Я намотал обмотку, набил трансформатор. Филютек унес его в дом испытывать, а я сидел в сарае и ждал. Не знаю, почему я остался. И когда Филютек крикнул мне: "Все в порядке!" - я вдруг почувствовал такую усталость, что показалось, будто не смогу не только подняться, но даже шевельнуть рукой. Но я поднялся, поковылял в дом. И пока шел, вдруг подумал, что я очень счастливый человек. Мне везет на хороших людей. Встречаются преимущественно хорошие. Вот Макагон, например… Если человек вам подвесил фингалку, это еще ничего не значит… А все-таки хорошо, что он мне по темечку не тюкнул!..
9
И вот мы выходим в море.
Час назад ко мне прибежала Дралина:
- Собирайся, ты идешь на выход! Вместо Инки. По-быстрому!
- А Инна Николаевна разве не пойдет? Почему?
- Много будешь знать, скоро состаришься.
Это для меня было полной неожиданностью. Я уже знал, что возьмут только трех человек, но никак не предполагал, что пойду я.
Я стою на капитанском мостике рядом со старпомом. Сумеречно. Верхушки сопок расплывчатыми контурами вырисовываются на фоне фиолетового неба. Лодка медленно и тихо вытягивается из бухты, журчит вода под бортами, будто там кто-то пошевеливает прутиком. Кажется, что мы стоим на одном месте, а всё - берега, пирсы, разноцветные топовые огни на лодках, - всё отплывает, отодвигается от нас.
На мостике зябко. От воды, своей ощутимой плотностью и тяжеловесностью похожей на нефть, веет холодом.
Теперь уже видно соседнюю бухту, видно город, кучу съежившихся от холода огней. И где-то среди них огонек в номере Эджворта Бабкина.
Лодка разворачивается и идет теперь носом в сторону океана. За нами следом бежит "бобик", маленький пузатенький пароходик. Я не знаю его назначения, но он будет сопровождать нас до льдов.
На мостике стало по-настоящему холодно. Я спустился в лодку. Нашей гражданской троице была отведена офицерская кают-компания. Посередине каюты стоял узкий длинный стол, по обеим сторонам, почти вплотную к столу, обитые кожей скамейки. Вера спала, с головой укрывшись пальто.
Филютек читал. Что он там может видеть при таком освещении? Я всмотрелся и с трудом разобрал: "Древние греки".
- Вот одеяло и подушка, - сказал мне матрос, дежурный по нашему отсеку. Он был не намного старше меня и не знал, как ко мне обращаться, на "ты" или "вы".
- А тебя как зовут? - спросил я.
- Потатин.
- Нет, а зовут как?
- Толик. Что он одеяло не берет? Я уже два раза предлагал, молчит, - показал на Филютека.
- Оставь, - сказал я. - Понадобится, так возьмет.
- Есть оставить.
Я лег. Лежал и слушал, как за перегородкой шумит вода. В корме, далеко отсюда, монотонно гудели дизеля. Сюда доносилось только их урчание да легкая глухая дрожь. Мы шли в океан… Я смотрел на Филютека и думал о древних греках.
Ушли люди. Остались лишь легенды об их выдающихся подвигах. Ушли выдающиеся личности.
А ведь были и тогда те, кто, как принято писать теперь, "помогал ковать победу". Были мастера-оружейники, имена которых забылись, были кузнецы. Много было тех тружеников, без которых не добывается ни одна победа.
Потом я стал думать о Лизе. Так в последнее время бывало всегда. В свободные минуты я начинал думать о чем-нибудь и вдруг ловил себя на том, что думаю о ней.
Что она делает там сейчас? Чем занимается? Ведь, собственно, я почти ничего не знаю о ней, что ей нравится и что она ненавидит? Очень мало я знаю ее. Так почему же я так грущу?
Я, наверное, остался в ее воспоминании как забавный чудак, тощий длинный хохмач. Вспомнилось, как она сказала тогда: "Перестань паясничать. Это стыдно". И какое у нее было огорченное, скорбное лицо. Стыдно! Не могу себе простить, как по-идиотски я вел себя!
Шумела, шумела вода за бортом. Мелко дрожал стальной корпус, постукивали дизеля…
И тут стало вдруг происходить нечто невероятное. Откуда-то вылез дядька, мой сосед по номеру Эджворта Бабкина, схватил меня за ноги и стал таскать туда-сюда.
Я пытался вырваться, но не мог.
- Уйди, ты не грек! - кричал я на него.
- Я игрек, - отвечал он мне и продолжал свое противное дело.
Наконец я проснулся. И сразу же ощутил качку. Качало, да еще и как! Ноги вдруг высоко вздымало к потолку, и сам потолок вздымался вверх, а затем и стены, и скамья, на которой я лежал, все проваливалось. На мгновение все замирало в таком состоянии и медленно начинало дыбиться, ползти обратно. По обшивке лодки шаркало будто стальными швабрами, и не верилось, что так может шаркать вода.
Напротив меня на скамейке лежал Филютек. Точнее, пол-Филютека лежало на скамейке, а другая половина, изломившись, свешивалась к полу.
На полу стояла картонная коробка, упаковка от электроннолучевой трубки, и в нее по плечи был засунут Филютек. Можно было подумать, что он там что-то высматривает. Можно бы, да уж очень безжизненным, вялым было его тело. Изредка оно импульсивно вздрагивало, и тогда из коробки раздавался звук откупориваемой бутылки.
- Шторм, - сказал я.
- Умираю, - сказал Филютек.
Я сразу понял, что действительно ему очень плохо. Да и мне было… не очень-то.
- Матрос, - слабо позвал Филютек.
- Что вам? - вскочил я.
- Не знаю, - ответил из коробки Филютек.
- Толик! Потатин! - крикнул я. Выскочил в узкий коридорчик, заглянул в соседний кубрик.
Толика я нашел не сразу. Он прятался от Веры в темном углу.
- Здесь я, - отозвался он шепотом.
- Там человеку плохо.
- Качка, - сказал Толик. - Я к нему уже раз пять подходил. Коробочку удружил. А что я еще могу!
- Так неужели нет никаких средств, чтобы не укачивало?
- Всех укачивает, только по-разному. Одним есть хочется, а других на корпус пробивает.
- Как это на корпус?
- Короткое замыкание. Ты ведь радиотехник, должен знать. Когда конденсатор пробьет на корпус, масло начинает сочиться.
- Пошел ты со своим маслом!
Не знаю, чем бы кончился наш разговор, но здесь из соседнего отсека через круглое отверстие в переборке, расположенное в полуметре от пола, проворно выскочил старпом и, оглядываясь, как оглядываются на приближающуюся лавину, еще проворнее сиганул в следующий отсек, успев шепотом кинуть Потатину:
- Где я, не говорить! Ну, не баба, капиталистическая система!
Но и Толика вмиг не стало.
- Где они здесь? - загрохотало из отсека, откуда бежал старпом. - Где они? Это не матросы, это облака в штанах! Пескарики! Салака! Я им покажу! - оттуда выкарабкалась Веруня. Взглянув на меня, она сказала вдруг каким-то вялым, упавшим голосом:
- Человек умирает. Погибает такая светлая творческая головка!
- Нет, я не умираю, - произнес из коробки Филютек. - Умирать не собираюсь. - И откупорил очередную бутылку.
- Что вам дать?
- Оставьте сейчас же матросов!
- Хорошо, - сказала Веруня и погладила Филютека по плечу.
- Сведите его на мостик, на свежий воздух. Сразу лучше будет, - из угла прошептал Потатин.
Я подхватил под руки легонького и тощенького, как цыпленок, Филютека.
На мостике стоял офицер, одетый во все темное и кожаное. Я глянул и увидел грифельно-черное море. Оно дыбилось, оно катило вздымающиеся выше лодки валы. Они перехлестывали через лодку, вода прокатывалась так близко, что, казалось, до нее можно дотянуться рукой. И даже небо было рваным и свисало клочьями.
Офицер сурово, из-под бровей, посмотрел на нас и скомандовал резко:
- Вниз!
Пока мы ходили, Потатин раздобыл Филютеку другую коробочку. Филютек шлепнулся на прежнее место, воскликнул восторженно: "Какое море, красота!" - и сунул голову в коробку.
Шторм усиливался. Но я воспринимал все, как в каком-то полусне, вяло, безразлично. Звучали команды, гремели звонки, бежали матросы, но все это я видел как будто бы откуда-то со стороны, издалека.
А лодка жила своей напряженной жизнью. Она выполняла задание.
Я засыпал, просыпался, опять засыпал. И в полусне слышал, как кто-то сказал, что лодка начинает погружаться. Идти в такой шторм по поверхности нельзя. И сразу на лодке стало шумнее, суетнее, вроде бы даже звонки зазвучали громче.
Я не ощутил, чтобы лодка шла вниз. Просто стало меньше качать. А потом качка прекратилась совсем и исчез шум волн.
Я прошел в первый отсек, сел на ступеньку металлического трапа, до блеска отдраенного каблуками. Здесь было очень тихо, и мне почудилось, как под огромной тяжестью воды похрустывает корпус лодки, будто корка перезревшего арбуза. Я подошел поближе к корпусу, присмотрелся. Железо было сырым. По нему катились росинки.
В помещении лодки периодически то становилось жарко и душно, то сифонил холодный ветер, когда начиналась продувка.
И под водой мы тоже шли долго. Филютек понемногу ожил.
К нам зашел старпом.
- Как дела? Потерь нет? - покосился на Веруню.
- Ну вот, оказывается, можно что-то сделать, чтобы не укачивало, - сказала Веруня. - Все в ваших силах.
- Конечно, подводная лодка это вам не какое-нибудь надводное корыто. Система!
Мы шли еще несколько часов. Старпом снова пришел к нам:
- Аппаратура в порядке? Включать можете?
- Можем.
- В добрый час.
- А что, мы уже подо льдами?
- Начинаются.
Наступал самый ответственный момент. До этого на стендах мы уже десяток раз включали систему, но там мы работали на "эквивалент". А вот теперь наступила последняя минута. И боязно включать. Да или нет?
- Поехали!
Включили… И ждем…
Мне показалось, что экран трубки очень долго не засвечивается. И другим, наверное, подумалось так же. Вера нетерпеливо пошевелила переключатель. Так бывает, когда во время хоккейного матча прибегаешь домой, торопливо включаешь телевизор, звук уже появился, а изображения нет и нет. И ручки покрутишь, и вовнутрь корпуса заглянешь, подергаешь шланг. И что бы еще такое!..
Но вот застрекотал высоковольтный выпрямитель, щелкнуло реле-пускач. И на экране мы увидели бледное, туманное, расплывчатое изображение. Что-то серое двигалось слева направо.
- Лед, - тихо сказал кто-то, я даже не заметил, кто это произнес. Вера повертела ручку усиления. Старпом совсем оттеснил меня, и я толкался в коридорчике, никак не мог заглянуть в кубрик. Но вот все-таки выбрал щелку. Теперь было четко видно, как движутся льды. На самом деле они, конечно, не двигались, а это двигалась под ними лодка. И, как перед окошком, плыли по экрану ледяные глыбы, между ними бежала мелкая рябь, такими представлялись на расстоянии волны.
- Айн момент! - сказал старпом и придержал Веру, не дал ей крутануть децибельник.
Все молчали. Напряженно дышал за моей спиной Толик Потатин, тоже пытался заглянуть. Подошел еще какой-то матрос.
Удивительное труднопередаваемое ощущение одновременной радости и тревоги, когда человек впервые видит, как работает его прибор. Раньше он представлял себе все это лишь умозрительно, "вынашивал идею", затем "воплощал в железо", а вот теперь… поехала-пошла!
- Айн момент! Позовем командира. Приходил командир лодки, операторы локационных станций. Смотрели на экран, и всем нравилось.
- Все плюнули через левое плечо? - спросил командир. - Тогда будет все в порядке. Получены данные места всплытия. Аэроразведка дала точные координаты.
Командир и другие зрители разошлись, у индикатора остались только мы.
Льды постепенно начали сгущаться, все реже появлялись чистые "окна". На экран стало неинтересно смотреть, так же как с самолета на облака. Лишь изредка мелькали мелкие узкие прорешки.
Мы оставили систему включенной, а сами перешли в офицерскую кают-компанию. Я лег и стал читать книгу про греков. Увлекся - и очнулся, лишь когда услышал, как тревожно-растерянно воскликнула Вера:
- В чем дело?
Это будто хлестнуло меня. Я вскочил и понял - плохо!
Индикатор не работал. Возле него суетился Филютек.
- Вы ничего не трогали? - спросил он меня.
- Нет.
- Проверьте напряжение сети.
Я побежал и посмотрел на вольтметр. Стрелка стояла возле отметки "двести двадцать", у красной черты.
Филютек открыл прибор, выдвинул блок из корпуса. Мы так и ринулись вперед, всматриваясь в каждую деталь. Нет, лампы светились. Внешне все было по-прежнему.
А на лодке уже прозвучала команда "приготовиться к всплытию!". И сразу же к нам пришел старпом:
- Ну как, порядок?
Но, увидев вытащенный блок, сразу все понял.
- Авария? - спросил тревожно.
- Типун вам на язык, - неожиданно зло ответил Филютек.
- А в чем дело?
- Пытаемся выяснить.
Старпом посмотрел на часы:
- Вам осталось… Одна, две…
- Со всплытием повремените.
- Хорошенькое дело! Вы понимаете, что вы говорите? Вам известно, чего стоит каждая подводная минута?
Потом командир вызвал Филютека, и тот вернулся розовый, будто из бани.
Но мы пока ничего не могли сделать. А без нас они не могли всплыть. Сверху был лед.
Для нас сейчас время летело неимоверно быстро, а для командира оно тянулось ужасно медленно.
Теперь или командир, или старпом, но кто-то постоянно стоял в коридоре. Нас они не ругали, ждали.
А ведь наверняка пустяк, ерунда какая-нибудь! И тем более обидно. Все равно - серьезная причина или пустяковая, а придется возвращаться ни с чем. Выход сорван!
Почему-то во второй раз командир пригласил к себе Веру.
- Сколько вам надо времени?
- Не знаю. Неполадку еще надо найти, а затем устранить.
- Ориентировочно? Час? Два? Десять минут?
- Не скажу.
- А мне надо знать точно.
- Такие вещи не поддаются планированию.
- Понимаете… Извините, мне с вами приходится говорить резко. У меня лодка, а не карета. У меня люди! Людям нужен воздух. Мы не можем находиться под водой, сколько вам захочется. Есть такое понятие - ресурс. Если вы быстро не устраните неполадку, нам придется возвращаться и рассчитывать так, чтобы дойти до чистой воды. Конечно, вы это понимаете?
- Да.
- Час хватит?
- Постараемся.
Но прошел час… И еще час…
Мне было жарко. Я сбросил с себя меховую куртку, пиджак. Но все равно было жарко. Филютек метался между прибором и столом, на котором были разложены схемы.
- При настройке ты не замечал ничего подобного? - спрашивала у меня Вера.
- Нет.
- Примус у вас, а не прибор! - ругался старпом. И мы пристыженно молчали. - Утопить его на самом глубоком месте! И сами вы - холодные сапожники. Надо просить ваше командование, чтобы вас вздрючили как следует, по первое число!
Что ему ответить? Прав!
А лодка совершала циркуляции все в одном и том же заданном районе.
Наконец командир пригласил к себе нас сразу всех и сказал, не глядя:
- Я отдал приказ возвращаться на базу. Другого варианта нет.
- Ну вот! Дождались! Значит, всё!
Такую горечь поражения я испытывал впервые. И пусть не я предложил принцип построения этого прибора, не я его разрабатывал, а все-таки он был и моим. Он был наш. Здесь была частица и меня, моей жизни, моих радостей и огорчений.
Я вернулся в отсек. Сел возле индикатора, уставился на пустой экран. Филютек и Вера остались у командира. "Что же ты? - хотелось мне сказать индикатору. - Что же ты, а?"
И вдруг мне вспомнилось… Еще когда я занимался в техникумовском радиокружке, мы сконструировали телевизор. И там был момент… Не было привязки… Сначала не было привязки к нулю напряжения на модуляторе трубки… И, следовательно, переходный процесс…
Говорят, что хорошие мысли всегда приходят неожиданно. Я тогда еще не очень верил, что получится. Просто решил попробовать. Ведь надо же было что-то делать, принимать какие-то меры! Я поменял диод, взял другой. Но прежде чем впаять, тестером проверил старый. В нем был обрыв. Я еще и еще раз проверил. Да, действительно - обрыв. Сердце мое напряженно стучало. Даже во рту пересохло от волнения. Неужели нашел? Выключатель щелкнул, и опять томительные секунды.
- Есть! - вскочил и закричал я, когда, мигнув, на экране появилось четкое изображение, движущиеся ломаные льды. - Есть!
Я побежал к командиру…
- Что ты сделал? - спрашивали меня Филютек и Вера, по очереди влезая в кубрик, где стоял индикатор. Я почему-то застеснялся и сказал:
- Ничего.
- Как так ничего? - удивился Филютек.
Мне почему-то стало так неловко, что я даже покраснел и, пряча глаза, отвернувшись повторил:
- Ничего.
Понятно, бывает стыдно, когда сделаешь что-нибудь нехорошее. Это объяснимо. Но почему человек стыдится, когда сделает хорошо? Вот этого я не понимаю.
Я поскорее улизнул в первый отсек. Здесь было пусто и тихо. И меня никто не видел. Я сел на ступеньку и, прислушиваясь к тому, что делается на лодке, чего-то ждал. Чего-то тревожного, неопределенного. Я ни о чем не думал, а просто сидел и слушал. За перегородкой, как за толстой кирпичной стенкой дома, бурчали глухие неразборчивые голоса. И все шумела, струилась за переборкой вода.
Но вот в отсек, громыхнув тяжеленной, толстой, как у сейфа, дверью, вбежал Толик Потатин.
- Пошли на всплытие, - мимоходом сказал мне.
И я сразу же вскочил. Я понял, что жду именно этого, самого ответственного, самого решительного момента.
В кубрике, возле индикатора, сидел командир. А в узкой траншейке-коридорчике, тесно сбившись у дверей, теснились старпом, Веруня и Филютек. Я привстал на носочки, заглянул через плечи.
- Слишком маленькая, по-моему, - ни к кому не обращаясь, сказал командир.
Я понял, что он видит полынью.
- Можно поточнее определить размер?
Филютек пролез вперед, что-то тихо сказал.
- Мала, - это произнес старпом.
- Но ведь почти в полтора раза больше лодки.
- Мала.
- На закрайках лед совсем тонкий, видите, белый.
- Что вы мне говорите! Всего только полтора раза… А вдруг ошибка?
- Нет, - сказал Филютек.
- Точно?
- Сто процентов!
- Какая гарантия?
- Товарищ старпом, ведь и я тоже на этой лодке. - И Филютек многозначительно усмехнулся.
- Хорошо, - решительно сказал командир. - Приготовиться!
Я пробился поближе к дверям кубрика.
Теперь мне был виден весь экран. Изображение полыньи все увеличивалось, все расширялось. Были отчетливо видны ледяные кромки.
На лодке непрерывно звучали команды. По коридору, толкая нас, бегали матросы. А мы смотрели на экран. Смотрели и, затаясь, не только ушами, а буквально всем телом вслушивались, ждали.
Вот передняя кромка полыньи доползла до края экрана, коснулась его. И тотчас лодку сильно качнуло. Ударило гулко, сверху захрустело, заскрежетало по железу. Мы разом пригнулись. "Врезались!" Качнуло еще раз, теперь в другую сторону. И стало тихо. Тихо…
Я осторожно заглянул в центральный отсек. Там тоже все молчали, смотрели на потолок.
Матрос, который стоял у перископа, попробовал крутануть маховик.