В яме
И тут вошёл он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрёпанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они брезгливо отодвигались. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошёл и наклонил своё лицо к моему. Пахло от него ужасно. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Ни людей-мешков, ни злобной очереди, ни маминых расширенных глаз!
- В яме! В яме! Эта в яме! - закричал псих мне в ухо и пошёл дальше.
Я не раскрывала глаз. Его слова были как ведро грязи, которое вылилось мне на голову. Его слова забились мне в уши, в рот, в нос, как серая гадкая вата.
Он давно вышел из автобуса, а я не могла дышать и слышать сквозь эту вату.
Что случилось?
- Зачем ты в очередь полезла? - всплеснула руками Симба. - Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер! Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей. Конечно, они тебя попёрли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу… я же там как конь на привязи.
Я плохо слышала Симбу через свою вату.
- Ладно, ладно, - забормотала она, - ничего, не страшно… в другой раз… может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.
Я кивнула.
- У тебя что-то случилось, - вдруг спросила она, вглядываясь в меня, - дома? Что-то не так?
Я сглотнула комок ваты.
- Всё в порядке. У нас ничего не случилось.
Да. Дома и правда ничего не случилось.
Это с миром какая-то ерунда произошла.
Все взяли и отвернулись от меня.
Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.
Часть 5
Розовая рубашка
В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата стала не такой плотной.
Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить суп. Я могу и сама сварить, но понимаю, что дело не в супе. Мама должна побыть одна. Потому что завтра - понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И ещё ей всё-таки нужно приготовить и свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.
Вчера я уже поняла, что это дико тяжело, и решила проявить солидарность. Оставила её - собирать вещи и мысли.
У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.
- Давно? - спрашиваю я.
- С пятницы, - говорит она грустно.
Я снова ощутила себя кастрюлей с кипятком. И кипяток словно пролился мне на коленку. У меня даже "с-с-с-с-с" вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.
- Прости, но я правда… не знала, - бормочу я, утыкаясь ей в плечо.
Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она всегда так одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом. Бабушкино плечо пахнет летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.
- Ты что? - пугается она. - Что ты… что ты?! За что?
Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха и выпаливает:
- Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!
Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю - я вон какая дылда выросла. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу - легко могу её приподнять. А всё равно получается: она, хоть и слабенькая на вид, внутри сильная и даже такую лошадь может легко утешить.
Папины кудри
У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду: в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целую кучу фоток с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то этак на берегу океана.
А мне Ирка нравится младенцем. Наверное, она тогда не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, школа - это ерунда, главное - работа. Ага, ерунда. Попробуй вон, походи каждый день туда, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Какой смысл?
Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.
- У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, - говорит бабушка, входя в комнату с миской квашеной капусты, - они его дразнили: "Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!"
Бабушка ставит миску, проверяет, на месте ли все приборы и тарелки, и подходит ко мне.
- А он злился, - улыбаясь, говорит она, - бегал, всё пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.
Я смотрю на её глаза. Сейчас они плохо видят то, что снаружи. Но они всегда видят то, что у бабушки внутри. И я тоже вижу то, что внутри.
- А сейчас его постригли, наверное, - говорит бабушка и начинает кашлять. Отворачивается и уходит.
А я быстро открываю сервант и целую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.
Гости
Звонят в дверь. Пришли гости - Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, с чего Костю - он что нам, родня?). И бежит. Сначала в комнату - ставить ещё два прибора, потом на кухню - печь бисквит. Потому что Костя любит бисквит. Тоже мне, принц гадский.
- Без бисквитов не можете? - шёпотом говорю я Ирке.
- Ну зачем ты так? Попробуй её отговори! Мне кажется, это даже хорошо, пусть готовит.
- Конечно! Всё для Костеньки, всё для любимого!
- Дура ты.
Это Костя услышал. Вопросительно посмотрел на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того что болвана этого приволокла, так ещё и опозорила меня перед ним. Я, может, и дура, а она - предательница настоящая.
- Я имела в виду, что бабушка отвлечётся немного! - говорит мне в спину Ира, но я машу рукой и закрываюсь в ванной.
А дедушка в коридоре Костю приветствует. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.
- И что вы думаете? - раздаётся Костин голос, и я не выдерживаю. Комкаю свою идиотскую гордость и почти закрываю кран. А руки всё равно сую под воду, не соображая даже, горячая она или холодная, - вдруг Костя в ванную решит зайти?
И слышу всё. Всё, что случилось с папой.
Что случилось с папой
Оказывается, он давно уже ездил в суд. Несколько лет. Шло следствие. Он был одним из обвиняемых.
Мой папа пишет детские рассказы. Но это не работа, это хобби. За рассказы иногда платят, конечно. Но так, по пятьсот рублей. А у него всего штук пять опубликованных.
В общем, не проживёшь на это. Вот он и работает экономистом в одной, как он говорит, "конторе", которая занимается закупкой оборудования.
А раньше, когда я была маленькая, он работал в другой конторе, которая тоже занималась закупкой оборудования. Иностранного. И вот там он сделал одну штуку. Он подписал документ, который не имел права подписывать. На него надавило начальство, он и подписал. Побоялся лишиться работы.
В общем, папа там ещё несколько лет продержался, а потом контора сама развалилась. И папа нашёл, хотя и с трудом, новую работу.
Но тот документ… который он не имел права подписывать, - он остался.
По этому документу выходило, что начальство, которое надавило на него, незаконно получило огромные деньги. А подпись на нём стояла папина.
Сначала обвинили то самое начальство. Троих людей - двух мужчин и одну женщину. А они уехали за границу! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что надо было кого-то обвинить.
- Понимаешь, Костя, там такие деньги, - проговорил дедушка, - мы даже и не слышали о таких…
- Зачем же он подписал? - спросил Костя.
"Всё тебе знать надо, всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!" - подумала я, но сама прислушалась., - Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.
- И что теперь?
- Теперь… подали на апелляцию.
- То есть могут отпустить?
- Мы надеемся, - твёрдо сказал дедушка.
Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Всё кончится?
- А если… если нет?
"Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!"
- Пять лет, - сказал дедушка, - в колонии.
"Нет и нет, - подумала я, - раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я припомню твоё "если нет", Костя!"
И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Вода всё-таки горячая оказалась.
Руки стали ярко-розовыми, огромными, как надувные! Больно ужасно!
Но это неважно, боль не имеет значения. Главное - мне есть на что надеяться.
Ирка и я
Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный, как пароход. Бабушка сказала, что забылась и взбивала яйца дольше, чем нужно. Поэтому такой высокий и вышел.
Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. "Дуру" никто не отменял.
После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.
- О, Джо Дассен! - радуется Ирка, появляясь за моей спиной. Она забирает у меня пластинку и сдувает с неё пыль. - Помнишь, мы под неё скакали на этой кровати?
Я молчу.
- Неужели не помнишь? Бабушка ещё переживала, что мы ей все банки разобьём с вареньем, которые под кроватью стояли. Лиза! Ну ладно, прости за "дуру"…
- Это была "Абба", а не Дассен. Или, как её… "Баккара"!
- А по-моему, Дассен!
Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись, и что-то звякнуло.
- Банки же! - восклицает Ира. - Забыли, дурилки.
Я улыбаюсь.
- В субботу мы с тобой поговорить не успели. Мы же с мамой ТУДА ездили. Ох, Лизка, что там творится… Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А всё строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Им надо понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещённое. Хлеб передали. А его порезать надо было. Показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.
- Грязными?
Ира грустно улыбается.
- Хуже всего, что она лекарства не могла ему передать. У него же давление. А лекарства пропускает врач. А врач только по четвергам.
- Как же он справится? - пугаюсь я.
- Вот как-то…
- А увидеться с ним можно?
- Очень непросто… Адвокат его видел. Говорит, бледный. Но держится. Там ещё кафе есть… Мама заказала ему еды. Горячей. Кучу денег там оставила.
- Деньги-то чего считать? - злюсь я.
- Лиза… Мама говорит, их столько ещё предстоит потратить…
- Но за еду-то горячую мы в состоянии заплатить?!
- Главное, чтобы она ему досталась, хоть немного.
- А кому ещё?
- Там сто человек.
- В одной комнате?!
- Да.
Меня передёргивает. Папа, папа, милый папа, Хлеб-с-Вареньем и детские рассказы… Как он сможет там продержаться?!
- Я напишу ему!
- Пиши… Маме отдашь. Она завтра снова поедет. Опять попытается лекарства пропихнуть. Говорит, ей работу пропустить придётся. Как бы не выгнали. А теперь она ведь одна будет деньги зарабатывать…
Мы молчим. Я не осмеливаюсь возмущаться про деньги. Они ведь все правы - никуда без них.
- Ир… А адвокат что говорит? Отпустят его?
- Никто не знает.
- Но надежда есть?
- Надежда есть…
Мы опять молчим. Вдруг Ирка порывисто вздыхает и обнимает меня. Я сразу вспоминаю нас с ней на этой кровати, прыгающими под музыку. Да, это всё-таки был Джо Дассен.
Я вижу в оконном стекле Костю. Он возникает на пороге. За окном темно, а в прихожей яркий свет, он хорошо отражается. Смотрит на нас. И тихонько уходит.
Ночью
А ночью я лежала и думала, что Ирка может обсудить всё с Костей. Бабушка - с дедушкой. У меня есть мама. Но я боюсь её расстроить. Она иногда все слова шиворот-навыворот понимает, а говорить цифрами я пока не научилась.
Нужен мне человек "моего калибра" (папино словечко). Вот Андрюша - моего. Жаль, что всё кончилось.
Я лежала, смотрела на звёзды, которые ещё мы с Иркой приклеивали к потолку (у половины отклеились уголки), слушала, как у соседей внизу безнадёжно кричит ребенок, и вспоминала, как оно получилось с Андрюшей.
Часть 6
Андрюша
Андрюша ниже меня на голову. У него карие глаза, они постоянно слезятся, словно он хочет заплакать. Волосы у него тёмные, на них видна перхоть. Он вообще такой… неопрятный. Рубашка всегда мятая, чернота под ногтями, ботинки грязные даже в сухую погоду. Тетради и книги у него замусоленные, рюкзак в бурых пятнах.
Хотя я не знаю, может быть, вблизи все мальчишки такие. Я их, если честно, не разглядывала. Только Андрюшу, да и то не по своей воле.
Наша дружба (хотя я бы таких громких слов не произносила) началась со смешка.
Был диктант. И прозвучала какая-то длинная фраза про степь. (Андрюша сидит за моей спиной, на второй парте.) И он шёпотом сказал: "А степь через "а" или через "у"?". Так, никому, он один сидит. Я не удержалась и хихикнула. Хотя обычно строю из себя немую и вообще на шутки одноклассников (тупые на редкость) не реагирую.
После уроков я, как обычно, отправилась в туалет - пересидеть, пока одноклассники одеваются внизу. Терпеть не могу, когда девчонки долго и манерно застёгивают ботинки, вздыхают, что поцарапали на этой дебильной физре маникюр, парни ржут и стреляют друг у друга сигареты, а потом все вместе договариваются пойти поиграть в автоматы или зайти к кому-то на "кинцо да музончик".
Поэтому я наблюдаю за ними из окна туалета. Потом спускаюсь.
На этот раз в раздевалке остался Андрюша. Он запихивал в рюкзак пакет со сменкой, пакет не влезал. Тогда Андрюша выложил учебники и затолкал пакет, но теперь не влезали учебники. Я собиралась пройти мимо, но увидела, что после всех его ухищрений из рюкзака что-то выпало. Белое, маленькое и твёрдое. Оно закатилось под стойку гардероба. Я наклонилась и вытащила белого зайца. Такого, с намагниченными лапками. Его можно прицепить куда угодно. Я только открыла рот, чтобы сказать Андрюше о зайце, как вдруг он резко обернулся, заметил игрушку у меня на ладони и схватил её.
- Дай сюда!
"Да пожалуйста!" - подумала я и рванула к выходу. И решила, что завтра посижу в туалете ещё дольше.
Андрюша догнал меня у школьных ворот.
- Ну извини, - пробормотал он, - я думал, ты…
- Что?
- Да ничего. Я знаю, что тупо таскать его с собой.
- Просто это… мне папа подарил.
И дальше, по дороге домой, Андрюша неожиданно вывалил на меня всю свою историю. О папе-дальнобойщике. Который перевозил грузы. А этот заяц у него на зеркале сидел. Андрюшке, тогда трёхлетнему, зайка понравился, и отец снял ему с зеркала. А через некоторое время мама ушла от папы. И папа уехал в Питер. Возит грузы в Финляндию. А заяц этот дурацкий теперь живёт в рюкзаке.
- Ну это типа как… связь с ним, - бормотал Андрюша, - вроде телефона. Я вот думаю, у него наверняка есть другой заяц теперь.
- Это необязательно, - сказала я, решив, что другим зайцем он называет другого сына.
- Да нет! Это было бы круто. Понимаешь, у него заяц на зеркале, а у меня в рюкзаке. И мы этими зайцами как бы связаны. Как линиями телефонными. Бред, конечно, - хмыкнул он, поддавая ногой по камешку.
Я не знала, что сказать. Чувствовала я себя дико неудобно. Как будто тоже должна рассказать свою историю. Про то, как мне было плохо. Но я ничего не могла припомнить. У меня есть и папа, и мама, и сестра, хотя она бывает довольно противной, особенно рядом с Костей. И все они меня не обижают.
В общем, очень я себя по-дурацки чувствовала. Как на уроке, когда страшно чешется горло, а кашлянуть стесняешься, и пытаешься сделать это с закрытым ртом, и понимаешь, что выглядишь как идиотка.
- А ты на картонке где катаешься? - спросил неожиданно Андрюша.
- Со стороны моста, - соврала я.
Не катаюсь я на картонках по снежным горкам, но там видела пару раз девчонок на санках.
- Прикалываешься? Это ж для малышей. Хочешь, я тебе настоящую трассу покажу? Там реальные виражи.
Произнося это, Андрюша смотрел в сторону, на проезжающие машины, и слюна у него изо рта брызгала, и пальцы дёргали язычок молнии на пуховике.
- Я вообще не очень люблю… - начала я.
- Там полюбишь! - пообещал Андрюша, ещё яростнее дёргая язычок молнии. - Давай сегодня в шесть? Ну пожалуйста. Просто я сам это место недавно открыл, и так хотелось с кем-то поделиться, а…
Он оборвал себя, но я догадалась: сказать он хотел "а не с кем". И кивнула.
Как всё кончилось
Мы тогда здорово накатались. Склон у реки был крутой, с зарослями сухой травы и кустиками, торчащими из-под снега, и вот на них-то мы здорово подпрыгивали. Я себе всю попу отбила, а Андрюха порвал рукав пуховика, зацепившись за ветку какого-то большого куста, который мы старались объезжать. Но всё равно было круто, потому что когда я съезжала, то Андрей складывал руки рупором и кричал:
- Внимание, внимание! На старте команда бобслеистов из Южной Африки! Они в первый раз увидели снег и горки и сейчас отобьют себе все африканские конечности!
Я падала набок уже наверху и съезжала, перекатываясь, вниз, а Андрюха, изображая кого-то другого, называл меня асфальтовым катком, и это опять было смешно, а не обидно, потому что он с серьёзным видом благодарил меня за то, что я так аккуратно заасфальтировала горку.