Я стала шёпотом повторять имя папы, его фамилию, год рождения. Отряд. Вроде всё помню. Но всё-таки - вдруг? И где Костя, сколько можно пить чай?!
Мокрой от волнения ладонью я схватила трубку.
- Говорите, - строго сказала дежурная.
Я назвала имя, фамилию и отряд и вдруг поняла, что забыла год рождения! Ой!
- Год? - нетерпеливо спросила дежурная.
- Сейчас… Извините…
Я схватила себя за прядь волос, дёрнула изо всех сил, но не помогло.
- Так какие там грибы, - сказала дежурная, - я опята за грибы не считаю, никогда их не беру.
Она сказала это кому-то другому, но их домашняя болтовня совсем сбила меня с толку. Какие грибы? Год надо вспомнить!
За моей спиной занервничали и заворчали, но, к счастью, вошёл Костя. Он крутил на пальце автомобильные ключи. Я посмотрела на него, вспомнила, как они с мамой ругались из-за того, где ставить машину, вспомнила, как мама учила меня, маленькую, запоминать их года рождения. "Папа родился седьмого числа восьмого месяца пятьдесят шестого года! Запомни, Лиза! Семью восемь - пятьдесят шесть!"
- Пятьдесят шестого, - выпалила я в трубку.
- Да нашли уже, - отозвались там, - ждите, пока начальник подпишет.
- Справилась? - спросил Костя, когда на деревянных ногах я подошла к нему.
- Ага…
Я хотела сказать ему: "Спасибо, что пришёл", но боялась, что он не поймёт.
У начальника тюрьмы
Кабинет начальника был в соседнем здании. Когда я шла по мрачным коридорам, вдоль запертых кабинетов, я наконец поняла, на что похожа тюрьма.
На больницу. Свои порядки, свои правила, всё решают главные - врачи или начальники тюрем, а самое важное - не выпускают, пока не сочтут нужным. Я содрогнулась. Аппендицит мне удалили пять лет назад, но я до сих пор помню, каково это: лежишь в четырёх стенах и не знаешь, когда тебя выпустят, а все приходят тебя навещать и уходят домой - спать в своих кроватях. Вот только разница: меня-то за дело в больницу положили, а папа как сюда попал…
Я нашла маму в толпе тех же самых тёток и дядек, они опять создали новую очередь и нервно поглядывали друг на друга. Были и те, кто ещё по телефону не звонил, а решил сначала подписать у начальника тюрьмы. Например, у окна стоял старый таджик со слезящимися красными глазами и грустно смотрел на очередь. Мама была вторая и поэтому не слишком волновалась.
Мы с ней тоже подошли к окну, и таджик стал грустно смотреть на меня.
- Видишь, - показала мама, - вон там, между заборами, - полоса? Там земля.
Я не видела, но кивнула.
- Они её рыхлят каждый день.
- Ой, - подключилась одна из накрашенных тёток, подойдя к окну, - а я видела, как рыхлят. И спрашиваю у одного: огурчики, что ли, сажаете? Весной дело было. А он, знаете, усмехнулся и говорит: "Ага… Огурчики…"
- А что на самом деле? - спросила я, увидев наконец эту землю.
- Контрольно-следовая полоса, - объяснил подошедший Костя.
- Чтобы следы было видно, если кто-то убегает, - прошептала мама.
- А ты откуда знаешь? - спросила я Костю.
- Книжки про пограничников в детстве читал.
- А вон…
У мамы вдруг пропал голос.
- Чучело, - тихо сказала она.
Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл. Она показала на пугало рядом с контрольно-следовой полосой. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в просторную серую рубаху.
- Одето как…
У мамы снова перехватило дыхание, а меня окатило ужасом с головы до ног, и я ничего не стала переспрашивать.
Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: "Без подписи можно, надо только опять позвонить!" И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выбраться из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже стоял у окна.
- Давай, обгоняй его! - велела мама и толкнула меня вперёд. - Надо первыми позвонить!
Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.
- Обгоняй! - крикнула мама сзади, а мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, бегущего рядом. Да ещё и человека со слезящимися глазами. Я никогда не могла никого обгонять, никогда! На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно!
Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.
Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще бежали к комнате ожидания, срезав угол лужайки.
- Что ты творишь? - с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить свои деревянные ноги двигаться быстрее.
- Ну ладно, ладно, - пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.
- Меня мама убьёт, - пискнула я скорее себе, чем ему, да он и не услышал.
У самой комнаты он неожиданно притормозил и пропустил меня вперёд. Не глядя на меня, улыбаясь.
- Спасибо, - выпалила я и рванула к телефону.
Досмотр
Костя помог затащить большую клетчатую сумку и пакеты с едой и вещами в проходную, объяснил, где будет меня ждать, - мама оставалась на три дня, а моё посещение кончалось через четыре часа, - и ушёл.
Когда за ним закрылись две тяжёлые двери, я подумала, что он-то, Костя, вообще не получает ничего от этих поездок. Мы с мамой в дороге мучаемся, мама накануне притаскивает тяжеленные пакеты с едой, упаковывает их ночами, тратит полностью зарплату, но мы едем на свидание к родному папе, а он, Костя, никого не видит, просто везёт нас четыре часа, а потом ждёт четыре часа, а потом обратно везёт четыре часа.
Так что, хоть он родителям особо не нравился, потому что переделывает под себя нашу Ирку, нормальный он всё-таки, этот Костя.
На проходной у нас забрали документы, выдали пропуска, а тяжёлые сумки подхватили ребята в чёрной одежде и потащили их дальше, на досмотр. Мама мне шёпотом объяснила, что эти ребята тоже ТАКИЕ, просто им разрешают работать, помогать с передачами.
Начался досмотр. Хмурая женщина в пятнистой форме подошла к нам с ножиком и принялась вскрывать пакеты и упаковки с едой. Она прорезала крест-накрест отверстия в плавленом сыре, разрезала упаковки с сигаретами, открывала бутылки с водой и нюхала их.
- Может, надо было дома открыть? - прошептала я маме. - Нас бы быстрее пустили, - но тётка услышала и хмыкнула:
- Да? Открыть дома и напихать туда чего запрещённого?
Я почувствовала, как краска заливает лицо, а тётка, открыв бутылку с газированной минералкой, сказала:
- Странно как-то пахнет!
- Да вы что, - возмутилась мама, - вода обыкновенная! Сами же открыли!
Она возмущалась, но на губах её была смущённая улыбка, а в глазах отчаяние, и тётка явно поверила не столько маминым словам, сколько её выражению лица.
Она продолжала досматривать, изредка отшвыривая уже прощупанное и покрикивая то на меня, то на маму, и я страшно боялась её, а мама, молодец, не раскисала, слушалась, вела себя по-деловому и на меня не кричала, если я что-то ставила не туда, а просто тихонько советовала, куда что убирать. Только иногда, оглядываясь на ребят в чёрном, столпившихся у прохода, она вполголоса возмущалась, что все выходят своих встречать, а наш папа - нет.
- А ему уже можно? - удивилась я.
- Конечно можно! Смотри, все ждут!
Наконец тётка отошла, бросила ножик на свой стол, и я увидела, что ноги у неё голые, в босоножках, а на ногах педикюр, и это было очень странное сочетание - форма с ножиком и розовые ногти. Да ещё зимой.
- Шестнадцатая комната, - скомандовала мама и слегка толкнула меня в спину по направлению к коридору, - скажи ему, чтобы за сумками сам приходил.
Я вышла в коридор, открыла наугад какую-то дверь, за ней был ещё один коридор, с пронумерованными комнатами.
С сильно бьющимся сердцем я смотрела на номера, они как вспышки появлялись на дверях, а потом увидела "16", толкнула дверь и… увидела папу.
Здоровенный мужчина без работы
Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:
- Что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телек смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!
Мне стало ужасно стыдно, что она такое говорит, они же не виделись несколько недель, а он со мной - несколько месяцев, и, когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:
- Надо же, безобразие! Ты лодырь! Здоровенный мужчина - и без работы! Конечно, его надо пристроить!
Папа засмеялся, закрыв рукой глаза.
- Может, кому-то говорят: "Здравствуй, любимый, здравствуй, дорогой", но мы ведь идём другим путём, - продолжала я. - Сидит бездельник, телек смотрит, лучше бы сумки пошёл таскать.
Папа всё трясся от смеха, беззвучно, тёр при этом глаза, словно хотел спать, а потом я снова вцепилась в него и заплакала.
- Я хочу, - всхлипывала я, - хочу, чтобы ты опять дома за компьютером сидел.
- Я тоже хочу, - проговорил он шёпотом в мои волосы, - а что делать-то… Ну, ничего… ничего… ничего…
Наконец я оторвалась от него, и мы пошли за сумками, моё лицо было залито слезами, и все, кто шёл навстречу, разглядывали меня, но мне, честно, было плевать.
Когда мы вернулись, мама тоже обняла папу, как старого друга, и они улыбнулись, глядя друг другу в глаза, и я вдруг подумала, что они невероятно подходят друг другу: они две половинки монеты, две половинки дурацких красных сердец, которые продают в газетных киосках под день святого Валентина, две тапочки, две лыжи, две варежки, два глаза, Юг и Север, - и что у них нет сюси-пуси, они два товарища, крепко и на всю жизнь связанных друг с другом.
- Фу, - сказала я, - терпеть ваши нежности не могу! Пойду-ка руки помою!
- Ничего там не трогай, - сказала мама вслед, - там сплошные бактерии!
- Сказала она своей трёхлетней дочери, - добавил папа, и мы все засмеялись.
Папа говорит
Мама убежала жарить яичницу на общую кухню. А я вскрыла пакетик с копчёной рыбой и дала его папе.
- Не испортить бы аппетит, - сказал папа, но всё-таки взял кусочек, и я тоже взяла, потому что была жутко голодная, и так, кусочек за кусочком, мы съели весь пакетик, и мне стало стыдно, что я объедаю папу, на что папа, грустно усмехнувшись, сказал, что мама притащила еды на полк солдат, и она всё равно останется. Сегодня он ещё поест, а завтра ему кусок в глотку не полезет, потому что послезавтра ему возвращаться ОБРАТНО.
- Тебя там не обижают? - задала я тихо свой главный вопрос. Папа уставился на свои ногти.
- Да нет, - сказал он, - возраст уважают. По имени-отчеству называют.
Я вспомнила, как в коридоре один из ЭТИХ ребят обратился к папе по отчеству: "Что, гости у тебя?" В моём сознании всё никак не склеивалось то, что есть люди в форме, и они - ЭТИ. А есть мой папа, и он к ЭТИМ не принадлежит. Он же невиновен, мы знаем. Может, тогда и среди ЭТИХ есть невиновные… И об этом знают только их родственники, а государство им не поверило.
"А если, - обожгла меня мысль, - и я когда-нибудь буду невиновной, а меня посадят вот сюда, к ЭТИМ? И кто-то посмотрит на меня и подумает: "Ага, она ЭТА"". Ужасные мысли были, что и говорить…
Прибежала мама со сковородкой такой яичницы, какую я в жизни не видела, - как на картинке. На островке белка - идеальный кружочек желтка, чуть подёрнутый плёнкой, но видно, что жидкий внутри, то есть можно хлеб макать, что папа быстренько и сделал. А потом сказал, что батон для него - лакомство. Зэки сами пекут хлеб, он серый и внутри сырой, его невозможно есть, а я всё пыталась представить, что это за хлеб, и не могла.
Мама показала мне на кружок яичницы, но я почему-то не смогла даже вилку в руки взять, а папа сидел, и ел-ел, и скоро съел всё, а мама меня отругала, сказала, что у нас много еды. И придётся её отдать другим. Она действительно кучу всего на стол поставила: и колбасу, и сыр, и овощи, и мясо, и сосиски, и даже баночку красной икры. И я тогда взяла бутерброд и огурец и принялась за них - конечно, голодная была. Но есть всё равно было стыдно, потому что получалось, что я отбираю у людей, для которых батон - лакомство.
А мама сказала, что мне, выходит, других жальче, чем её, потому что она всё это на своём горбу пёрла, и ей приятно, что я съем, а не чужие.
Мы с папой посмеялись над горбом, потом папа сказал маме, что она его спасительница, и стал рассказывать, что у них три раза в день тошнотворная каша-баланда, которую они едят только в обед.
- Утром бутерброд с кофе, а вечером - хлопья, - сказал он, наливая себе газировки, той самой, к которой прицепилась тётка в форме и босоножках, - ух… газировочка… Сто лет не пил! Хлопья, в общем, завариваем и кидаем туда тушёнку. И так каждый день. Меня от хлопьев этих тошнит уже.
А потом он откусил помидор и округлил глаза от радости. И мне стало приятно, потому что эти помидоры я выбирала, меня мама вчера за ними отправила. И теперь я немножечко поняла маму, когда она говорила про горб.
Потом папа пошёл курить на общую кухню, а я направилась за ним. Конечно, вредно дымом дышать, но я не могла пропустить ни секунды из времени с папой. На столе, покрытом клеёнкой, лежал кусок камня или извёстки. Я спросила у папы, зачем тут камень, а он рассмеялся и сказал, что это хлеб. Тот самый, который заключённые пекут. Я не поверила и потыкала пальцем. Правда, мягкое и сырое внутри. Зато на клеёнке нарисованы были кекс и плюшки, красивые торты и пышные буханки, порезанные на кусочки, и сочетание клеёнки и этой каменюки было ещё более странным, чем тёткина форма и педикюр.
Папа покурил и, вернувшись, сел на диван, а мама тут же велела ему встать, потому что на диване какая-то непонятная шерсть. Папа не встал. Он посмотрел на свои ногти и сказал:
- У меня теперь травма на всю жизнь будет. Как дальше жить?
- Если на диване непонятная шерсть? - хмыкнула я и тут же подпрыгнула - он не про шерсть! Он серьёзно. Про тюрьму… А я, дура, шутить начала.
- Тебя не обижают? - повторила мама мой вопрос.
- Каждый норовит поучить, - усмехнулся папа, - но я со всеми соглашаюсь. Хотя это тяжело. У меня тонкая психика.
- Ты же ручеёк, - напомнила я ему, - всё обежишь.
- Я не знаю, каким я выйду, - сказал он, глядя на ногти.
- Не пугай нас, - попросила мама, и тут же согнала меня с дивана с воплями, что я испачкала платье об эту дурацкую шерсть, и принялась стряхивать её, больно ударяя меня по лопаткам.
Но видно было, что она просто не хочет, чтобы папа думал о том, что впереди может быть что-то плохое. Она и сама этого боялась.
Я говорю
Мы попили чаи, мама запихала в нас кучу пирожных и фруктов, перемыла посуду и прилегла на краешке кровати (не дивана! На нём шерсть!). Она задремала, а мы с папой, чтобы её не беспокоить, всё-таки уселись на этот дурацкий диван, и я начала говорить. Никогда в жизни я столько не говорила! Я выкладывала папе всю свою жизнь. Это был не сыплющийся крыжовник, а грохочущий водопад. Я всё-всё ему рассказала: и про школу, и про Андрюху, и про Фокса с Алашей, и, конечно, про Кьяру.
Я говорила-говорила-говорила, совсем забыв, что в школе у меня кличка - Немая.
А папа, совсем как раньше, слушал меня и раскладывал всё по полочкам, наводя порядок в моей голове. Он словно прохаживался по моим мыслям с тряпкой и веником, выкидывал ненужное, стирал пыль с необходимого, сортировал, укладывал, прочищал.
- Мне так этого не хватало, - прошептала я в конце концов.
- Всё будет хорошо, - прошептал папа, обняв меня, - всё кончится.
До этого говорили во весь голос, а когда мы начали шептаться, мама проснулась, и тогда я начала их смешить, рассказывая, какие словечки говорит Кьяра, как она танцует под музыку из мобильного, а потом разошлась и показала пантомиму, как я укладываю её спать. Родителей прямо трясло от хохота. А потом в дверь постучали и сказали, что мне пора уходить.
Мы обнялись в последний раз.
- Бабушке позвони, - напомнил папа, - скажи им, что я их люблю.
- Обязательно…
- Я не знаю, каким я выйду, - повторил вдруг папа. На этот раз мама выставила вперёд худой палец и строго сказала:
- Главное - тебе есть к кому выйти!
Это было правдой. Я вышла в коридор, а папа медленно закрывал дверь, словно не желая меня отпускать, а я изо всех сил держалась, чтобы не расплакаться.
Парень на проходной
Тётка в форме сидела за столом и грызла огурец. Перед ней стоял парень и что-то тихо говорил. Я глядела на него во все глаза. На нём была рубашка. Серая. Как на том пугале.
А ещё он был похож на Андрея. Темноволосый, кареглазый. И я смотрела, как он спокойно что-то докладывает, и внутри у меня всё переворачивалось.
Конечно, это не значит, что я теперь буду любить всех на свете зэков, раз мой папа попал к ним. Но раньше мне не приходило в голову, что среди ЭТИХ есть ВСЯКИЕ.
Обратная дорога
Как только я села в машину, позвонила бабушке. Рассказала ей в самых мелких подробностях о том, как папа выглядит, во что одет, что говорит, как себя чувствует, что он ест. Сказала ей то, что просил передать папа.
По небу медленно шли облака, похожие на белых китов с плоскими животами. Они плыли по ярко-голубому, как утреннее море, небу вперёд - подальше от тюрьмы. Когда-нибудь они поплывут и над папой, которого Костя, как меня сейчас, будет везти домой.
Часть 16
Волк, который съест барашка
- Не буду сидеть, - проворчала Кьяра.
- А под "Барашка Шона"?
- Нет!
- Ну пожалуйста, малыш, нам надо с тобой досидеть ещё пять минут.
Строго говоря, Кьярка уже просидела время, которое ей прописал педиатр. Десять минут. Но я вычитала на упаковке с кремом, что лучше, если крем побудет на коже пятнадцать минут. Поэтому я включила второй диск "Шона" и снова усадила Кьярку на колени. Лучше подержать крем подольше. Мне совсем не нравится, как выглядит её нога. Красные прыщики расползаются по всей коже, а кое-где она уже успела расчесать их до крови.
- Не хочу Шона, - губы у нее выгнулись полумесяцем и задрожали, - вон там волк! Он съест барашка!
Она указала пальчиком на окно.
- Это не волк, это ветер, солнышко, - я поймала и поцеловала её пальчик, но она всё равно хмурилась.
А холодный мартовский ветер и правда распоясался за окном. Гудел так, словно пытался снести балкон.
- Давай ещё чуть-чуть посмотрим, а потом я покатаю тебя на одеяле, - предлагаю я.
- Мама не разрешает. Мама будет сердиться. Пол грязный.