- От такого бдения даже ноги отказывают. Партии в теннис не выдержать. Значит, - театр.
- Тоже неплохо, - соглашается Шевелёв.
Он снял с гвоздя ракетку, какими играют в теннис не на столе, а на корте, в первый раз держит её в руке и говорит:
- Красиво сделана… Тонкая работа.
Журавленко вспоминает, что не сказал Шевелёву ни одного доброго слова, и рассердился на себя. Почему на самое лучшее, самое нужное он отвечает молчанием?!
- Да, - с опозданием ответил он Шевелёву, - это необходимо запомнить: не убивать - укреплять должна работа. Любая, - самая важная, самая срочная. Надо суметь жить так, чтобы она укрепляла. Да, вы правы.
- Ну, не буду мешать. Собирайтесь, - сказал Шевелёв.
Он повесил на место ракетку и тихо, не торопясь и не медля, ушёл.
Глава двадцать вторая. Разными глазами
Каждый день по дороге в школу и из школы Лёве хотелось вскарабкаться к знакомому окну и посмотреть, что делает Журавленко. После аварии - хотелось сильнее, чем когда бы то ни было. Но подглядывать в окно он больше не мог.
Когда Лёва ещё мало знал Журавленко, делать это ему было не так стыдно, а вот когда узнал его получше, когда понял, что Журавленко ему доверяет, - подглядывать стало невозможно. Это уже было всё равно что лгать.
Маринка каждый раз рвалась к окну, - Лёва не позволял. Он считал себя в ответе за каждый её поступок. Он хватал её за руку, оттаскивал или отталкивал, а она, конечно, сопротивлялась.
Дважды в день у дома Журавленко происходили лёгкие потасовки. Победителем неизменно оставался Лёва. Ни пересилить его у этого дома, ни перехитрить, ни переупрямить Маринке не удалось ни разу.
Вырываясь, она ему кричала, что это не его дело! Что он трусит, а она не трусит! И, вообще, почему это она должна всё делать, как Лёва? Она, мол, сама по себе!
- Пусти, говорят! - кричала Маринка. Но при всём при том она отлично знала, что без Лёвиной помощи ей не вскарабкаться на довольно высокий выступ стены, к тому же всего сантиметра в четыре шириной.
Лёва, не выпуская Маринкиной руки, говорил, что чем в окно подглядывать, уж лучше зайти.
А с чем зайти? Что сказать, чтобы человеку стало лучше? Этого они не знали. И не заходили. Да и Сергей Кудрявцев их строго-настрого предупредил:
- Теперь не суйтесь, не до вас.
На седьмой или на восьмой день после аварии, подходя к дому Журавленко, они увидели, что мимо его окна медленно прогуливается туда и обратно знакомая им женщина в короткой чёрной шубе, и с нею какая-то угодливая старушка, ежесекундно согласно кивавшая головой.
Женщина была почти в два раза выше и Маринки и Лёвы; ей не надо было никуда вскарабкиваться, для того чтобы посмотреть в окно.
Посмотрев разок и другой, она сказала довольным голосом и пронзительно громко, с явным расчётом на то, что услышит Журавленко:
- Небось, как припугнули в милиции, - так и притих!
Она ещё раз посмотрела в окно и почему-то с озабоченным, даже огорчённым, видом сказала заранее согласно закивавшей старушке:
- Сперва ведь сам не свой сидел и всё бумаги чёркал. А сейчас вроде бы даже весёлый. С чего бы это ему вдруг повеселеть?..
Как только Лёва и Маринка это услышали, их руки, со злостью тянувшие друг друга в разные стороны, сразу подобрели, стали согласными.
Минуты не прошло, а Журавленко уже услышал стук в окно и увидел прижатые к стеклу носы Маринки и Лёвы.
А Маринка и Лёва увидели, что Журавленко широко, приветливо развёл руки.
Двух мнений быть не могло, - он звал их к себе.
Глава двадцать третья. Про то, о чём Лёва с Маринкой слышат в первый раз
Журавленко отворил дверь, не дожидаясь звонка.
- Вот знал, что вы сегодня придёте, и хотел, чтобы пришли! Маринка и Лёва даже "здравствуйте" не сказали. Выглядели они глуповатыми от радости и от смущения. И у Журавленко улыбка словно разлилась от волос до тапочек. Не взрослые люди так улыбаются, а мальчишки.
- И почему только, с тех пор как я вырос, мне не приходилось дружить с ребятами? - сказал Журавленко. - Просто не понимаю!
В комнате у него было тесно. Башня лежала на полу, занимая почти всё свободное пространство между дверью и окном. Один из нижних её углов был разворочен - переплёты были разъединены.
Но Лёве она почему-то показалась уже выздоравливающей. Быть может, потому, что у Журавленко было такое хорошее настроение.
Всем троим пришлось перешагнуть через узкую верхушку башни, чтобы подойти к стульям и к столу.
На столе Лёва сразу заметил раскрытую толстую тетрадь с перечёркнутыми сверху донизу цифрами на обеих страницах.
У него невольно вырвалось:
- Столько было ошибок?
- Всё это - результат одной ошибки.
Маринка не могла допустить, чтобы только Лёва спрашивал и только ему одному Журавленко отвечал. Она быстро взглянула на зачёркнутые страницы и буквально перехватила второй Лёвин вопрос.
Она спросила:
- А вы уже решили, как сделать, чтобы было правильно?
- Решил. Это было сравнительно просто. А вот найти ошибку!.. Понимаете, я был уверен, что где-то пропустил нулёк. Где-то, скажем, вместо тысяч я учитывал сотни. Такие ошибки и у специалистов иногда проскакивают. Считаю, пересчитываю, - нет, всё правильно. Всё безукоризненно точно. В чём же тогда дело? Ищу… Так ищу, что, сидя за столом, чувствую каждый узел работающей модели. Будто она - это я. И в ней грехов не нахожу. Детали точно подогнаны, механизмы выверены. Что же делать? Снова начинаю всё пересчитывать - и снова всё верно!
Маринка, слушая, приподнимала снизу одним пальцем страницы толстой тетради, подглядывала, сколько там цифр, сколько формул, представляла себе, каково это всё пересчитывать, и от сочувствия шептала:
- Ой-ой-ой! Другой бы ещё не так похудел!
Лёва слушал, подперев голову кулаками, словно ей без поддержки и слушать было невмоготу. Ему казалось, что и он мучительно ищет ошибку. Он так объединился с Журавленко, что, в поисках выхода, крикнул:
- Счётную бы нам машину!
- Да, неплохо бы, - согласился с ним Журавленко. - Сосчитала бы она, конечно, быстрее, но найти ошибку не смогла бы.
Маринка торопила:
- Как же вы нашли? Ну, как?
Ей хотелось скорее узнать конец.
А Лёва просил:
- Только вы всё говорите! Без пропусков.
- Мне самому интересно проследить, как это шло до толчка к разгадке. Толчок был неожиданный, удивительный…
Журавленко помолчал, вспоминая день за днём.
- Так. Значит, я снова всё пересчитал и снова убедился, что всё верно. Голова уже отказывалась соображать. Уже выдохся. Но чем больше уставал, чем хуже соображал, тем лихорадочнее пытался хоть за что-нибудь уцепиться. Цеплялся за соломинки. А это, как всегда, оказывалось чепухой. Соломинки не держали, ломались. И вдруг…
Маринка удивилась: почему, сказав "и вдруг", Журавленко так хорошо на неё посмотрел?..
Да, он действительно, как-то особенно хорошо на неё глядя, потому что вспомнил, что она дочь Михаила Шевелёва, сказал:
- И вдруг ко мне зашёл знакомый. Совсем недавно впервые с ним встретились. Я едва поздоровался. Не смотрел на него, не поднимал головы от ненавистного мне уже расчёта, и в это время я услышал настойчивое:
"Так нельзя. Отдохните. Не должны убивать человека ни бомба, ни работа".
Я подумал: как это правильно! Вот сейчас я тупо себя убиваю, без всякой пользы для дела. Надо оторваться, переключиться, набраться сил. Я послушался. Переоделся. Хотел пойти со знакомой в театр, но остался у неё смотреть телевизор. Передавали концерт Обуховой. Знаете её?
Лёва пожал плечами, явно выразив, что не знает.
Маринка помнила эту фамилию, а вот к кому она относилась, - забыла, но утвердительно кивнула.
И как только кивнула, - сразу стала бояться: вот-вот Журавленко спросит что-нибудь такое об этой Обуховой - и тогда сразу поймёт, что кивок был ложью. И Маринка мысленно заклинала:
"Не спрашивайте, ничего не спрашивайте. Ой, пожалуйста, скорей говорите дальше!"
- Мне жаль вас, - сказал Журавленко. - Когда она поёт, - поднимаешься выше Луны…
- Ну да? - впервые не поверил его словам Лёва.
- Выше Марса! - упрямо продолжал Журавленко. - Когда она поёт, - ты становишься умнее и добрее; ты удивительно живёшь - всем сердцем.
- Отчего так? - спросил Лёва и от удивления забыл закрыть рот.
- Оттого, что это - Искусство. А настоящее искусство - всегда чудо. Вот она запела протяжную песню… Кстати, я где-то читал, что эту песню любил Пушкин и всегда плакал, когда её пели. Эта песня о том, как девушка спрашивает: "Матушка моя, отчего пылит дорога?" И еще о многих, казалось бы, самых простых вещах. А ты чувствуешь и понимаешь, как этой девушке тоскливо, как одиноко… И каждый, кто слушает, - делит с нею эту тоску. И уже вместе с нею спрашивает: "Отчего?"
Чудо в том, что в это время он глубже вникает и в самого себя, в своё самое главное, самое нерешённое.
Обухова много раз повторяла: "Матушка, отчего?"
И каждый раз по-новому, с какой-то удивительной, печальной силой. На каком-то повторе я неожиданно подумал о своём "отчего?" И увидел как-то всё сразу: и годы работы над моделью, и ход в ней каждого кирпичика. И вдруг я понял: в этих маленьких кирпичиках - всё дело. Вернувшись домой, я додумал это до конца. Как бы вам нагляднее объяснить?
Журавленко встал, что-то ища глазами.
- Сейчас вы сами увидите, в чём я ошибся. Сейчас увидите, что я не принял во внимание.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул из коробки мяч для тенниса и потребовал:
- Следите внимательно.
Он ударил мячиком об стену…
- Это я учёл.
Мячик отскочил от стены, ударился об пол и подпрыгнул…
- Это тоже учёл.
Мячик ещё раз чуть подпрыгнул, можно сказать даже - не подпрыгнул, вздрогнул…
- А вот примерно таких ударов я не учёл. И поплатился. Да, товарищи, надо учитывать и самые неприметные силы, особенно если их много, - иначе дело дрянь. Тысячи таких сил, таких крохотных ударчиков стремительно обрушивались вот на эту часть башни - и она не выдержала.
Лёва стоял взбудораженный. Ему представлялись тысячи вздрагиваний, тысячи едва уловимых ударчиков кирпичом, которые расшатывают и сгибают высокую, чудесную башню. А Журавленко поднимает её и повалить не даёт. И Лёва не даёт повалить. Ему казалось, что теперь и он уже совсем скоро такое сможет, чего раньше не мог…
Маринка сидела притихшая и тихо сказала:
- Я думала, искусство - это когда красиво, и всё. А так - я не знала.
Она медленно перебрала пальцами косу и медленно, нараспев добавила:
- Поют про девушку… и как будто про тебя… и тут твоя работа и разные мученья… и ошибка, - всё вместе.
Журавленко энергично закивал:
- Да, так оно большей частью в жизни и бывает - всё вместе!
- Ну отчего это? - неожиданно для себя самой выпалила Маринка: - Про что-нибудь такое спросят - и голова сама кивает?
Журавленко засмеялся:
- Это ты про меня?
Маринка покраснела:
- Ой, что вы! К вам это ну ни капельки не подходит. Это я вообще…
- А "вообще", - серьёзно сказал Журавленко, - ты голове кивать не давай; за подбородок держи!
Лёва прекрасно понял, что имела в виду Маринка. Но не до того ему было. Он спросил:
- Иван Григорьевич, что теперь в первую очередь делать?
- Доставать новый, крепкий железный брусок, - ответил Журавленко.
Он с силой сцепил за затылком руки и потянулся, как на утренней зарядке перед трудным рабочим днём.
Глава двадцать четвёртая. За дело берётся Михаил Шевелёв
Рано утром к Журавленко пришли Сергей Кудрявцев, Михаил Шевелёв и с ними старичок, такой узенький, словно туловища у него и не было, а весь состоял он из лёгких ножек, узловатых рук, длинной шеи и маленькой, как у птицы, головы.
Старичок зажал под мышкой меховую шапку-ушанку, внимательно осмотрел развороченный угол башни и спросил Журавленко:
- Значит, для опоры-то у вас ничего подходящего не имеется, так я понимаю?
- У меня нет. А у вас? Мне нужен железный брусок вот такого сечения…
Журавленко начертил его на бумаге и обозначил размеры.
- Найдётся такой, - сказал старичок. - Хозяйство большое. Только мне-то что с вас за это будет?
Сергей Кудрявцев побагровел:
- Ты, дядя Федя, строителей не позорь!
А Михаил Шевелёв сказал тихо и спокойно:
- Тебе будет то, что брусок башню поддержит. Это красная цена. Понятно? И вот возьми-ка заявление.
Дядя Федя прочитал в заявлении, что его, заведующего кладовой, просят выдать железный брусок, необходимый для создания новой строительной машины. Под заявлением была красивая, с затейливыми завитушками подпись Сергея Кудрявцева и простая, ясная, как у школьника, подпись Михаила Шевелёва. А сверху наискосок было написано красным карандашом: "Разрешаю" - и властный росчерк начальника.
- Гм, полный порядочек! - сказал дядя Федя, аккуратно сложил заявление и спрятал в бумажник, потом весело подмигнул Журавленко и показал на Шевелёва:
- С ним всегда получается такая политика. Думаете, на работе у нас как было? Мы начальства и то меньше стеснялись, чем Мишку Шевелёва. Вот какая у него политика!
Сергей Кудрявцев торопил:
- Ладно. Некогда. Пошли, "политика", за бруском.
Михаил Шевелёв остался. Он взял стул, сел перед моделью и спросил Журавленко:
- Не помешаю?
- Нисколько. Я чай поставлю. Выпьете со мной?
- Спасибо, выпью чашечку. А расчёт дали проверить?
- Вчера вечером отвёз.
Пока Журавленко ставил чайник, чистил зубы, умывался, пока ходил в булочную и "Гастроном", Михаил Шевелёв сидел перед моделью и разглядывал ее.
Когда вернулся Сергей Кудрявцев с новым железным бруском, Журавленко ещё не было дома.
- Садись-ка рядом, Сергей.
Кудрявцев сел рядом с Шевелёвым.
- Объясняй.
Сергей Кудрявцев начал объяснять. Послушали бы, как лихо начал!
Он объяснил, что из контейнеров кирпич попадает в загрузочный аппарат, оттуда подаётся в телескопическую трубу, что в ней и в других трубах глазки сделаны для того, чтобы не застревала кирпичная пыль и щебёнка, а заодно и для контроля. Затем он показал устройство нескольких приборов, в том числе и приборчика, который даёт сигнал машине подняться выше, как только ряд уложен.
- Погоди, - перебил Шевелёв. - А что это под ним за механизм? Он для чего?
- Как для чего? Тут, брат, хитрое устройство. Может, он регулирует подачу… Может, он…
И заплавал Сергей Кудрявцев, как плавают школьники по морям и океанам, стоя в классе у карты, когда не знают, где найти нужный остров.
Ещё минута - и готово, совсем утонул бы. Но вошёл Журавленко с покупками:
- К столу, пожалуйста. Несу чай.
Сергей Кудрявцев в два счёта застлал газетой письменный стол, придвинул стулья и развернул покупки.
Сели пить чай.
- С сегодняшнего дня, Иван Григорьевич, у вас ещё один помощник - вот эта самая личность, - представил Михаила Шевелёва Сергей Кудрявцев. - Можете всё ему доверить, - свой.
- Да, великое дело - свой, - сказал Журавленко. - Иногда побудешь с человеком час, и тебе уже ясно: это свой. Иногда рядом с человеком живешь, годами рядом работаешь и всё-таки в свои не запишешь.
Не сказал он только о том, что не сегодня, а раньше и без всяких рекомендаций он записал бы Шевелёва и в свои, и в помощники.
Но помощник вначале мало помогал. В свободное от курсов время он сидел перед моделью и задавал вопросы.
Журавленко подробно отвечал, рассказывал, как что устроено.
Михаил Шевелёв слушал, слушал, потом говорил:
- Не понимаю. Не вижу, что там внутри.
Пришлось развернуть ему чертежи.
И начал Михаил Шевелёв сравнивать каждую деталь на чертеже с тем, во что она превратилась в модели.
Когда по дороге из школы Маринка и Лёва заходили к Журавленко, они видели, что Сергей Кудрявцев работает так, что "смотреть жарко", да ещё с весёлой шуточкой; видели, что Ивану Григорьевичу рядом с ним легко и весело.
А Михаила Шевелёва не слышно и здесь. Когда двоим бывает трудно справиться - подойдёт и поможет. Но большей частью он сидит за чертежами - и ни с места.
И в который уже раз, Маринке было обидно за папу. Ну почему он у неё такой медленный и такой тихий?
Глава двадцать пятая. Одноклассницы и одноклассники
Ребята заметили, что Лёва держит Маринкин портфель, пока она одевается, что вместе они выходят из школы. И вдруг в раздевалке, у дверей на улицу, Маринка и Лёва услышали:
- Жених и невеста! Жених и невеста!
Лёва побледнел. Невыносимо ему стало от этих слов, нестерпимо.
Он рывком обернулся и увидел, что ближе других стоит к нему Лёнька Грибов: красные щёки, нос в веснушках, школьное прозвище - Мухомор.
Грибов улыбался так, что щёки придвигались к глазам, оставляя узкие щёлочки, и тянул ещё:
- …веста!
Со всей силой Лёва толкнул его к двери Маринкиным портфелем, который как раз держал в правой руке:
- Выходи!
Грибов выскочил из школы - и бежать… Лёва, с зажатыми под мышками двумя портфелями, бежал за ним:
- Стой, Мухомор! Всё равно догоню!
За Лёвой бежали и дразнившие и не дразнившие его мальчишки.
Маринка, задыхаясь от какого-то особенного, противного стыда, стояла на ступеньках школьного подъезда и кричала вдогонку:
- Отдавай мой портфель! Просили тебя брать?! - Это для того, чтобы девочки поняли, что уж, во всяком случае, не она добивалась, чтобы держали её портфель.
А девочки насмешливой стайкой окружили Маринку и ехидничали:
- Жених и невеста - вот и берёт!
- Ну, ясно, потому и берёт!
- Сами вы! - крикнула Маринка и поняла, что кричит совсем не то.
Она хотела ответить похлеще и не нашлась… и побежала куда-то в сторону, чтобы не подумали, что она торопится за Лёвой Кудрявцевым.
Она сама не заметила, как выскочила на мостовую, едва не угодив под машину. И в ту же секунду услышала, как ахнули и вскрикнули от ужаса девочки.
Машина проехала, оттолкнув Маринку дверцей, которую приоткрыл водитель, чтобы захлопнуть как следует.
Перед Маринкой мелькнул низкий лакированный кузов, на нём крупные буквы "ХЛЕБ"; и не столько от толчка, сколько от испуга, она упала назад, на тротуар.
Она не чувствовала ушиба и могла бы встать, но не вставала.
К ней бросились девочки, только что кричавшие "Жених и невеста", наклонились над нею, присели на корточки, начали тормошить и ласково звать:
- Мариночка!
- Тебя ушибло?
- Ой, это из-за нас! Из-за тебя, Люська. Ты первая начала! Ну скажи, ты живая, Мариночка?
Маринка лежала с закрытыми глазами и молчала, как неживая. Только слёзы обиды просачивались сквозь сжатые веки, текли к ушам и повисали на мочках, как стеклянные серёжки.
- Мёртвые не плачут, - сказала большеголовая рыжая девочка.
А чёрная, как воронёнок, в страхе зашептала:
- Может быть, эти слёзы накопились раньше, когда мы говорили "Жених и невеста!" Ой, ну что мы ждём? "Скорую помощь" сейчас же надо!
- Не надо, - слабым голосом сказала Маринка.