* * *
Таня огорчилась, что в каникулы им не придется быть вместе. Срывалась поездка в Дуденево, где жила старшая сестра Прошкиной матери. Дуденево находилось километрах в тридцати от Ягодного. Прохор так много рассказывал хорошего о своей тетке и двоюродных сестрах, что Таня их заочно полюбила. Все было готово к этой поездке: дед Игнат лошадь выпросил. Прохор заранее написал тетке и сестрам, что приедут к ним в гости, Наталья Александровна дала согласие отпустить Таню. И вот это маленькое путешествие расстраивалось. Но что поделать? Война… А заготовка дров для госпиталей - тоже помощь фронту.
* * *
…Тридцать первого декабря в их школе проводился новогодний вечер старшеклассников. И семиклассников позвали.
Прохор зашел за Таней. А она словно и не собиралась идти в школу: украшала маленькую елку самодельными игрушками.
- Ты что такая скучная? - спросил Берестяга.
- Правда, скучная, - согласилась Таня. - Вспомнила, как встречали в Калуге последний довоенный Новый год… Это мой самый любимый праздник.
- На вечер-то пойдем?
- На вечер?.. Учиться танцевать будешь?
- Ладно, буду.
- Тогда пойдем.
* * *
И в школе ей не стало веселее. Многие ребята приглашали ее танцевать, но она вежливо отказывала им.
Хотела она поучить танцевать Прохора. Подошла к нему, а он так засмущался, что Тане стало его жаль, и она отпустила Берестягу "подпирать стенку" с другими нетанцующими мальчишками.
В перерыве между танцами, когда все стали играть в "ручеек", Таня позвала Прохора домой.
- Куда так рано? - спросила их в раздевалке техничка Феня, спросила и сладко зевнула.
- Мороз стеречь, - ответил Берестяга.
- Чего? - не поняла Феня, хотя ей самой принадлежала эта фраза. Каждого прогульщика она непременно спрашивала: "Ну, что? Опять мороз стерег?"
- Мороз идем стеречь, - повторил Прохор.
- Смотри, барышню свою не заморозь, Берестяга. Тебе-то не привыкать мороз стеречь. А она ягодиночка городская, квелая.
* * *
Это были последние часы тысяча девятьсот сорок первого года. Луна висела над селом.
Холодный усталый лунный свет превращал Ягодное в какое-то сказочное поселение, жителей которого усыпил злой волшебник. И потому не светятся огнями окна домов, и потому так тихо и морозно.
Таня почувствовала это:
- Красиво. Правда?
- Красиво, - согласился Прохор.
- И немного страшно… Мне сейчас подумалось, что мы идем по заколдованной земле. И нам надо спасти зачарованных жителей… Ты любишь стихи?
Прохор пожал плечами.
- Хочешь, я тебе почитаю что-нибудь?
- Почитай.
Стихи были незнакомые. Прохор никогда не читал их и не слышал, но они нравились ему. Если бы он сочинял стихи, то, пожалуй, они были бы именно такими, немножечко грустными и в то же время светлыми, зовущими куда-то в неведомое… И о войне он обязательно бы так же написал бы.
Таня перестала читать и ждала, что скажет Прохор, а он ждал, что она прочтет еще что-нибудь. Так они и шли молча…
- Тебе не нравятся стихи? - спросила Таня.
- Нравятся.
…Подошли к Марьюшкиному дому. Снег и лунный свет приукрасили старенький дом. И в нем сейчас не чувствовалось ветхости.
- Проша, - позвала Таня.
- Что?
- В двенадцать часов я подумаю о тебе. А ты?
- А я всегда о тебе думаю.
- До свиданья. Теперь мы с тобою встретимся только в новом году.
- Может, ночью на салазках кататься пойдем? Позовем ребят и на горку?
- Нет, Проша. Мне надо побыть с мамой. Мы никогда с нею не расстаемся в новогоднюю ночь… Иди.
Она стояла на крыльце и смотрела на уходящего Прохора, слушала его шаги. И вдруг окликнула его:
- Постой, Прохор.
Он остановился.
- А стихи эти я сама написала…
Берестяга слышал, как закрылась за нею дверь.
В полночь на краю села, где жили Берестняковы, раздалась ружейная пальба. Но никто с других улиц не рискнул пойти проверять, в чем дело. Только берестняковские шабры повыскакивали на улицу.
Палили из ружей Прошка и Петька Нырков. Палили и во всю глотку кричали:
- Ура-а-а!!!
- Ур-р-ра-а-а!!!
- Чего беситесь? - заругалась на приятелей перепуганная мать сестер Нырчих.
- Калугу освободили! - и Прохор опять закричал: - Ур-р-ра-а-а!
- Ур-р-ра-а-а! - поддержал друга Петька.
- Полоумные какие-то, - заворчала Нырчиха и поспешила в дом, в тепло.
- Прошка, айда к Самариным!
- Спятил ты, что ли?
- А чего такого-то? Ведь не спят они, чай. С Новым годом поздравим и новость сообщим. Может, они радио-то не слушали.
- Как же так, ночью-то?
- Ну и дубина ты, Берестяга! Кто же в Новый год ложится в такую рань. Пошли… Зайдем домой… слямзим еды и пир у них устроим. Да не бойся ты! Идем, со мной не пропадешь.
Стук испугал Марьюшку. Только что кто-то стрелял недалеко от ее дома, а теперь вот кто-то стучит.
- Стучат, - сказала Таня. - Открыть?
- Я сама выйду.
- Кто? - спросила Марьюшка, не подходя к двери.
- Мы. Петька Нырков со своим шабром Прохором Берестняковым.
Марьюшка еще больше испугалась.
- Чего случилось-то? Говорите! - И она все не могла открыть засов. У нее тряслись руки.
- Ничего не случилось, тетка Марья, - успокоил ее Петька. - В гости к вам пришли.
- Ох, а я подумала… - Марьюшка прислонилась к стене.
- Чего подумала? - потребовал уточнения Петька Нырков.
- Да так… Блажь всякая в голову идет. Заходите в хату…
Таня, увидев ребят, просияла. И Наталья Александровна очень им обрадовалась.
- Какие вы умники. Раздевайтесь!
- С Новым годом вас! С новым счастьем! - оба, как по команде, сказали ребята.
- Спасибо. И вас поздравляю с Новым годом. И всего-всего самого хорошего вам желаю… Садитесь за стол.
Берестяга стушевался. А Петьке - хоть бы что.
- Прошка, кошелку волоки, - скомандовал Петька.
Прохор принес из сеней корзинку. Нырок, будто фокусник, хлопнул над корзинкой в ладоши, сдернул тряпицу и начал выкладывать на стол гостинцы.
На Ныркова действительно смотрели как на настоящего фокусника. Даже Прохор засмотрелся на его проворные руки и ждал, что же Петька еще извлечет из корзины.
Нырков вдруг затих и виновато посмотрел на Наталью Александровну.
"Ты чего, Нырчонок?" - спросил Петьку глазами Берестяга. Петька его понял и в ответ скорчил кислую мину, пожал плечами, что означало на их языке жестов - сомнение.
Таня не выдержала, заглянула в корзинку и захлопала в ладоши.
Петька с испугом поглядел на Наталью Александровну.
- Что у вас там такое? - не удержалась и спросила Наталья Александровна.
Петька закрыл глаза: "Все пропало! Мы погибли!".
Выручила Таня. Она запустила руку в корзину и извлекла оттуда бутылку с густой, вишневого цвета жидкостью. Прошка даже присел от неожиданности. Об этой бутылке он ничего не знал. Эта бутылка - дело Петькиных рук.
- Чудесно! - сказала Таня. - Все есть за нашим праздничным столом. И даже бутылка с шампанским.
И все трое - Петька, Прохор и Таня - одновременно посмотрели на Наталью Александровну.
- Разбойники, - с притворной строгостью заявила Самарина. - Что это? Самогон.
- Что вы, Наталья Александровна! - обиделся Нырков. - Настойка. Вишневая. Бабка моя мастерица делать.
- Сколько же в ней градусов?
- Квасок. - Петькино лицо стало таким невинным, что можно было подумать, будто он принес газированную воду, а не тридцатиградусную настойку, которую для себя специально готовил его дед.
Сели за стол. Марьюшка для такого торжества зажгла лампу-молнию. Все были возбуждены. Ко всем неожиданно пришло праздничное настроение.
- А мне стало весело, - сказала Таня. Сказала всем, а говорила только для Прохора. Берестяга понял это и ответил Тане улыбкой.
- Петя, Петя! Не наливай помногу! А Тане совсем чуть-чуть.
- Мамочка… - Таня сделала вид, что надулась на мать.
- Как хочешь, милая. Только запомни, что ничто так не старит женщину, как слезы и вино.
- За что мы выпьем, мальчики? - спросила Таня.
- Как за что? Вы разве ничего не знаете? - удивился Петька.
- Вы не слышали последние известия? - спросил Прохор.
- Нет, не слышали, - виновато ответила Таня.
- А что произошло, мальчики? - Наталья Александровна даже побледнела.
Марьюшка взялась за сердце и еле слышно произнесла:
- Господи…
Прохор и Петька в один голос (опять, как по команде) объявили:
- Калугу освободили!
- Ох! - Наталья Александровна всплеснула руками.
Таня на мгновение оцепенела, но тут же лицо ее озарилось радостью.
- Калуга! Калуга! - начала напевать Таня. И хлопала в ладоши.
Потом она подбежала к матери и стала обнимать ее, целовать.
Петька смеялся и тоже хлопал в ладоши. А Прохор вдруг помрачнел. Петька заметил это и, толкнув приятеля в бок, тихонько спросил:
- Ты чего, Берестяга?
- Не знаю, - ответил Прохор.
Прохор говорил неправду. Грустно ему стало оттого, что подумал он о том, что Таня теперь может скоро уехать из Ягодного в свою Калугу.
Первый раз в жизни Прохор столкнулся с такой нелепостью, когда большая радость заставляла и радоваться и печалиться.
* * *
"Лесорубы" приехали на Лыковский хутор к вечеру.
За дорогу ребята наговорились, насмеялись, набегались "для согреву", так что больше всего им сейчас хотелось отдохнуть в тепле.
Лыковский хутор принадлежал лесничеству. Пять больших домов опасливо отступили от леса, и, притихшие, стояли на небольшой поляне. Без огней в окнах дома казались нежилыми, брошенными… Пахло дымом. И только этот запах дыма вселял надежду, что на хуторе есть жизнь.
Ученики стояли большой группой и ждали, когда вернется к ним Николай Николаевич. Директор пошел узнать, где размещать школьников и колхозниц, которые тоже приехали на заготовку дров. Ученики молчали, а ягодинки о чем-то тихо переговаривались.
Николай Николаевич вернулся с высоким сутулым мужчиной.
Он тихо поздоровался с приехавшими. Похоже было, что ему не хватает воздуха, чтобы говорить громко. Незнакомец почти все время глухо покашливал. Рот его был прикрыт шарфом.
- Значит, - уточнил незнакомец, - у вас тридцать восемь юношей и одиннадцать женщин. Учеников придется разбить на три группы. Так можно?
- Разумеется, - ответил Симаков. - Одна группа пойдет со мною, вторая - с Пчелкиным. Третья, - директор что-то прикинул в уме, - а третья - с Берестняковым. Вот у нас и получилось три бригады.
Директор перечислил тех, кто должен был пойти с Прохором. Под начало Берестяги попали и Петька Нырков, и два Прошкиных недруга - Юрка Трусов и Ленька Клеев, по прозвищу Клей.
- Николай Николаевич, а можно и мне пойти с группой Прохора Берестнякова? - спросил вдруг Саша Лосицкий.
- Пожалуйста, - разрешил директор.
Ребята из бригады Берестяги забрали свои сумки с едою, одеяла, лыжи. Высокий сутулый мужчина повел их в крайний дом.
Хозяин дома, когда ушел мужчина с тихим голосом, тут же ошеломил гостей неожиданным заявлением:
- Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю, как облезлого лиса! - И стал для страху дергать носом, похожим на скороспелую картофелину, и ощупывать каждого гневным взглядом.
- Мы сюда не воровать приехали, - с достоинством и за всех ответил Лосицкий.
- А ты кто будешь, начальник? - Дед устрашающе уставился на Сашу.
- Бригадиром у нас Берестняков Прохор, - Лосицкий кивнул в сторону Берестяги, - а я простой член бригады и еще секретарь школьной комсомольской организации.
- Ага! Значит, ты начальник? - набросился теперь старик на Прохора. - Ты за все и ответчиком будешь!
И сразу же подобрел дед. Словно, запугав своих временных постояльцев, он выполнял чье-то неприятное для него поручение и теперь мог снова стать самим собою.
- Теперь будем знакомы… Федор Федорович Брынкин. Объездчик и хозяин сей хоромины. - Пожав всем руки, старик продолжал: - Хозяйку мою зовут Клавдией Семеновной, а внучку - Настей. Еще есть у меня сноха Катерина, но она лежит сейчас в больнице.
- Федор Федорович, - спросил Трусов, - скажи, пожалуйста, кто тот длинный мужик, который нас к тебе привел?
- Мужик длинный, - передразнил Трусова объездчик. - Да это сам лесничий. Игорь Аркадьевич Гуминский.
- А мы-то почем знаем? С виду больно потешный. - Юрка закрыл рот шарфом и передразнил Гуминского: "Устраивайтесь, молодые люди. Желаю вам всего хорошего". - И так здорово передразнил, что даже Федор Федорович умилился.
- Шельмец. Ну, шельмец. Прям, артист взаправский, - старик захихикал. - Чай, я за порог-ат, ты и на меня морду скорчишь?
- А я и при тебе могу. - Трус напялил треух до бровей, зло нахохлился и захрипел - ну точно дедовым голосом: - Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю того, как облезлого лиса, - и Юрка стал дергать носом и ощупывать каждого гневным взглядом.
Ребята давились от смеха. Федор Федорович смущенно чесал затылок. И вдруг застекленная дверь с другой половины открылась, и все увидели жену объездчика и его внучку. Они хохотали, держась за животы…
- Ох! Ох!.. Не могу! Уморил! - задыхаясь от смеха Клавдия Семеновна, тучная, дородная женщина.
На фоне ее басовитого густого смеха серебром звенел нежный смех Насти.
Увидав Настю, Трусов стушевался. Таким его ребята еще никогда не видели. Трус - и вдруг смутился перед девчонкой! Странно…
Насмеявшись, Клавдия Семеновна приказала мужу:
- Иди с ребятами, насыпки сеном набей: не на полу же им спать-то. А мы с Настей самоварчик поставим.
- Дело, - сказал Федор Федорович и повел "лесорубов" делать матрацы.
На улице объездчик похлопал Трусова по плечу и сказал всем:
- По сердцу вы пришлись моей Семеновне и Настеньке - значит, теперь полный порядок будет, - и, чему-то радуясь, Федор Федорович захихикал.
Школьники действительно понравились хозяйке. Если бы не понравились, то зачем бы она их угощала медом?
Самовар оказался огромным: как на вокзалах или в домах колхозников. Медный, с красноватым отливом, он величественно стоял на лавке возле хозяйки и распевал самоварные песни, от которых на душе становилось очень спокойно, а в доме - уютно.
Вместо чая была заварена ароматная душица со зверобоем. Каждый из ребят уже выпил по нескольку кружек. Довольно бы уже пить-то. Тем более на ночь. Но ведь на столе стояла большая плошка с медом и было сказано, что ради встречи сегодня меда есть можно сколько угодно. Вот и старались "лесорубы".
От чая и домашнего тепла все разомлели. А Нырок даже заснул за столом. И всем захотелось спать. Только Трус был бодр, как после утреннего купания в Видалице. Юрка незаметно, как ему казалось, все разглядывал Настеньку. У нее глаза большие, цвета переспелой вишни, а волосы светлые. Коса в кулак толщиной. На щеках будто закатное солнышко свой отсвет оставило. И лукавые ямочки на щеках Настиных были. Не только Трус на хозяйскую внучку поглядывал. Она всем понравилась. Но Трусову особенно. Поэтому Юрка стал неузнаваемым: не кривлялся, не паясничал, был неожиданно важным и степенным.
Настя, конечно же, заметила что Юрка на нее чаще других поглядывает, да притворялась, что ничего не видит. Со всеми была она одинаково ласкова и оживлена. Ох! Эти девчонки. Хитрые они прехитрые. Не то что мальчишки, у которых, что на сердце, то и на лице.
- Трусенок, - покровительственно сказал Ленька Клей, - изобрази-ка Вытю.
- Кого? - удивилась Настя.
- Наш директор, - паясничал Клей. - Давай, Трусенок.
Юрка ловким и неуловимым движением сбросил Ленькину руку со своего плеча и с неприязнью сказал:
- Отклейся, Клей. Сам изображай кого угодно. Я к тебе в клоуны не нанимался.
- Чего ты психуешь? - удивился Ленька.
Трусов не удостоил его ответом.
- Настя, вы в каком классе учитесь? - спросил Лосицкий. Он нарочно задал этот вопрос хозяйской внучке, чтобы не дать разгореться ссоре.
- В восьмом, - ответила Настя и удивленно посмотрела на Сашу, а потом сама поинтересовалась: - А вы все из восьмых и девятых классов? Да?
- Да. Десятиклассников не стали трогать, - ушел от прямого ответа Лосицкий.
Трусов благодарно посмотрел на Сашу. А Клей хотел объявить, что Трусенок, Нырков и Берестяга - семиклассники, но Лосицкий почувствовал это и опередил его новым вопросом:
- А в какой школе учитесь?
- Во второй школе, в Богородске.
- Там и живете?
- Там и живу. У тетки. А на каникулы приезжаю домой.
Клей все порывался сообщить свою сенсационную новость о семиклассниках, но Лосицкий так и не дал ему этого сделать. Он вдруг начал благодарить хозяев за чай, за радушие. И все за ним благодарили Клавдию Семеновну и Федора Федоровича.
- Постойте расходиться из-за стола, - остановила гостей хозяйка. - Как харчеваться-то думаете? Из общего котла? Или каждый сам по себе?
Лосицкий и Виталий Пыхов (одноклассник Лосицкого и тоже эвакуированный) опустили глаза. Каждый из ребят, помимо хлеба, картошки и крупы, выданных колхозом, привез с собою по сумке с провизией. А у Лосицкого и Пыхова таких сумок не было.
Виталий жил еще хуже Лосицкого. У него были две сестры, а работала одна мать. Сын все упрашивал мать, чтобы она разрешила ему бросить школу. Но мать не соглашалась… И жили Пыховы впроголодь. Виталию от скудной еды дома доставалось меньше других, потому что он тайком отрывал от своего "пая" для младших сестер. Вот почему Пыхов был очень худ, бледен. От систематического недоедания у него часто кружилась голова, начали расшатываться зубы, кровоточили десны.
Виталию дали прозвище "Кащей". В школе и на улице ребята бывают безжалостными и несправедливо жестоки, давая прозвища. Пыхов не обращал внимания на прозвище, он ждал лета, чтобы сесть на трактор и заработать хлеба. И никому он не говорил, что может водить автомобиль и трактор.
Виталия хотели освободить от дровозаготовок, но он твердо сказал, что поедет со всеми вместе.
…Все задумались, взвешивая вопрос Клавдии Семеновны.
- Питаться будем из общего котла, - наконец сказал Прохор. - А кто хочет есть из кулачка, тот пускай уходит из моей бригады.
Берестяга сказал эти слова так властно, как говорят заправские бригадиры.
- Дело, сынок, говоришь, дело, - похвалил Берестнякова Федор Федорович.
- Так будет не совсем справедливо, - не поднимая глаз заявил Пыхов. Больше всего Виталий боялся того, что его товарищи могут подумать, будто он рисуется, а еще больше он не хотел быть нахлебником. Даже сейчас, когда пили чай, он меньше всех съел меда. Тот, кто знаком с голодом, всегда боится обездолить другого.
Снова всех удивил Юрка Трус.