– Я хотел бы каждый день есть такие булочки! – и протянул руку к Пульчинелле. Как видно, ему стало повеселее.
– Ну, рассказывай! – сказал я, и Паскуале стал рассказывать.
Оказалось, старая Барбара подняла на ноги весь дом, испугавшись чёрта. Она боялась войти в кухню. Сам господин аббат спустился из своих покоев и стал спрашивать Паскуале, что он натворил. Паскуале сказал, что никакого чёрта не было, это привиделось Барбаре. Но аббат ответил: "Ты лжешь, это ты её напугал, скверный мальчишка!" И стал бить его тростью, приговаривая: "Признавайся, признавайся, негодяй!" Но Паскуале не признался. Аббат потащил его за шиворот и втолкнул в эту каморку. Паскуале упал и ушиб колено. С тех пор у него очень болит нога, и он не может ходить. Барбара сначала не верила ему, думала, он ленится, но когда нога распухла, ему поверили и оставили его в покое. Только запирают его на замок, чтобы не убежал. А есть дают одни сухие корки и немножко воды. Он показал мне красное, распухшее колено.
– Почему же ты не признался? – спросил я. – Ведь тебе уже всё равно досталось.
Паскуале опять отвернулся.
– Если бы я признался, – сказал он медленно, – так и тебе досталось бы тоже. Они отняли бы у тебя Пульчинеллу. А мне так хотелось ещё раз поиграть с ним! – Он опять протянул руку к кукле.
– Подожди, я покажу тебе, как он ходит! – И я стал разматывать нитки, закрученные вокруг коромыслица. Паскуале помогал мне. Пульчинелла мотал головой, будто ему не терпелось побегать по полу.
Вдруг дверь каморки распахнулась. Мы так и замерли, Старая Барбара стояла на пороге.
– Это ещё кто? – крикнула она и выронила из рук оловянную тарелку с хлебными корками. – А, да это приёмыш тётки Теренции! Хорош молодец! Тётка по нём убивается, ноги себе исходила, бегая за ним по городу, а он здесь сидит! Ах ты, щенок поганый! Вот погоди, оттаскает она тебя за вихры!
Сердце у меня упало. Мне уже казалось, что сейчас из-за спины Барбары высунется тётка Теренция, схватит меня за вихры и потащит с собой на рынок. Тогда прощай дядя Джузеппе и наше кукольное ремесло!
– И как ты сюда попал? – кричала старуха. – Небось в окошко пролез, как настоящий воришка? И что вы тут делали, дармоеды? Утопить бы вас обоих в канале, скверных щенят! Гвидо! Гвидо! – заорала она, обернувшись к двери. – Иди сюда, я беглого мальчишку поймала!
Паскуале быстро прикрыл Пульчинеллу тряпьем, спрятал его за спину и прижался к стене. Барбара этого не заметила. Она продолжала звать Гвидо:
– Да иди же сюда, Гвидо! Ничего он не слышит, глухая тетеря!
– Что тут за шум, Барбара? – спросил из-за двери жирный, тягучий голос. – В чем дело?
– К нам чужой мальчишка забрался, ваше преподобие! Я его поймала, зову Гвидо, а он не слышит. Кликните вы его, ваше преподобие!
– Какой мальчишка?
В дверь боязливо заглянул толстый, краснорожий аббат в чёрной сутане. Его жирный подбородок лежал полумесяцем на белом воротнике.
– Это приёмыш рыбной торговки с рынка, – тараторила Барбара. – Убежал от хозяйки и пропадал две недели неведомо где. Ещё сегодня тётка Теренция жаловалась мне. Отвести бы его сейчас на рынок…
Аббат вошёл в каморку.
– Ты что тут делал? Зачем сюда пришёл? Обворовать меня затеяли? Ограбить? – Лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он стукнул тростью о пол и прохрипел: – Отвечай сейчас же, негодяй!
Я попятился, опрокинул кружку с водой и еле удержался на ногах. Он поднял трость.
– Ответишь ты или нет?
– Я не вор… – пробормотал я. – Я пришёл… я пришёл потому, что меня послал синьор Гоцци.
Аббат опустил палку. Брови у него стали круглыми от изумления.
– Кто? Синьор Гоцци? Зачем он тебя послал?
– Чтобы я отнёс медовые лепёшки этому мальчику. Синьор Гоцци сказал: "Пусть он хоть раз в жизни поест досыта за здоровье старого Карло Гоцци!"
Аббат изменился в лице. Он покраснел, растерянно замигал глазами, нижняя губа отвисла. Я видел, что он озадачен.
– Он сказал ещё: "Аббат Молинари богат, как Крез, а морит своих слуг голодом. Какая скотина!" – одним духом выговорил я.
Аббат вздрогнул, словно его ударили, и посмотрел налитыми кровью глазами сначала на меня, потом на Паскуале и на Барбару.
– Ах, пресвятые угодники! Чего только не наговорят люди! – вздохнула Барбара и принялась подбирать с пола черствые корки.
А Паскуале чуть-чуть усмехнулся. Аббат приосанился и оперся на трость.
– Ты смеешься, мальчик? Смейся. Это действительно смешно, что синьор Гоцци ведёт себя не так, как подобает графу и дворянину. Он верит сплетням и сует нос, куда его не просят! Старый болтун! Вся Венеция смеется над ним! – Он обернулся ко мне. – Передай это своему господину, и чтоб я тебя больше не видел! Барбара, выпроводи вон этого оборвыша, приятеля графа Карло Гоцци!
Барбара схватила меня за плечи и потащила в кухню.
– Отвести бы тебя к хозяйке, скверный мальчишка! – бормотала она. – Жаль, господин аббат не велел. Да уж попадись ты мне ещё раз в руки! – Она вытолкнула меня во двор и с треском захлопнула дверь.
Я вздохнул всей грудью и поплёлся к воротам. И вдруг я вспомнил, что мой Пульчинелла остался в каморке Паскуале! Как я вернусь без него к дяде Джузеппе? Если Барбара или господин аббат найдут куклу, они, наверное, разломают или сожгут её! Я повернул к дому и на цыпочках подошёл к окну каморки. Сердце у меня забилось. Аббат бил Паскуале.
Я присел на землю, пролез в узкое пространство между стеной и дверью, прислоненной к стене, и притаился. Если бы Барбара вышла на двор, она меня не увидела бы.
– Ты будешь ещё говорить, что я морю тебя голодом? Будешь? – спрашивал аббат.
После каждого вопроса слышался глухой удар. Паскуале стонал и плакал, и вдруг он закричал во весь голос:
– Буду! Всегда буду говорить! Всем буду говорить!
Аббат зарычал от злобы, и удары посыпались ещё чаще.
Я заткнул уши, закрыл глаза и, дрожа, прижался к стене. Сердце у меня сжалось. Бедный Паскуале! Тётка Теренция колотила меня всё-таки не так жестоко… И он ещё морит Паскуале голодом!.. А у того всё время болит нога. Хоть бы убежал он от аббата куда-нибудь!
Я отвёл руки от ушей и прислушался. Ударов больше не было, слышался только тихий плач, будто в каморке скулил щенок. Я выглянул из-за двери. На дворе – ни души. Я подполз к окошку и тихо позвал:
– Паскуале…
Плач умолк.
– Паскуале! – сказал я погромче.
– Это ты, Пеппо? Как они меня мучают! Я не могу больше, я уйду, я убегу от них… Это ничего, что нога болит, я всё-таки убегу отсюда!
Я снова пролез в окно и спрыгнул к нему. Он быстро вырыл Пульчинеллу из-под соломы.
– Идём скорее, Пеппо! Сейчас аббат обедает, а Барбара подает ему кушанья! Они нас не увидят!
Он попробовал встать на ноги и застонал от боли. На щеке у него была синяя вспухшая полоса от удара трости. Я взял его под мышки и подтянул к окну. Он снова застонал, когда пришлось согнуть больное колено, но всё же выкарабкался на двор. Я схватил Пульчинеллу и вылез следом за ним.
Мы пошли к воротам, держась возле самой стены, чтобы нас не увидели из верхних окон. Паскуале хромал, вцепившись мне в руку, и стискивал зубы, чтобы не стонать. Пот катился у него по лбу.
Наконец мы выбрались за ворота и пошли – не к мостику через канал – ведь там нас могли увидеть с подъезда, – а свернули по переулку в другую сторону. Каким длинным показался мне этот переулок! Каждый камень, каждая выбоина в мостовой были препятствиями в пути из-за больной ноги Паскуале. Я то и дело оглядывался, и каждый раз у меня замирало сердце: вдруг я услышу за нами тяжёлые шаги и увижу бегущую по переулку Барбару. Но никто не вышел из ворот.
Наконец мы добрели до перекрестка и завернули за угол. Теперь уж Барбара нас не увидит, если даже выбежит в переулок! Но едва мы прошли несколько шагов, как Паскуале пошатнулся, скользнул спиной по стене дома и сел на землю бледный, с мокрым лбом.
– Я не могу больше, Пеппо!
Я попробовал его поднять, но не смог. Оборванный мальчишка лукаво смотрел на нас из-под ворот. Из траттории напротив вышла старуха, она подозрительно взглянула на нас и проковыляла за угол.
Что если она позовёт сбиров, чтобы схватить нас? Куда нам бежать? Паскуале бежать не может… Я озирался по сторонам. Вдруг в окне траттории мелькнула рыжая в закатном луче знакомая шляпа, а под ней – ястребиный нос старого поэта. Гоцци сидел в траттории.
– Подожди, я сейчас вернусь, – шепнул я Паскуале и перебежал площадь.
Хозяйка звенела тарелками, гондольеры уписывали макароны, кто-то требовал вина, пока я шепотом рассказывал рассеянному Гоцци о том, что случилось: аббат Молинари исколотил мальчика, которому я отнёс лепёшки, и велел передать синьору Гоцци, что он не граф и не дворянин!
Я умолял Гоцци помочь нам. Вряд ли он понял что-нибудь из моего рассказа. Но всё же, не допив своего стакана, Гоцци вышел на улицу. Паскуале уже сидел скорчившись, на ступеньках траттории пугливо глядел на прохожих.
ОСОБЕННЫЙ БАШМАК
В огромном доме графов Гоцци ветер разгуливал из одного разбитого окна в другое, шевеля лохмотья дорогих обоев на сырых стенах. С потолка, еле видная от копоти, улыбалась нарисованная богиня с копьем. Она глядела на Паскуале, такого маленького и жалкого в большой кровати под ветхим пологом.
– Пускай мои поступки недостойны графа и дворянина, зато я поступаю так, как велит мое сердце, – сказал синьор Гоцци. – Фамильная кровать графов Гоцци не развалится оттого, что в ней переночует бездомный ребёнок. Наоборот, он прогонит с неё пауков.
И вправду, пауков было много в этом доме. Они бегали повсюду, быстро шевеля серыми лапками, свисали на тонких нитях с потолка, сидели в густой, пыльной паутине во всех углах. Дряхлый Анджело, глухой и подслеповатый слуга синьора Гоцци, не утруждал себя уборкой. Он чинил и штопал одежду и обувь своего господина, а на другое у него не хватало сил.
– Чего только не выдумает наш молодой господин! – проворчал он, когда мы привели Паскуале.
По старой памяти он всё ещё считал синьора Гоцци молодым человеком и постоянно брюзжал на него. всё же он принёс хлеба и сыру и накормил нас с Паскуале. Паскуале глядел на синьора Гоцци большими, испуганными глазами. "Не бойся, он добрый!" – шепнул я ему тихонько. Синьор Гоцци спросил Паскуале, есть ли у него родители и как он попал к аббату Молинари. Паскуале стал рассказывать, робея и запинаясь на каждом слове. У него нету родителей. Он сирота, подкидыш. Прежде он жил в монастырском приюте. Там много мальчиков. Монашки кормят их, учат читать, писать и петь в церкви. Паскуале очень любит петь. Когда мальчики подрастают, их отдают в услужение разным господам. Паскуале отдали господину аббату помогать старой Барбаре на кухне. Но он больше не хочет жить у аббата: там ничего не дают есть, и аббат больно колотит его своей тростью. Вот и всё.
– Вот оно – лицемерие модных, слезливых писателей! – воскликнул синьор Гоцци. – Аббат Молинари в своих писаниях проливает слёзы жалости над каждой козявкой, но у него не дрожит рука, когда он избивает слабого, беззащитного ребенка! Ты не вернешься к нему, мальчик! Я пойду в приют к монашкам и потребую, чтобы тебе нашли другое место. А пока ты поживешь у меня.
Синьору Гоцци не пришлось идти в приют к монашкам. Паскуале сам нашёл себе другое место – в тесной каморке на чердаке у дяди Джузеппе. Вот как это вышло.
Пока у Паскуале болела нога и он не мог ходить, я часто прибегал навещать его в дом графов Гоцци. Само собой разумеется, я рассказывал ему про то, как я вырезываю кукол и какие деревянные человечки живут в стенном шкафу дяди Джузеппе. Когда нога у Паскуале зажила, он стал проситься, чтобы я взял его с собой к дяде Джузеппе. Я опасался, что мой хозяин рассердится, если я приведу с собой мальчишку, но Паскуале так упрашивал меня, что я согласился.
Он только боялся, что уличные мальчишки опять засмеют его и забросают камнями, как бывало уже прежде, потому что у него всё ещё не было "особенного башмака", о котором он мечтал. Ему было трудно ходить по улицам в стоптанных туфлях, ежеминутно падавших с ног.
Тогда я вырезал из дерева хороший, толстый каблук и принёс Паскуале. Мы сидели на полу и старались прибить его гвоздями к старой туфле, когда в комнату вошёл Анджело. Он остановился и посмотрел на нас из-под косматых бровей. У нас ничего не выходило. Тогда Анджело молча отобрал у нас туфлю, каблук и гвозди, смерил ногу Паскуале, осмотрел его пятку и, покачав головой, ушёл в свой чулан. Мы слышали, что он стучит молотком и ждали: что будет дальше?
На другой день к вечеру Анджело принёс Паскуале "особенный башмак". Он починил, выправил и разгладил его старую туфлю и приделал к ней толстый каблук, крепкий и удобный.
– Носи на здоровье, непутёвая голова! – сказал он. – А где твоя другая туфля?
Взяв туфлю, он и её привёл в порядок. Паскуале не мог нарадоваться на свои новые башмаки и ходил в них так осторожно, как будто они были стеклянные. Он, конечно, хромал, но не так сильно, как прежде, и его хромая нога теперь меньше уставала от ходьбы.
– Теперь уж мы пойдём к дяде Джузеппе? Пойдём, Пеппо? – спрашивал он.
И вот однажды утром я привёл его в каморку на чердаке.
– Это ещё кто? – спросил дядя Джузеппе, обернувшись к нам. – Говорят, брошенный щенок приводит другого брошенного щенка в дом, где его хоть раз накормили. Впрочем, ты похож не на щенка, а на цыпленка, – добавил он, разглядывая Паскуале, – ты такой же маленький, остроносый и светлоголовый. Настоящий хромой цыплёнок.
Паскуале заморгал глазами, не зная, можно ли ему остаться на чердаке или нужно уходить. Он остался и просидел рядом со мной весь день до вечера, глядя, как я вырезываю кукольные ручки и ножки. Он ушёл домой неохотно, поздно вечером.
А наутро дядя Джузеппе запнулся на пороге, отворяя дверь: под дверью, свернувшись калачиком, спал Паскуале. Он не попал вчера в дом Гоцци – не достучался. Синьора Гоцци не было дома, а старый Анджело заснул и не слышал стука. Паскуале вернулся на чердак, но не посмел войти и лег спать под дверью.
– Ну что ж, живи здесь пока. Посмотрим, на что ты годишься, – сказал дядя Джузеппе.
Руки Паскуале не годились для резьбы: они были у него слишком слабые. Ножик не слушался его. Кукольные головки выходили у него совсем плоские, носы – как обрубки, рты – как щели.
– Ну, тебе никогда не стать резчиком! – сказал мой хозяин. – Попробуй клеить и раскрашивать!
Это дело быстро пошло на лад. Паскуале стал искусно клеить сапожки, латы, шляпы и парички и тонко разрисовывал личики наших деревянных актёров. Но ещё лучше он управлял куклами. Он сразу разобрал, за какие нитки нужно дергать, чтобы кукла двигалась, как живая.
Он заставлял моего Пульчинеллу прыгать на одной ноге, вертеться, кувыркаться. Однажды, когда Пульчинелла летал по воздуху, растопырив руки, как крылья, а потом плавно опускался на пол, так что его балахончик надувался парусом, синьор Гоцци вошёл в каморку.
– Браво! – воскликнул он. – Это очень забавно! Марионетки могут летать, превращаться в чудовищ, отрывать друг другу головы и снова приставлять их на место, чего никогда не сделать живым актёрам! Сколько чудес и волшебных превращений можно представить на сцене кукольного театра!
Дядя Джузеппе вздрогнул и поднял голову от своих переплетов:
– А что вы скажете, синьор, если мы представим ваши "Три апельсина" в кукольном театре? Что проку в моих куклах, если они висят в шкафу и никто их не видит? Я хотел бы показать их в театре. Я вырезал бы новых кукол… ещё лучше…
Синьор Гоцци нахмурился, и глаза его стали сердитыми.
– Мне всю жизнь хотелось сделать это… – прибавил дядя Джузеппе упавшим голосом.
– Зачем, Джузеппе? Чтобы мои враги, захлебываясь лаем, издевались надо мной? Вместо превосходных живых актёров жалкие деревяшки на нитках будут разыгрывать мои фиабы?
– Не обижайте наших деревянных актёров, синьор, – тихо ответил старик. – Разве слава великих поэтов Тассо и Ариосто померкла оттого, что их поэмы вот уже двести лет не знают иных актёров, кроме маленьких марионеток? Разве ваш прославленный враг мессер Гольдони не развлекался, сам управляя куклами? Он представил тогда глупую комедию "Чиханье Геркулеса", и она всё-таки имела успех, хотя куклы у него были грубые и безобразные, сделанные каким-то неучем! А мы представим вашу прекрасную сказку "Любовь к трём апельсинам", и наши актёры будут самые красивые, самые ловкие и забавные, какие только бывали в Венеции! Весь город придёт смотреть наше представление!
Синьор Гоцци задумался, опустив голову. Потом он тихо рассмеялся.
– Вы согласны, синьор? – вскричал дядя Джузеппе. – Давайте покажем людям настоящее кукольное представление!
"ЛЮБОВЬ К ТРЁМ АПЕЛЬСИНАМ"
Когда я был совсем маленький, сестра Урсула, укладывая меня спать, рассказывала мне потешную сказку про три апельсина. Вот она.
Жил-был король, да не простой, а карточный. Тузы были у него министрами, валеты – лакеями, а двойки и тройки служили в судомойках. У короля был сын Тарталья. Он не пил, не ел, только стонал да охал. Учёные доктора сказали, что если принц не рассмеется, он наверняка умрёт.
Король созвал всех шутов в свой дворец. Фигляры кувыркались перед принцем день и ночь. Знаменитый шут Труффальдин лез из кожи, чтобы рассмешить принца. Но принц хныкал, уткнувшись носом в подушку. Его ничем нельзя было рассмешить.
Но вот однажды на двор к королю забрела старушонка, похожая на крысу. Она поскользнулась и упала так смешно, что дурачок-принц расхохотался.
– Будь ты проклят! – крикнула старуха. – Отныне ты будешь тосковать по трём чудесным апельсинам! – И она пропала, будто провалилась сквозь землю. Это была злая фея Моргана.
Принц выздоровел, но ему во что бы то ни стало понадобилось достать три апельсина. Во сне и наяву он бредил апельсинами. Кузнецы выковали ему железные башмаки, и принц пустился по белу свету вместе с шутом Труффальдином разыскивать три апельсина.
Они нашли три апельсина, украли их из сада великанши Креонты и, припевая, отправились домой. По дороге Тарталья уснул, а Труффальдину захотелось пить. Он разрезал один апельсин – и обомлел от страха. Из апельсина вышла красавица, жалобно сказала: "Дай мне пить!" – и тут же умерла.
Труффальдин разрезал второй апельсин. Из него тоже вышла красавица, попросила пить и умерла.
– Ты олух! – крикнул проснувшийся Тарталья. Он сбегал к ручью, зачерпнул воды своим железным башмаком и разрезал третий апельсин. Когда из апельсина вышла красавица, он дал ей напиться. Красавица не умерла, а сказала, что её зовут Нинетта.