– Какой кошмар!
– Ах, как непоэтично!
– Неэстетично!
– Просто неприлично!
– Такого сраму не было вовек!
Гена:
Ого, Архип Архипыч, ну и крики!
Чем разозлил их этот человек?
И что, он тоже из какой-то книги?
А.А.:
Да, он герой трагедии одной
Печальной, страстной, горестной и хлесткой…
Гена:
А автор кто?
А.А.:
Владимир Маяковский.
Он был в ту пору очень молодой…
Поэт:
"Придите все ко мне,
кто рвал молчанье,
кто выл
оттого, что петли полдней туги, -
я вам открою
словами,
простыми, как мычанье,
наши новые души,
гудящие,
как фонарные дуги…
Вам ли понять,
почему я
спокойный насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт".
Хохот, свист, улюлюканье.
Голоса:
– Вот именно "последний"!
– Ха-ха-ха!
– Ну и стихи!
– Ни рифмы, ни размера!
– Ни складу и ни ладу!
– Бред!
– Химера!
– Халтура!
– Ахинея!
– Чепуха!
Гена (он уже больше не может сдерживаться):
Нет! Это вы несете ахинею!
Ведь он вас всех и лучше и умнее!
Он гордый! Он правдивый! Разве ж нет?!
А.А.:
Скажи короче, Гена: он – поэт!
Комната профессора, Гена – в позе человека, смертельно уставшего от непосильной работы.
А.А.: Что, Геночка? Устал стихами разговаривать?
Гена: Ой! И не говорите! Вот вы меня спросили, а я уже невольно думаю: как бы в рифму попасть, а то еще выгонят… Вспомнил, что теперь можно уже без рифмы, и прямо камень с души свалился!..
А.А.: А как тебе понравилась публика?
Гена: Вы знаете, совсем не понравилась… Такого поэта освистать! Откуда только такие люди берутся?
А.А.: Да они там все такие!
Гена: Где там?
А.А.: В той области Страны Литературии, где мы с тобой только что побывали.
Гена: Неужели же это и была Республика Поэзия? Стоило тогда так в нее стремиться!
А.А.: Нет, это была не Республика Поэзия. Это была совсем другая область.
Гена. И как же она называется?
А.А.: А вот подумай, как нам с тобой лучше всего ее назвать.
Гена: Ладно, подумаю. Только, чур, вы тоже придумайте свое название! А мы уж потом вместе выберем самое лучшее.
А.А.: Договорились!
Путешествие семнадцатое. Провинция Эпигония
Архип Архипович и Гена у пульта. Видно, что Гене не терпится поскорее отправиться в очередное путешествие. Профессор его останавливает.
А.А.: Погоди, погоди! Не спеши! Ты ведь в прошлый раз взялся придумать название для той области Страны Литературии, в которой мы с тобой оказались. Неужели забыл?
Гена: Ничего я не забыл! Придумал я вам название, и даже не одно, а целых два!
А.А.: Какое совпадение! Как нарочно, я тоже придумал два. Таким образом, у нас с тобой есть на выбор четыре варианта. Ну давай, говори свои!
Гена: Можно назвать эту область Стихоплетия. Или Рифмоплетия. Как вам больше нравится, мне все равно.
А.А.: Недурно! Совсем недурно! Во всяком случае, по мысли совершенно правильно.
Гена: А вы как хотели?
А.А.: Я – то считал, что мы с тобой побывали в Графомании. И поэтому у меня сперва возникла мысль присвоить этой области наименование: Графство Графоманское.
Гена: Звучит красиво. Только… не очень понятно.
А.А.: Что ж тут непонятного? Неужто-ты никогда не слыхал такого слова: "графоман"?
Гена: Слыхать-то слыхал! Только, честно говоря, я не очень ясно представляю себе, что это значит.
А.А.: Ну как же! Графоманом называется человек, который одержим манией сочинительства, но при этом начисто лишен литературного таланта.
Гена: А-а, теперь понятно… Нет, знаете, это все-таки сложновато. А второе ваше предложение какое?
А.А.: Второе, мне кажется, точнее: Эпигония…
Гена: Как?
А.А.: Эпигония. От слова "эпигон".
Гена: (туманно). А-а…
А.А.: Я вижу, ты весьма смутно представляешь себе значение этого слова. Эпигон – это значит подражатель. Эпигоном в искусстве называется человек, который неспособен творить самостоятельно, а создает лишь бледные, бессильные копии того, что уже было сделано его талантливыми предшественниками… Итак, на каком же названии мы с тобой остановимся? Как назовем ту область Страны Литературии, в которой процветают Никифор Ляпис, Олег Баян, Козьма Прутков и из которой были изгнаны стихи Маяковского? Ну, решай!
Гена: Честно говоря, Архип Архипыч, мне ни одно из этих названий по-настоящему не нравится. Да и те, что я придумал, тоже как-то разонравились.
А.А.: Что это вдруг?
Гена: Потому что я подумал, что лучшего названия, чем Республика Поэзия, мы с вами все равно не найдем!
А.А.: Вот тебе и раз! Да при чем же тут поэзия? Ляпис, Козьма Прутков, Баян – разве они поэты?
Гена: А кто же они, по-вашему?.. Нет, вы не смейтесь, я понимаю, конечно, что Никифор Ляпис – плохой поэт. Даже очень плохой, халтурщик… Но ведь поэт все-таки! Хороший или там плохой – это уже совсем другой вопрос. Инженер тоже может быть талантливый или бездарный. Но плохой инженер – тоже ведь инженер!
А.А.: А в поэзии совсем иначе. Плохой поэт – попросту не поэт.
Гена: А кто же он?
А.А.: Ну… В лучшем случае – стихотворец. Или, как еще говорят, версификатор.
Гена: А как же Козьма Прутков? Он, что ли, тоже не поэт? Да его книжка вот уже, наверно, лет сто как издается! И еще как – с портретом. Я сам видел…
А.А.: Ты прав. Прутков бессмертен, и книга его издается даже больше, чем сто лет. Но ведь Пруткова никогда не существовало на свете. Он выдуман!
Гена: Как не существовало? А портрет?
А.А.: И портрет выдуман! Козьму Пруткова, важного чиновника, пишущего скверные стихи и тем не менее считающего себя гением, создали в пятидесятых годах прошлого века несколько литераторов: братья Жемчужниковы и замечательный русский поэт Алексей Константинович Толстой.
Гена: А зачем?
А.А.: Затем, чтобы высмеять то, что им не нравилось в тогдашней литературе: пошлость, бессмыслицу, казенщину, отрыв от реальной жизни… Я вижу, Геночка, не миновать нам с тобой еще одного, повторного путешествия в те же края,
Гена: (в ужасе). Это что же? Опять стихами разговаривать?
А.А.: На этот раз можно и не стихами. Перевыборы короля поэтов уже прошли. А кроме того, в этой области Страны Литературии живут не только стихоплеты. Некоторые из ее обитателей пишут прозу.
Гена: Ну, если не обязательно говорить стихами, тогда ладно! Тогда я согласен. Давайте поедем…
Улица в Эпигонии. Она представляет собой пестрое смешение самых различных архитектурных стилей. Тут и ложноклассические здания с колоннами, и более скромные, мещанские домики с занавесочками, канарейками, геранью, фикусами. И все же есть в этой пестроте нечто общее: какой бы стиль ни являло собой то или иное здание, этот стиль доведен в нем до самого предельного, самого уродливого своего выражения. Гена и Архип Архипович бредут по этой странной улице, и как ни в чем не бывало продолжают свой разговор.
А.А.: Да ты не горячись! Я ведь не спорю с тобой, Козьма Прутков и в самом деле бессмертен. Но то-то и оно, что бессмертен он вовсе не как поэт!
Гена: А как кто же?
А.А.: Как насмешка над плохим поэтом! Вернее, над плохими поэтами.
Навстречу нашим героям движется какая-то странная фигура. Это чопорный человек в темных очках. Несмотря на ясный солнечный день, он в калошах, с зонтиком. На нем – длинное глухое пальто, застегнутое на все пуговицы. Воротник поднят. Совершенно неожиданно для наших героев этот странный прохожий вмешивается в их разговор.
Прохожий (еще издали тыча в профессора зонтиком): Стыдно вам, милостивый государь! Да-с! Стыдно вводить в заблуждение юношество!
Гена (вполголоса): Архип Архипыч, это еще что за тип?
А.А. (так же): Неужели ты не узнаешь его, Геночка?.. Здравствуйте, господин Беликов!
Беликов (сухо): Честь имею.
Гена: А, вот это кто! Беликов! Чеховский человек в футляре!
А.А.: Не соблаговолите ли вы объяснить нам, что побудило вас принять участие в нашем разговоре?
Беликов: Извольте-с! Я вмешался, дабы указать вам на недопустимость вашего поведения. Да-с! На легкомыслие, совершенно неприличное для воспитателя юношества.
А.А.: Вот как? И в чем же оно проявилось, это мое легкомыслие?
Беликов: Вы изволили сейчас сказать этому молодому человеку, что господин Прутков не поэт.
А.А.: Да, именно это я и сказал. Вы поняли меня совершенно правильно.
Беликов (в ужасе): Тсс! Опомнитесь! Что вы такое говорите?! Нас могут услышать!
А.А.: А нас и так слушают по радио – и, надеюсь, слушают многие. Почему вас это так пугает? Даже если бы я был не прав, что в этом ужасного? Вот вы сейчас докажете всем, что я ошибаюсь – и дело с концом.
Беликов: Так-то оно, конечно, так, да как бы, знаете, чего не вышло!
А.А.: Помилуйте, что же из этого может выйти?
Беликов: Если мы с вами, взрослые люди, станем спорить друг с другом, то что же тогда остается делать ученикам? Им остается только ходить на головах! Господин Прутков – Директор Пробирной Палаты, лицо в высшей степени уважаемое, а вы о нем так непочтительно… Как старший товарищ, я считаю своим долгом предостеречь вас. Да и почему вы решили, что господин Прутков не поэт? Как же он не поэт, ежели стихи пишет? Кто же он тогда, по-вашему?
А.А.: А вы уверены, что всякий пишущий стихи имеет право называться поэтом?
Беликов: Да какие же еще могут быть суждения на сей счет? Древние греки, изучению коих я посвятил свою жизнь, понимали под словом "поэзия" именно стихотворные произведения. И всякое человека, умеющего сочинять стихи, именовали поэтом.
Гена: Слышите, Архип Архипыч? Я ведь вам то же самое говорил!
А.А.: Поздравляю, Гена, ты нашел себе достойного союзника!
Гена (смущенно): А что? Он ведь все-таки учитель гимназии. Он, наверно, про это знает. Разве он неправильно про древних греков сказал?
А.А.: Про греков-то все правильно. У них поначалу все так и было. Но, насколько я понимаю, Козьма Прутков – не древний грек. Впрочем, не о том речь… Итак, господин Беликов, вы считаете, что и поныне всякий человек, умеющий сочинять стихи, может быть удостоен высокого звания поэта?
Беликов: Разумеется! Ибо согласно циркуляру, гласящему…
А.А.: Извините, что я вас прерываю. Бог с ним, с циркуляром… Я вижу, к нам приближается один весьма известный в здешних местах стихотворец. Давайте я вас с ним познакомлю. Он почитает нам свои стихи, а вы дадите заключение, можно ли его назвать поэтом.
Беликов: Извольте. Я только не знаю, смею ли я взять на себя такую ответственность. Как бы, знаете, чего не вышло… Дойдет до директора, до попечителя…
А.А.: Не беспокойтесь, мы им ничего не скажем… А вот и наш стихотворец!
В самом деле, пока Архип Архипович уговаривал Беликова, к ним приблизился человек странного, если не сказать нелепого вида. Он в сильно поношенном капитанском мундире, а на лице его выражение, увы, явного слабоумия.
А.А.: Познакомьтесь, господа! Это господин Беликов. А это капитан Лебядкин. Прошу любить и жаловать.
Беликов: Простите, я недослышал… Как? Лебядкин?
Лебядкин (с драматическим пафосом): Увы! Я, может быть, желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин – от лебедя… Я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната… Игнат Лебядкин к вашим услугам.
А.А.: Я полагаю, господин Беликов, вам знакомо это имя?
Беликов: Нет-с, не имел такой чести.
А.А.: Вот как? Вы не знаете капитана Лебядкина, знаменитого персонажа Достоевского? Так, может, вы и Достоевского не читали?
Беликов: Осмелюсь заметить, я преподаю не российскую словесность, а древнегреческую.
А.А.: Ну хорошо. Не знакомы, так познакомитесь… Господин Лебядкин, не прочтете ли вы нам что-нибудь? Ведь вы, насколько я знаю, занимаетесь поэзией?
Лебядкин: Я поэт, сударь! Поэт в душе! И мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в бедности… Однако ж вы просили меня прочесть… Извольте, я прочту пиесу "Таракан". Это есть собственное мое сочинение. (Читает.)
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства…
Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали…
А.А.: Благодарю вас капитан. Пока довольно.. Что скажете, господин Беликов? Каковы стихи?
Беликов: Недурно. Совсем недурно. Но есть одна погрешность. Последняя строка не укладывается в размер. Я бы посоветовал вам заменить Юпитера Зевсом. Ведь Зевс у древних греков то же, что у римлян Юпитер. Так что смысл никоим образом не пострадает. А стихи станут гораздо благозвучнее. Поверьте, в этом я понимаю более, чем кто-либо иной. О, если б вы только знали, как прекрасен, как звучен древнегреческий язык! (Наслаждаясь.) Ан-тро-пос!..
Лебядкин: Как вы говорите? К Зевсу? (Читает.)
Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Зевсу закричали…
(Радостно.) В самом деле, так лучше!
Гена: Архип Архипыч! Видите? Он все-таки кое-что понимает, этот Беликов! Стихи-то и правда получше стали.
А.А.: Во всяком случае, они стали более гладкими.
Лебядкин (Беликову): Я вижу, вы большой дока по этой части! Позволите ли прочитать вам еще одно мое сочинение?
Беликов: Что ж, читайте.
Лебядкин (с пафосом):
О, как мила она, Елизавета Тушина!
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ее с ветрами играет
Или когда с матерью в церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных лиц!
Ну, каково?
Гена (после паузы): Это и не стихи вовсе. Ни складу, ни ладу…
А.А.: Да, боюсь, что тут и сам господин Беликов не сможет ничего присоветовать.
Беликов: Это отчего ж-с?
А.А.: Да оттого, что стихи непоправимо плохи.
Беликов: Ошибаетесь. Их тоже можно поправить. То есть сам я навряд ли бы с этим справился. Но, по счастию, у меня имеется надежное руководство.
Гена: Руководство? Какое еще руководство?
Беликов: А вот-с, не угодно ли взглянуть…
Гена: Действительно, руководство… (Читает.) "Полная школа выучиться писать стихи. Сборник примеров и упражнений для самоизучения в самое короткое время и не больше как в пять уроков сделаться поэтом…"
А.А.: Какая глупость.
Беликов: Как вы можете так говорить? Да еще при юноше! Вы человек уже пожилой, должны с осторожностью выбирать выражения, а вы так манкируете! Ох, как вы манкируете!
А.А.: Да почему же я не могу назвать глупую книжку глупой?
Беликов: Потому что она разрешена к печати вышестоящим начальством как весьма полезное и ценное издание. Тут не просто теория, но практическое руководство. Вот-с, взгляните. Упражнение нумер один…
А.А. (читает): "Упражнение номер один:
Пока поэта не требует Аполлон к жертве священной,
Света суетного в заботах погружен он малодушно…"
Гена: Ха-ха-ха! Вот это да! Это они Пушкина так изувечили!
Беликов: Остановитесь, молодой человек! В вашем возрасте весьма пагубно смеяться над печатным словом! Извольте лучше читать дальше.
Гена (читает): "Исправьте это умышленно искаженное пушкинское четверостишие: последнее слово 1-й строчки должно быть – "поэта", 2-й строчки – "Аполлон", 3-й-"света", 4-й – "погружен".
А.А.: Послушайте, господин Беликов, неужели вы верите, что эти дурацкие упражнения могут научить человека быть поэтом?
Беликов: А вот сейчас я на основании этого руководства преподам господину Лебядкину один наглядный урок, и вы сам тотчас в этом убедитесь!
А.А.: Ну-ка, ну-ка, попробуйте!
Беликов: Господин Лебядкин! Сделаемте такой опыт. Подсчитайте, сколько слогов имеется в каждой строчке вашего стихотворения…
Лебядкин: Слушаюсь! Только я буду читать, а уж вы, господа, сделайте милость, загибайте пальцы. А то мне одному, пожалуй, и не справиться… (Читает по слогам.) "О-как-ми-ла-о-на…"
Гена: Шесть слогов!
Лебядкин: "Е-ли-за-ве-та-Ту-ши-на…"
Гена: Восемь!
Лебядкин: "Ко-гда-с-род-ствен-ни-ком-на-дам-ском-сед-ле-ле-та-ет…"
Гена: Четырнадцать!