И когда мне об этом говорить, если весь эфир забьёт Ирка со своей дур-рацкой свадьбой!
Я ехала и страшно злилась. Даже не могла заснуть. Ира задремала, мама давно спала. Костя всё-таки сделал музыку потише.
- Красиво, - сказал он, кивнув на деревья за окном.
Я повернула голову. Деревья тянулись к дороге, изгибаясь арками. Недавно прошёл ледяной дождь, заморозил ветки и пригнул их к земле. Ничего красивого не было в этих деревьях. Они были жуткими. Просто отвратительными.
Чтобы их не видеть, я стала смотреть на луну. Она горела, как золотая монетка, втиснутая в чёрное пластилиновое небо. А потом будто покатилась за нами по верхушкам тёмных деревьев, не побитых ледяным дождём. Мне показалось, кто-то следит за мной одним глазом.
"Пусть она не попадёт, а? - прошептала я этому кому-то. - Зачем ей туда вообще? У неё теперь есть Костя. Она нас всех на него променяла. А папе эти чудненькие новости вполне может и мама передать".
Приехали!
Когда я проснулась, мы ещё не доехали. За окном рассвело. У меня очень замёрзли ноги и затекла рука. Мы проезжали какую-то деревеньку. Из труб валил голубоватый дым, да и сам снег казался голубым. За деревьями виднелся большой бледно-розовый круг.
- Это солнце? - тихо спросила я у мамы.
- Луна! - ответил Костя. - Солнце сзади!
Ирка фыркнула. Я почувствовала, что меня укачивает, но промолчала. Хватит с меня насмешек этих двоих.
- Будешь?
Мама протянула мне йогурт в бутылке. Он неожиданно оказался тёплым.
- Грела тебе в руках, - объяснила мама.
- Спасибо.
- Это Костя всем купил перед отъездом.
Я отвернулась к окну. Нам теперь по гроб жизни надо будет Костю благодарить?
- Приехали! - сказал Костя и свернул с большой дороги на сельскую.
За окном была обычная деревня. Покосившиеся домики, тёмные заборы, собаки, лающие за ними, тётка, закутанная в платок.
А потом мы подъехали к кирпичному зданию. В торце - будка и шлагбаум. Перед ним стояли красные "жигули". За шлагбаумом - внутренний двор. В его конце - ещё одно небольшое здание, с крылечком под козырьком. Мама сказала, что в том здании - проходная, за ней - колония. А в большом кирпичном - комната ожидания. Вход в неё сбоку, а не через будку в торце. Мы должны пойти туда, подать заявки на встречу с папой и ждать, пока нас к нему пустят.
Все эти здания были мрачными, а охранник из будки что-то кричал на таджиков, которые вылезли из красных "жигулей". Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, в чём виноваты они перед охранником, но одеты они были точно как психи: кто в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках с отворотами из белого искусственного меха?
А может, им больше не в чем? На секунду у меня сжалось сердце - то ли от стыда, что у меня есть в чём, то ли от жалости, - но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и оно радостно забилось.
Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку - и я его обниму!
Приехали?
- Мам, смотри, твой язык, - сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие тёмно-зелёные листья.
Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла вещи, привезённые папе, и стала писать просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её - на долгосрочное.
- Угу, - сказала она, - сансевьера. Ир, дай свой паспорт.
- Почему мамин? - спросила я шёпотом.
- Тёщин язык, - пояснил Костя и подмигнул Ирке.
Я отвернулась, хотя смотреть было не на что.
Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так - почти симпатичный. Спокойный такой, вежливый. Он выдал нам бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, на которых мама написала: "Заявление, прошу разрешить мне свидание…", ну и так далее.
В углу тихо шипел телевизор с серым экраном.
- "Войну микробов" показывают, - сказал Костя, кивая на экран.
Ирка хихикнула.
Ещё там было несколько тёток, они тоже пришли на свидание. Одна, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий - на воле.
Мама посмотрела на неё долгим взглядом. Потом снова начала писать.
В комнате было две пары часов - настенные и будильник на телевизоре. Обе показывали неправильное время. Может, тут им, в колонии, всё равно, сколько времени? Интересно, как ориентировался парень, который читал про йогу? Дело в том, что мы ждали девяти часов.
В девять он позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы назвали свои фамилии. Мы назовём фамилии и к кому идём, а потом нам позвонят по тому же телефону и скажут, что можем идти к проходной. У них тут всё так - сплошные разрешения и порядки. Мама всё время в напряжении.
- Этот парень тоже заключённый, - прошептала Ирка, - видишь, на нём одежда такая.
- Откуда ты знаешь?
- Мама сказала.
- А папа… тоже так может работать?
- Нет, он в колонии. А этот на поселении. Живёт в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.
- А как туда попасть?
- Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.
У меня в сердце стало холодно, но я постаралась этот холод придушить.
- Погоди! Если ты на поселении, можешь разгуливать, где хочешь?
Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, только нос крупный. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что на самом деле он в тюрьме сидит.
Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена - он нормальнее нормальных!
А парень сказал:
- Я не могу разгуливать, где хочу.
Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, потому что принялся объяснять:
- У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?
Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене, и говорит:
- Пора!
Звонит. Потом к трубке подходит мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши фамилии. И года рождения. И вдруг мамины глаза расширяются.
- Как? - бормочет она. - Как нельзя? Но… Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я… тут сложно. Да… хорошо. Простите. Поняла.
Мама садится в кресло, растерянно глядя на нас. Трубку уже берёт тётка в шубе. За ней в очередь встаёт дядька в кожаной куртке.
- Что, - пугается Ирка, - нельзя к папе?
- Можно, - мама нерешительно смотрит на меня, - но… только тебе, Ир. Лизе - нет.
Вот тут на меня как будто потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха.
- Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!
- Не вопи, - просит мама, берёт меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:
- Слушайте, кого вызовут. Если нас - бегите за нами!
Твёрдая стена
Я просто захлёбывалась яростью.
- Мама, объясни немедленно!
- Лиза… Оказывается… можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…
- Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, - повторяю я, - так… значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоём веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!
- Лизочка…
Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.
- Лизочка, ты должна понять…
- Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?
- Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.
- Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы хоть спросили!
- Лиза! Но ты же не выходишь замуж! - сердито говорит мама.
- О да… замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!
Я со злостью пинаю стену здания. Твёрда-а-я! Мне больно.
- Перестань! - кричит мама.
На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.
- Перестань, - повторяет она шёпотом, хватая меня за рукав, - так нельзя! Надо думать и о других!
- А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?
Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.
- Я сделаю всё, что могу, - говорит она шёпотом, - я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять…
Мама уходит внутрь.
Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость внутрь, как могу. Не ради них - ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.
Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!
Тётка в форме
Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.
Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.
- Ну прости, - говорит она, убирая их в свою сумочку, - в другой раз ты.
Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.
Костя подъехал к проходной, за которой начинается колония. Там уже стоит очередь. Дядька в кожаной куртке уже тут и курит. Женщины прохаживаются и кутаются в пуховики. Таджики прыгают на месте. Тётка в шубе громко говорит по мобильному.
Костя вытащил из багажника чемодан и сумку. Мама указала на место у самой двери.
- Женщина, - обратился к ней дядька в куртке.
- Нас вызвали! - отрезала мама.
У меня внутри всё дрожало. А вдруг всё-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал голубой краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.
- Я постараюсь, - прошептала она, а громко сказала: - Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавишь.
У ворот проходной тоже стояла будка, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепи. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью "Молоко". Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с пакетом молока, вскрыл его ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.
Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи наброшена куртка защитного цвета.
- Так! Макаровы!
- Мы здесь, - подскочила мама к тётке и начала что-то объяснять шёпотом.
- Вы что, чокнулись? - закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно. - Заберите ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмёте?
- Ну простите, у неё день рождения был на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, - бормотала мама.
- Слушайте, правила - это правила. Всё! Сумки будем заносить?
- Костя, - прошептала мама, отворачиваясь.
Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.
- Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.
А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, как я сейчас прожгу её взглядом насквозь, как в её куртке защитного цвета будет дырка! В ней самой будет дырка!
Но ей было всё равно.
- Вы долго будете ещё стоять? - закричала она маме. - Если не хотите, пропустите других.
- Да как же, - пробормотала мама и схватилась за чемодан. Костя забрал его у неё и потащил в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.
У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала - это для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. А мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?
Мама вырвала сумку на пороге.
- С ума сошла? Она тяжёлая!
Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.
- Может… - нерешительно начала мама.
- Не может, - отрезала тетка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решёткой. - Если так хотите эту провести, оставьте старшую!
Ирка вскинулась. Мама покачала головой и положила руку мне на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.
Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась. Мы с Костей уселись в машину: он на своё место, я за ним.
- Сядь за Иркиным, - попросил он, - я своё хочу опустить.
Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? Мне не холодно, потому что и в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук - везде у меня был тот же холод, что на улице.
Я ненавидела Ирку.
В голове мелькнула дурацкая мысль: может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?
Часть 12
В машине
- Обидно, да, - сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.
- Даже не представляешь себе насколько, - еле выговорила я.
- Почему не представляю?
Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?
- Потому что у меня было что папе рассказать! - выпалила я.
- Это понятно, - кивнул он, закидывая руки за голову.
- Ну, конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.
Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.
- Да и у нас неважное, - сказал Костя, - это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?
- С удовольствием, - буркнула я, - очень она мне нужна.
Помолчала и добавила:
- Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы хоть за дело мучилась.
- Может, ты своё в письме опишешь?
- Да не могу! - взорвалась я. - О живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.
- К кому? - спросил Костя.
- Да неважно.
- Ты определись, важно или неважно.
- Я познакомилась с одной девочкой, - вздохнув, начала я, - она маленькая, понимаешь? Совсем. Ей три года. Она сестра моего одноклассника. Они разрешили мне приходить после школы и играть с ней.
- Типа няни? Платят-то нормально?
- Да никто мне не платит. Просто хожу и играю. Я очень хотела папе рассказать. Потому что меня никто не понимает. Только папа и вот она.
- А, ну да! Переходный возраст, никто не понимает.
- Тебе обязательно надо всем ржать?
- Не, слушай. Я рад. С детьми прикольно.
- Да, ты правильно настраиваешься, - съязвила я.
- Ну нет. Сначала квартирный вопрос решить надо. А ты чего со своей делаешь?
Я помолчала, собираясь с мыслями. Внутри у меня всё просто ныло от обиды. Но потом как прорвало.
- Да много чего! Знаешь, я, когда в первый раз к ней пришла… Она меня, конечно, не сразу приняла. А я ложку для ботинок стала крутить на пальце. Ей понравилось. А потом она испугалась фена. И залезла ко мне на руки.
- Слушай, я тоже боялся фена, когда маленький был, - оживился Костя. - Хотя не, погоди! Пылесоса. И блендера.
- Когда ты был маленький, уже были блендеры? - усомнилась я.
- Мне двадцать шесть, а не пятьдесят.
- Прости, - смутилась я, - я, кстати, тоже боялась. Я вообще психованная была. Спала плохо.
- Я тоже, - кивнул Костя. - Знаешь, какой у меня был самый жуткий кошмар? Сова на унитазе!
- Что? - обалдела я. - Да ладно!
И схватилась за Иркино сиденье, обняла его.
- Ты врёшь! Тебе Ирка рассказала!
- Про сову? - удивился Костя.
- Конечно! Это же мой кошмар! Она мне всё детство снилась. Заходишь в туалет ночью…
- А там сидит на унитазе белая такая, - продолжил Костя, - когтями цепляется. И смотрит внимательно.
- Точно! И бежишь.
- Маму зовёшь.
- Ага.
Мы помолчали.
- Странно, да? - сказала я.
- Угу, - отозвался Костя.
- А ты в детстве был разговорчивый?