впритык бежать за ним, иначе к нему в такой толкучке не подберешься. Лишь только трамвай остановился, Кольку прижали к вагону. Он сумел просунуть руку вдоль стенки вагона, под тех, что стояли на подножке, нащупал поручень. Потом торопливо ловил ногой подножку, не находил и, когда вагон тронулся, побежал рядом с ним, подпрыгнул, встал кому-то на ногу.
На подножке висели в основном мальчишки, Колькины ровесники. Они косо недружелюбно посматривали на Кольку: всех шокировало его пальто, этот воротник шалью, рыжий мех, который был виден за отворотами.
Трамвай, скрипя колесами, стал подниматься на большой мост, и мальчишки рядом с Колькой настороженно притихли. Там, на самом горбу моста, где трамвай обычно шел так тихо, что его можно было обогнать, идя быстрым шагом, стоял дядька-постовой, который иногда срывал с зазевавшихся шапки - потом надо было идти и канючить, чтобы он вернул. Мальчишки уже видели дядьку, который, прислонясь спиной к перилам моста, вроде бы спокойно и совершенно равнодушно смотрел на приближающийся трамвай. Но мальчишки были начеку, они знали, что это равнодушие ничего не значит, в два прыжка он может оказаться у трамвая, и тогда держись. Уж если шапку не сдернет, то хлестнет рукавицей. Дядька делал это из хороших побуждений, чтобы они не ездили на подножках. Но ведь как-то ехать надо, а в вагон не войти.
Дядька отделился от перил. Но трамвай догнало несколько грузовиков. В открытых кузовах, пригнувшись, спинами против ветра, сидели солдаты и парни в гражданском - новобранцы. Какое-то время, прикрыв трамвай, грузовики шли рядом; прибавляя скорость, один за другим стали уходить вперед. Дядька теперь остался позади, и мальчишки на подножках заулюлюкали, замахали ему шапками, засвистели. Новобранцы, добродушно и понимающе улыбаясь, смотрели на них.
И вдруг в кузове одной из машин кто-то вскочил, крикнул. И Колька узнал Казика.
- Колька! - звал тот. - Колька!.. Мы на вокзал!.. Приходи туда… Нас сегодня увозят.
- Что?
- На вокзал!
- На вокзал приходи! - хором закричали Кольке мальчишки с подножки переднего вагона, которые находились ближе к Казику. Грузовик чуть притормозил, а трамвай пошел ходче, догнал его. Казик весело улыбался Кольке. Кроме него, в кузове грузовика больше не было подростков.