Она не могла себе позволить крикнуть им: "Замолчите! Я такая же блокадница, как вы!.." Она не могла так поступить, интуитивно понимала, что не имеет на это права, не должна. Может быть, это изменило бы их отношение к ней, скорее всего, что изменило бы, но все остальное осталось бы.
Так что же делать? Как поступать? Что дальше?
"Только не надо плакать, - идя домой, уговаривала она себя. - Чтобы не видела мама и не спрашивала, что со мной. Она и так больна. К тому же эта бумага!.. Страшная бумага!.. Это все вместе убьет ее! Поэтому надо как-то держаться. А не можешь, считай: раз, два, три… Говорят, это помогает…"
Но ужасно хотелось плакать ей и на следующее утро, когда она собиралась идти в школу. Как она боялась! Как у нее дрожало все внутри!.. Она стояла в ванной, прижавшись затылком к холодной стене и тихонько шептала, закрыв глаза: "Два, четыре, пять…"
- Лизонька, тебе пора идти!
- Я иду, иду, мама!.. Два, четыре, пять…
12
Филька сидел на первой парте возле учительского стола, он-то и подметил эту странную, показавшуюся ему очень подозрительной особенность.
В этот день у них немецкий был третьим уроком, перед большой переменой. "Немка" точно со звонком вошла в класс. Лицо ее было напряженным, и вся она будто спортсмен, готовящийся к решающему прыжку и уговаривающий себя не волноваться. Своим четким шагом она прошла к столу, положила на него гулко цокнувший тяжелый портфель и громко произнесла свое неизменное: "Гутен таг, киндер!" Никто ей опять не ответил и не поднялся. Многие продолжали разговаривать, другие прохаживались между рядов, толкались. Тогда она, вроде бы вовсе и не замечая ничего этого, раскрыла классный журнал и стала проверять присутствующих.
- Комрад Корсавин?.. Здесь, - начала она почему-то с середины списка и не в алфавитном порядке, как это делали обычно все преподаватели, а называя так, как сидели ребята по рядам. Вот это-то и насторожило Фильку.
Она с чем-то сверялась в журнале, называла фамилию, затем только поднимала голову и смотрела, кто этот названный и здесь ли он сегодня.
- Комрад Яковлев!.. Так… Комрад Трофимов?..
Привстав на локти, вытянув шею, весь подавшись вперед, Филька заглянул в журнал. И увидел лежащий в нем тетрадный листок, на котором было начерчено расположение парт в классе с указанием, кто и где сидит. "Вот это да!" - удивился Филька. И почерк был не ее, не "немки", и чернила другие. Филька заерзал, завозился на парте, прикидывая, что бы это значило, он обернулся, чтобы сообщить о подмеченном сидящему позади Травке, но в это время "немка" уже начала вызывать.
- В позапрошлый раз вам на дом было задано выучить стихотворение. Страница тридцать два. Дер винтер… Комрад Анохин?
Анохин, как и в прошлый раз, сидевший по-наполеоновски скрестив на груди руки, спокойно сказал:
- Я не выучил.
- Очень плохо! - Она что-то отметила в журнале.
- Наплевать, - сказал Анохин.
- Комрад Тимирханов?
- Не выучил, - поднялся Филька, воспользовавшись этим, чтобы еще раз заглянуть в журнал.
- Что, совсем не выучили? - с какой-то еще робкой надеждой спросила она.
- Да.
- Но хоть учили?
- Нет, - честно признался Филька.
- Садитесь, плохо, - уже резко, с раздражением велела она.
- И я не выучил, - с вызывающей ухмылкой поднялся Баторин, хотя его и не вызывали. Он улыбнулся, подмигнул сидящим позади, и тотчас все задвигались, зашушукались.
- А кто выучил?.. - Она быстро осмотрела класс. - Неужели никто? - Зачем-то быстро полистала журнал, не замечая, что это делает, разгладила завернувшуюся страницу и робко позвала:
- Комрад Соколов… Вы…
- Комрад Соколов! Комрад Соколов, давай! - завозились мальчишки.
Соколов не хотел вставать. Он покраснел так, что уши его стали пунцовыми, и, потупясь, нахмурив брови, очень медленно, неохотно поднялся.
- Не выучил, - буркнул он.
- Как?! - почти воскликнула "немка", почему-то тоже начав краснеть. Растерянно смотрела на Соколова. - Вы же учили…
- Забыл.
- Соколов!.. Я прошу вас!.. Отвечайте.
- Я забыл.
Он стоял, опустив голову, как-то странно выпятив свои толстые губы.
И она, не выдержав, вспылила.
- Отвечайте, Соколов! - гневно крикнула она. - Не валяйте дурака! Вы все прекрасно помните!
- А я не хочу, - впервые взглянул на нее Аристид, - я же говорил, я не буду учить "фашистский" и не буду отвечать.
- Правильно! - закричали все разом, вскочив, захлопали крышками. - Верно! Долой ее! Долой!
И она села, будто у нее подкосились ноги. Аристид все еще продолжал стоять, вприщур глядя на нее. Она села, положив руки перед собой.
Не скрестив, а обессиленно вытянув их.
- Послушайте, - сказала она каким-то незнакомым тихим голосом. - Конечно, я вас могла бы заставить заниматься… Могла нажаловаться директору, наставить "колов", вызвать ваших родителей, еще что-нибудь… Но я не хочу! Нет!..
Не потому, что я очень хочу вас выучить немецкому языку, который, может быть, вам вовсе никогда и не понадобится. Нет! Произносить несколько слов можно выучить даже попугая или скворца. Не в этом главное!
А главное - быть человеком. Несмотря ни на какие лишения, горе, обиды, ни на какие обстоятельства не утратить человечности, не растерять доброты. И это - самое главное, без чего невозможно жить на земле. Этому я должна научить вас, в первую очередь. А только вот не знаю, как.
Я училась методике преподавания, умею составить программу, доходчиво донести материал. То есть всему, что требовалось в довоенной школе. А здесь - вы.
Но мне хочется надеяться, что я справлюсь. Что вы поймете, что нет "фашистского" языка, а есть немецкий. Язык не какой-то отдельной горсточки жутких злодеев, а язык всего большого и интересного народа. А поэтому я не уйду сегодня из класса. Слышите, не уйду!
Садитесь, Соколов, что же вы стоите.
В классе стало тихо. Какая-то странная, напряженная, недоверчивая тишина. Аристид сидел, крепко сжав кулаки. Валька почему-то не решался к нему обратиться. "Немка", низко склонившись, что-то записывала в журнале. Лицо ее было бледным, а по нему, словно крапивные ожоги, проступили крупные розовые пятна.
И вот в этой настороженной ломкой тишине вдруг послышался странный звук. Это под своей партой пел Хрусталь. Сидел и мурлыкал себе тихонько.
- Хрусталев, - не поднимая головы, позвала она. - Подойдите, пожалуйста, сюда. - Чувствовалось, как ей трудно сдерживать себя, казаться спокойной.
Хрусталев вылез из-под парты.
- Садитесь, - предложила она и рядом с ним села на свободную парту. Это несколько озадачило Хрусталя. - Что вы там пели?
- Ничего.
- Но я же слышала, вы там пели, что? Говорите, не стесняйтесь. Что-то вы все-таки пели? Ну, что вы испугались?
- А я и не испугался!.. "Землянка", - с вызовом ответил Хрусталь.
- Ну что ж, прекрасная песня. Мне она тоже очень нравится. Давайте споем… - предложила она. Предложила спокойно. - Вы, ребята, пока учите стихотворение, а мы с Хрусталевым споем. Начинайте, Хрусталев, а я подтяну.
Хрусталь недоуменно оглянулся, у всех мальчишек вытянулись шеи. А она продолжала на полном серьезе.
- Что же вы? Не стесняйтесь. Давайте, давайте. Ну, начали.
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…
Ну что же вы не поете, поддерживайте, подтягивайте.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Что же вы? - как бы удивившись, спросила она.
- Я… Не хочу.
- Не хотите? Уже напелись?.. А тогда садитесь и занимайтесь.
Мальчишки переглядывались. Хрусталев еще стоял возле стола. В дверь, не постучав, заглянула Малявка.
- Простите, - сказала она, явно стушевавшись. - Я проходила мимо… Мне показалось… Пожалуйста, занимайтесь!.. - По-видимому, она слышала пение. А именно, как пела "немка". Потому что она еще раз повторила: - Простите.
При ее появлении весь класс встал. А "немка" покраснела до корней волос.
- Мы занимались, - пролепетала она.
- Садитесь, - кивнула Малявка. - Я всего на одну минутку. Посижу и сейчас уйду. Продолжайте заниматься, будто меня здесь и нет.
Она присела рядом с Филькой, чуть потеснив его. Такое соседство Фильку обескуражило, он хотел отодвинуться подальше, но тотчас угадав его намерение, Малявка поймала за руку и придержала. Она сидела прямо, глядя перед собой и этим как бы указывая Фильке, что и он должен сидеть так же.
"Немка" уже успела взять себя в руки. Серьезная, собранная, она окинула взором присутствующих и сказала:
- Запишите, пожалуйста, задание на следующий раз. Страница тридцать два. Стихотворение "Дер винтер" выучить наизусть… А сейчас я вам почитаю. Чтоб вы почувствовали, как великолепно звучит этот прекрасный немецкий язык, язык, на котором разговаривали величайшие ученые и писатели, композиторы, поэты, философы, такие великие люди, как Шиллер, Гете, Бетховен, Энгельс и Карл Маркс. Это был их родной язык.
Этот язык знали Тургенев и Толстой. Им владел Владимир Ильич Ленин.
Она открыла учебник и стала читать. Филька скосил глаза на сидящую рядом Малявку. И та снова поймала его руку.
- Да нам в столовую надо идти, на дежурство, - прошептал Филька.
- Кому?
- Мне, Егорову и вот Вальке.
- Отпустите, пожалуйста, их, - тоже шепотом попросила Малявка прервавшую чтение и повернувшуюся к ним "немку". - Им в столовую.
Филька и Валька тотчас проворно выскочили.
- А Егорова сегодня нет, - подсказал кто-то.
- Я вместо него, - поднялся Аристид.
"Немка" кивнула, разрешая им выйти. Малявка тоже встала.
- Я вас попрошу, зайдите, пожалуйста, ко мне после урока.
13
В столовой дежурили поочередно ежедневно по нескольку человек из тех, кто получал дополнительное питание. Дежурные должны были минут за десять - пятнадцать до начала большой перемены получить из раздаточного окна на кухне сразу на всех то, что полагалось на обед, расставить на столе, приготовить вилки и ложки, разложить хлеб. А затем, когда прозвенит звонок и когда оголтелая толпа примчится к столовке, построить своих ребят и всех разом запустить в зал. Опаздывающих здесь не должно быть. Да их и не бывало. Уж что-что, а вот вовремя прибежать на обед, это почему-то успевали все.
Когда дежурные по пятому "б" пришли в столовую, здесь уже во всю "работали" ребята из пятого "а". Выстроившись в цепочку от раздаточного окна до длинного, как в солдатских казармах, наспех сколоченного стола, они передавали по рукам алюминиевые солдатские миски с супом, отсчитывая количество переданных.
- Три, - на мгновение мелькнув в окне, считала краснолицая распаренная повариха-раздатчица, передавая очередную миску.
- Три, - хором повторяли за ней мальчишки.
- Четыре!
- Четыре!
Но так продолжалось обычно только до счета "пять". А после этого все несколько менялось.
- Семь! - по-прежнему громко выкрикивала раздатчица.
- Шесть! - откликались ей.
- Восемь!
- Семь!
- Девять!
- Восемь! Шесть! Семь!
Все это делалось в тщетной надежде на то, что раздатчица собьется в счете и удастся "закосить" одну лишнюю порцию супа. Однако если это и случалось, то очень редко.
Вот и сейчас слышалось, как выкрикивали в этой своеобразной игре:
- Шестнадцать!
- Пятнадцать!
- Семнадцать!
- Тринадцать!
А вся компашка из пятого "б" стояла и ждала, ревниво следя, получится что-нибудь у их предшественников или нет.
- Э, пацаны, пацаны! А что я видел! - тормошил Вальку и Аристида возбужденный и озадаченный Филька. И он рассказал про чертежик, который подметил у "немки". - Откуда он у нее?
- Может, Малявка дала, - предположил Валька.
- Да нет, почерк не ее. А потом, откуда же она знала, что Егорова сегодня не будет, если он только вчера вечером ногу вывихнул? И ты тоже не знал.
- Я? - удивился Валька. - А при чем здесь я?
Но здесь их окликнули, подошла очередь, и они побежали к раздаточному окну.
Кто бы ни дежурил, а Филька неизменно первым стоял у окна. Принимая тарелки, он выкрикивал счет, а за ним повторяли уже все остальные.
- Восемь, - где-то еще у плиты произносила раздатчица, звякая черпаком.
- Семь!
- Девять.
- Восемь! - помогая дежурным, хором вопили из коридора. Это из какого-то класса отпустили пораньше, до звонка, и теперь они табунились возле дверей, заглядывали в столовую. Их предупреждай не предупреждай закрыть дверь, все равно не закроют, потому что всем интересно посмотреть, удастся "смухлевать" пятибэшникам или нет. И харчем так пахнет!..
- Десять!
- Девять!.. Восемь!..
Но у Фильки был еще и свой прием. Иногда он специально пропускал счет, молчал некоторое время. Молчали и остальные. И вот, как ни странно, именно это-то молчание чаще всего и путало в счете раздатчицу. Правда, на этот раз и такой прием не помог.
Лишь умолк Филька, как из коридора позвали.
- Соколов, Соколов, тебя "немка" ищет.
- Пусть, - отмахнулся Аристид.
- Она просила тебя прийти.
- Наплевать. Скажите, что я отказался.
После большой перемены пятый "б" отпустили, домой, не было двух последних уроков, заболела "ботаничка".
14
Она очень волновалась сейчас. То, что Аристид отказался прийти к ней… Это уже подло!.. Перед дверями кабинета она поправила волосы, одернула кофту, ей нужна была какая-то пауза, чтобы собраться… Ай, была не была!.. Все равно теперь!..
И вошла.
Софья Петровна стояла возле окна, зажав в кулаке трубку. Будто раздавив ее там, - из кулака струился дым. Она была задумчива, даже не взглянув на вошедшую, трубкой указала на стул: "Садитесь".
И она села. На самый краешек, будто готовясь вскочить и бежать. Она напряжена была, как сжатая пружина, которую чуть отпусти и вылетит за дверь.
- Выпейте чаю, - предложила Софья Петровна. - Вот таблетка сахарина.
- Нет, благодарю.
Покусывала губы.
Софье Петровне тоже, очевидно, нелегко было говорить. С каким-то раздражением она сунула на стол трубку.
- Что же вы не придете, не пожалуетесь? - вроде бы с упреком спросила она. - Пришли бы, сказали.
- О чем?..
Софья Петровна досадливо пожала плечами.
- Мне не на что жаловаться. - Она сразу вспыхнула, застеснявшись своей такой наивной и прозрачной лжи.
- Да, я понимаю, - сказала Софья Петровна, вроде бы и не расслышав ее. - Я сама такая же. Такой дурацкий характер. А иногда, наверное, просто надо бы ткнуться кому-нибудь лицом в жилетку и поплакать, и легче будет. Но, черт возьми, я тоже не умею!.. И по-бабьи я с вами поговорить не могу.
А потому слушайте, что я вам скажу. Я тоже не знаю, что делать. И наверное, ничем не смогу вам помочь. Ни у кого, ни у меня, хотя я отдала школе тридцать лет, ни у кого другого не было подобного опыта. Никто не скажет, как поступить.
Ян Амос Коменский называл школу - "мастерская людей". А сейчас я добавила бы "по ремонту людей". Есть мастерские, где восстанавливают исковерканные танки, поврежденные пушки, а мы с вами - души. Такая нам выпала доля.
Не знаю только, легче ли вам будет от того, что я вам говорю. Скорее всего, нет. Это дидактика. А я ее терпеть не могу! Но ничего другого у меня нет. Больше нечем мне вам помочь…
Впрочем, "ремонт", может быть, это не совсем верно. Скорее, "воскрешение".
Но даже если и "ремонт".
Трудно отрихтовать даже помятый чайник, чтобы не было заметно ни одного шва, тут, кроме опыта, нужно какое-то чутье, чуть нажал, все - дыра!
- Чайник! - непроизвольно вырвалось у нее. "Чайник с пипочкой! Пипочка с дырочкой, а из дырочки пар идет!" - почему-то с раздражением вдруг вспомнились ей слова известной дурашливой студенческой песенки. "Какой там чайник!" - с горечью подумала она. - Вы разрешите, я пойду? - И вскочила.
- Да, идите, - грустно кивнула Софья Петровна. - Он вам не помогает?
- Нет. - И тут же, будто спохватившись, она торопливо заговорила: - Да у меня все хорошо! Все прекрасно!
"Боже мой, что я делаю, что я говорю! - в душе ужаснулась она. - Куда меня несет! Это такая прекрасная, чудесная женщина, она хочет помочь мне!.. А я?!" Но уже никак не могла остановиться. И понимала, что поступает очень глупо, просто безумно, - и это еще больше раздражало ее, от этого было совестно, горько до слез, - но это как бы подталкивало, не позволяло одуматься, остановиться.
- Я пойду?
- Да, конечно. Я чувствую, у нас с вами сегодня не получился разговор. Но я чем-то хотела бы вам помочь. Не как директор. А просто так… Заходите…
Она выскочила из кабинета.
"Да что вы знаете! хотелось крикнуть ей. - Вы же всего еще не знаете!.. Вы не сидели под лестницей, за метлами, за швабрами! На вас не свистели, не кричали. Это какой-то ужас, кошмар!
Они все ненавидят меня! Они изводят! Они пытаются сделать мне как можно больней.
А за что? За что?.."
На уроке она еще как-то сдерживалась, каким-то чудом, но вот сейчас, выйдя из школы, она была сама не своя. Ей хотелось кричать и кусаться. Или завыть на всю улицу от их жестокости, от обиды и бежать. И она шла быстро, наклонив голову, не глядя по сторонам, как ходят очень возбужденные люди. То, что удавалось ей в школе, не удавалось здесь, за ее порогом. Будто какой-то стопор, который до этого сдерживал ее, вдруг выпадал. И поэтому ей хотелось поскорее оказаться дома, отшвырнуть портфель в сторону и… Она не знала, что будет делать, но только скорее бы оказаться дома, подальше от этого кошмара.
Первый снежок пролетел мимо, она не оглянулась, хотя и поняла, что целят в нее. Еще несколько снежков пролетело рядом. И наконец ей залепили в спину. Очень больно. Она остановилась. "Подлецы!.." Крепко сжав губы, глянула из-под бровей. Слева был забор, в нескольких метрах за ним - сараи. Бросали оттуда, от сараев. Но никого не было видно.
А как только она сделала шаг, в нее будто картечью выстрелили, посыпались снежки. Одним угодили в голову, сбили шапку.
- Ах, так! - выкрикнула она и, повернувшись, почти побежала к забору, к тому месту, где в нем была дыра.
За забором засуетились, кто-то пробежал. И сразу стало тихо. Ей подумалось, что оттуда удрали все, кто там находился, и поэтому, протиснувшись через эту дыру, она очень удивилась, увидев Анохина. Может быть, кто-то удрал, а он и не собирался бежать. Сидел на поленнице и, посматривая на нее, лепил комки. Он ждал, что же она теперь будет делать.
Она задохнулась от гнева.
- Ты?! - не соображая, что делает, швырнула портфель, схватила горсть снега и стала лепить комок.
"Что?!.. Вы думаете меня извести?.. Издеваетесь надо мной!.. Не выйдет!"
Ее поведение на мгновение озадачило Анохина. Он сидел и, приготовясь, ждал. Конечно, он не испугался, а лишь озлобился и готов был дать отпор. Это чувствовалось по его прищуренным глазам, по той надменной усмешке, которая застыла у него на губах.