- Послушайте, а почему ваша супруга сама не пришла ко мне? - Марья Антоновна встала, закурила.
- Она здесь. И придет, как только вы сочтете нужным. Девочка, мне кажется, тоже должна принять участие в решении вопроса о своей судьбе, хотя она и несовершеннолетняя.
- Совершеннолетняя! Неточное, устаревшее понятие. - Марья Антоновна, глубоко задумавшись, смотрела в окно. - Как будто грань между отрочеством и зрелостью можно определить точно…
- Простите, я не понимаю?
- Простите, вы по образованию кто? - в тон ему спросила она.
- Я инженер. В настоящее же время руковожу финансовой частью крупного строительного треста.
- А, так я и думала! - не очень-то вежливо отозвалась она. - Хорошо. Сейчас я позову Лену и поговорю с нею при вас. Подождите.
Стахеев остался один. Выражение его лица изменилось, стало холодным, даже высокомерным. Довольно долго он сидел, положив ногу на ногу, играя набалдашником с собачьей мордой. Потом встал и с презрительным любопытством уставился в окно, за которым мелькали возбужденные, растерзанные постановщики "Буржуя в аду".
Марья Антоновна нашла Лену в палисаднике. На ней была длинная юбка одной из воспитательниц, шелковая шаль Дарьи Кузьминишны, в волосах торчала яблоневая веточка.
- Лена…
- Марья Антоновна, я - Франция!
Марье Антоновне стало и смешно и грустно.
- Почему Франция? - спросила она, забыв совсем, что сама же распределяла роли в готовящейся к Первому мая постановке.
- А у нас ведь и капиталисты! Вообще Антанта… Васька Федосеев - Макдональд!
- Лена, ты мне очень нужна. Пойди в спальню, умойся, переоденься (у Лены вытянулось лицо). Впрочем, не надо. - Хитрая улыбка тронула губы Марьи Антоновны, сразу пропали в углах рта суровые морщины. - Приведи только в порядок волосы и приходи в канцелярию. Хорошо?
Она положила вдруг Лене на плечи руки. С минуту, как бы изучая, внимательно смотрела в ее удивленные глаза. Сказала, почувствовав, что плечи девочки напряглись:
- И приготовься, разговор будет очень важным для тебя. О чем, узнаешь. Ты поняла меня?
- Да.
Полудетское лицо с задорно торчащей веточкой было таким расстроенным, удивленным. Но Марья Антоновна, не прибавив ни слова, ушла. Они с Леной почти никогда не говорили больше, чем требовалось. Прожитые под одной крышей годы все-таки не растопили между ними некоторого холодка. Ладно, пусть и теперь…
Прежде чем вернуться в канцелярию, Марья Антоновна поднялась в мезонин, понимая, что есть еще человек, для которого судьба Лены, как бы завещанной исчезнувшей матерью девочки, близка и дорога.
Бедная Кузьминишна!
Сколько противоречивых мыслей и воспоминаний всколыхнул в ней рассказ дочери! Все, что казалось забытым, ожило. Как поступить? Что посоветовать? Отдать Лену этим свалившимся как снег на голову родственникам, которых Кузьминишна, возможно, и видела когда-то в доме Евлаховых, да начисто забыла? Или воевать, бороться за нее, а после отпустить куда-нибудь в заводское общежитие? У этих, свалившихся, как-никак - дом, семья. Обещают беречь, воспитывать дальше. А там?..
Кузьминишна не знала, что и думать.
ФОНАРИ В ВОДЕ
Буржуй давно сгорел в аду. Отпраздновали Первое мая и не отпраздновали пасху.
Первыми в большую жизнь решено было проводить мальчиков. На них с биржи труда, из исполкома и райкома комсомола уже пришли разверстки. Алеша Лопухов с Васей Федосеевым уходили на завод "Красный пролетарий", бывший Бромлея, учениками токарей. Несколько ребят - на только что открывшийся в Москве хлебозавод. Остальные - в железнодорожные мастерские, на строительство первой очереди метро, счастливчики - в связисты, монтеры по радио.
Зареванная Лена с утра бродила по пятам злой, молчаливой Дины, убитая уходом мальчишек и тем, что ее, как только кончатся занятия, заберут родственники. Последним Лена была не столько убита, как поражена и заинтересована. Откуда они взялись? Почему хотят взять ее? Кто они такие? Было страшно, заманчиво, любопытно… Некоторые девочки, которых щемила тоска по собственной семье, никогда и ничем не вытравляющаяся из сердца тех, кто ее не имеет, даже завидовали Лене. Одна Дина хранила гордое молчание.
- Ди-ин, ты меня презираешь? Да, презираешь?
- Отстань!
- А если бы у тебя вдруг тоже нашлись родные?
- Нет у меня никаких родных! И я в них не нуждаюсь.
- Нет, а если бы?
- Затвердила, как попугай! И вообще отстань. Тебе теперь на меня наплевать.
- Не наплевать! Не наплевать! - с рыданием в голосе отвечала Лена.
- Будешь ходить в шелковых платьицах, с бантиками в косах, а за тобой эта разряженная нэпманша: "Ленусенька моя, детусенька моя, ах, не простудись! Ах, скушай конфетку!"
- Никакая она не нэпманша!
- Бывшая. По лицу видно.
- И никаких мне конфет не надо.
- Тебе? Сластене?
- Ди-ин, а ты будешь ко мне приходить?
- Ни за что. Я буду жить в общежитии при обувном комбинате "Парижская коммуна". Днем буду работать, по вечерам ходить на диспуты в клуб Московского университета, в театр. С первой же зарплаты куплю абонемент в общеобразовательный лекторий. Что, съела?
Лена рыдала самым настоящим образом.
- Потом поеду к Алешке, и мы пойдем в зоопарк или на Воробьевку. Потому что мы будем свободные трудящиеся, а ты маменькина дочка. И я не понимаю, какой черт тебя к ним несет!
- Не черт. Нянечка сказала - они свои, хорошие… А Марья Антоновна все время на меня так смотрела, так смотрела…
- Потому что ждала, что ты крикнешь: не пойду!
- Нет, она не ждала. Она никогда не любила меня так, как тебя или Алешку. Что я, не знаю? Никогда!
- А за что тебя особенно любить? Подумаешь, персона…
Наконец Дине надоело мучить Лену. Она сказала:
- После ужина я позову Алешку и Ваську - больше никого, ты не надейся, - и мы пойдем в последний раз на Москву-реку. Да-с!
Слезы высохли у Лены сами собой. Она утерла глаза и радостно вздохнула. Раз Динка сказала это при ней, значит, возьмет и ее.
…Темная, еще не спавшая после весеннего паводка река с шумом плескалась о набережную. Фонари отражались в воде и плескались тоже.
Они уселись вчетвером на каменные плиты, свесив вниз ноги. Алешка с Васей - поодаль, Дина и Лена - взявшись за руки.
Москва шумела, переливалась вечерними огнями на той стороне реки, далеко справа и слева. Только сзади, в сквере у высокого храма, было темно и тихо. Но это только казалось. Стоило присмотреться, и каждый куст сирени, скамейки, широкие ступени паперти, окружавшие огромное здание, оживали - сквер у реки был любимым местом прогулок и свиданий москвичей. Пары, парочки, отдельные группы сидели или бродили по дорожкам, прятались за тяжелыми лепными карнизами и выступами храма. Откуда-то с бульвара гремел отчаянно бодрый марш.
- Радиовещанию принадлежит будущее, - сказала Дина, болтая ногой и попихивая Лену - та боялась упасть и жалась к ней.
- Песню бы лучше какую передали! - отозвался Васька.
Алешка молча швырнул в воду ветку сирени, она поплыла, белея.
- Тебе романсик? Или хорик? - тотчас вцепилась Дина.
- Можно и романсик. Про луну, например.
- Мещанство! - фыркнула Динка.
- Много ты понимаешь, что такое мещанство! - Когда Васька сердился, он сразу начинал плеваться.
- Мещанство есть трясина и узкий процесс определенного слоя общества, - невозмутимо отчеканила Дина.
- Вызубрила!
- Почти по Марксу и Энгельсу, можешь проверить.
Лена не вступала в их вечные стычки. Искоса, незаметно следила за Алешкой. Фонарь освещал сбоку его худое мальчишеское лицо, пушок над верхней губой, скулу, и Лена впервые увидела, что ресницы у него длинные, загнутые, как у девочки, и светятся, будто по ним мазнули чем-то блестящим. Лена опустила глаза: почувствовала - Алешка тоже быстро взглянул на нее.
Пока они шли к реке, произошло два события.
Первое. Васька с Диной, как всегда споря о высоких материях, уже дошли до памятника Гоголю и вдруг, точно сговорившись, пропали за темными липами бульвара. Лене пришлось идти рядом с Алешкой. Он молчал как убитый. Когда же отмахали полбульвара, сказал непонятно кому, но, вероятно, все же Лене:
- Мне с тобой поговорить надо, знаешь.
- Говори! - удивилась она. Захолонуло сердце, пришлось вцепиться ногтями в ладонь.
- В общем, ты, конечно, знаешь Ваську… - Алешка подозрительно закашлял и отвернулся совсем.
- Федосеева? - еще больше удивилась Лена.
- В общем, он поручил мне передать тебе… В общем, Васька мне друг.
Лене стало ужасно смешно.
- Что это ты "в общем" да "в общем"? - радостно спросила она.
Алешка потупился, и минут пять они шагали молча. Сзади, еще далеко, послышались громкие голоса Дины и Васьки.
- Он поручил мне сказать тебе, - решительно выпалил Алешка, поворачиваясь к Лене, но глядя ей не в глаза, а куда-то на лоб, - те стихи в тумбочке, и в парте, и вообще… писал тебе он. Да.
- Он? - разочарованно протянула Лена. И, помолчав, прибавила, как виноватая: - А на яблоне… тоже он?
- И на яблоне.
- Там же было совершенно ничего не понять!
- Не понять? Ну и пусть. Только ты должна дать мне слово, в общем, обещать, что про это никогда и никому…
- Никогда. И никому. - Лена, даже если бы захотела, не могла отвести глаз от Алешкиного лица, такое оно было упрямое и нежное.
- А если тебя когда-нибудь кто-нибудь в жизни обидит, ты мне только дай знать, поняла?
Последние слова Алешка проговорил так быстро и горячо, что Лена, по детской нелепой привычке, приоткрыла рот. Правда, сразу догадалась, закрыла и пошла вперед торопливо, склонив набок голову, с самым подобающим видом. Как-никак это было хоть и косвенное, но объяснение в любви!
Теперь, сидя на набережной рядом с Диной, Лена исподтишка разглядывала Алешку, в двадцатый раз спрашивая себя, не наврал ли он там, на бульваре, и если наврал, то зачем. А потом быстро взглядывала на Ваську, громоздкого, с вылезавшими из рукавов руками и заросшим щетиной лицом. Если стишки писал правда он, - значит, настоящий артист, ни разочка даже не взглянул на нее!
Второе событие касалось Дины.
Они уже пересекали площадь перед сквером. Проворный мальчишка-газетчик, с холщовой сумкой через плечо, пронесся мимо, крича:
- А вот кому "Вечерочка"! Последние новости, рабочий Берлин на демонстрации!.. - И вдруг, обернувшись, скорчив рожу, завопил: - Тили-тили-теста, жених и невеста!.. - показывая пальцем на Дину с Алешкой, шедших впереди.
Дина побагровела. Пустилась вслед за мальчишкой, как дикая кошка. Тот увернулся, исчез среди прохожих. Алешка с Васей насилу догнали Дину. Она пошла уже рядом с Васей, а на Алешку смотрела, как на врага. Когда же спустились к Москве-реке и Васька ни к селу ни к городу брякнул: "Слабо кому-нибудь искупаться?" - она, ни слова не говоря, помчалась по широким ступеням к воде. Лена завизжала. Алешка в два прыжка нагнал Дину, схватил за руку.
- Тоже думаешь, мне слабо? - с вызовом крикнула она.
И Лена совершенно отчетливо увидела, что в глазах у нее стоят слезы.
Конечно, это была ерунда. Но Лена успела заметить в лице подруги и другое: то, что Динка яростно высмеивала в девчонках, называя "распускать миндальное масло". А это что-нибудь да значило…
- Ленка, ты спишь или нет?
Она испуганно подняла голову. Дина, Алешка и Вася стояли сзади и дружно гоготали. Пока она размышляла, Васька всю ее посыпал песком - плечи, платье, колени…
- Ой! - Лена спрыгнула, отряхнулась. - Вы что?
- Пошли до Крымского моста?
- Пошли!
- Давайте споем? "Те, кто силен не словами, а делом…" Или лучше…
- Нет, я сейчас скажу вам стихи. - Васька ехидно посмотрел на Алешку, потряс в воздухе пятерней. - Слушайте. Восхищайтесь.
Нараспев, подвывая, он прочел строфу. Стихи понравились, запомнились сразу. И четверо зашагали по набережной с бессмысленно счастливыми, на зависть прохожим, лицами, громко, во весь голос горланя:
Честное слово, кругом весна!
Мозг работает, тело годно!
Шестнадцать часов для труда!
Восемь для сна!
Ноль - свободных!
НОВЫЙ ДОМ
Кузьминишна поправила на плечах шаль и подняла руку к звонку.
Лена умоляюще посмотрела на нее. Заморгала и опустила корзинку с детдомовскими вещами - Марья Антоновна настояла, чтобы белье и лучшие платья она взяла с собой. Перед глазами все еще были сгрудившиеся в окнах, махавшие руками девочки, Динка, мальчишки… Марья Антоновна не хотела, чтобы родственники приезжали за Леной в детдом: зачем бередить зажившие раны у остальных воспитанников? И Кузьминишна сама взялась отвести ее к тетке.
- Ну, ну, не навек, чай, расстаемся, - сказала она непослушными губами и надавила звонок.
За дверью прошелестели шаги, она распахнулась. Кто-то подхватил Ленину корзинку, снимал с Кузьминишны шаль… Душистые руки обняли, повели по коридору с навощенным полом.
- Не бойся, голубчик, тебя никто, никто здесь не обидит!
Голос был ласковый, тоже душистый, и Лена обмякла. Ткнулась во что-то батистовое, близко просияла нарядная брошь, и пришлось зажмуриться: их ввели в светлую, хорошо обставленную комнату. Блестело высокое трюмо, раскинула острые листья пальма в зеленой кадушке.
В комнате никого не было. Только пушистая ангорская кошка спрыгнула с пианино, подошла и потерлась о Ленины ноги.
Немного спустя они уже сидели за круглым столом с белоснежной скатертью, Ольга Веньяминовна, Кузьминишна, Лена, а у двери стояла незаметно вошедшая худенькая, как подросток, девушка со смышленым лицом и узкими глазами. Кузьминишна, румяная от бьющего через тюлевые шторы солнца и горячего чая, держа дымившееся блюдце, говорила:
- Потому что сейчас у людей страха мало. Очень в себе уверенные, все знают! А жизнь пошла новая, разве в ней сразу разберешься? Я вон на старости лет и то курсы неграмотности посещаю. К примеру, женщин учат - равноправие. Равноправие равноправием, а того забывать нельзя, что у каждой свой стыд есть…
Ольга Веньяминовна и худенькая девушка слушали ее. Первая - с безмятежно-уверенным взглядом, вторая - робко-сочувственно. А Лена незаметно рассматривала ту, у которой теперь жить.
Ольга Веньяминовна была пышнотелая, крупная. Белые руки с длинными розовыми ногтями свободно лежали на крахмальной салфетке (такую же, горбом, салфетку у своей тарелки Лена, чтобы не испачкать, сдвинула в сторону и увидела: тетка тотчас же, небрежно скомкав свою, вытерла ею губы). Лицо у Ольги Веньяминовны было свежее, карие непроницаемые глаза, властный рот, умело уложенные волосы. Вся она была сытая, холеная, домашняя, так не похожая на занятых, торопливых воспитательниц!
- У меня их на руках сколько? - говорила Кузьминишна. - А поди ж ты, в люди вышли. Какие они люди, галчата! И в пятнадцать лет свои мозги есть, да больно кругом соблазну много. На каждом углу тарелки с радиом. Музыка в них, песни - это хорошо. А когда веру и попов ругают? Ну, попов ладно… А без веры может человек жить? Мне помирать скоро, как я туда без веры пойду? - Она подняла блестящие молодые глаза и посмотрела наверх.
- Разумеется, разумеется… - согласилась Ольга Веньяминовна. И, поймав Ленин изучающий взгляд, улыбнувшись ясно, спросила: - Я тебе еще чаю налью? С молоком или так?
- Мне так.
Ольга Веньяминовна гибким движением потянулась за сахарницей:
- На пасху, я слышала, у Пречистенских ворот во время заутрени просто что-то невероятное делалось! Пригнали грузовик, какой-то балаган, гармошка…
- Ой, мы смотреть ходили! - обрадовалась Лена. - Так интересно, смешно! Все в масках, вроде театра.
Кузьминишна строго глянула на нее и толкнула под столом ногой. Вошел Николай Николаевич. Он был в модном костюме, крахмальной рубашке. Небрежно поклонился Кузьминишне, потрепал по щеке Лену. Выпуклые его глаза смеялись.
- С приездом! - сказал он так звучно, что кошка, видно его любимица, с шумом прыгнула к нему с пианино. - Вернее, с приходом. Я буду звать тебя Аленушкой, согласна? Кстати, она похожа на васнецовскую, ты не находишь, Оленька? А вас как будто зовут Дарья?
- Меня звать Дарья Кузьминишна, - вежливо, но твердо поправила старушка.
- Ну-с, так чем же кончился ваш семейный совет?
И Николай Николаевич уселся в отодвинутое кресло рядом с Ольгой Веньяминовной и пышущим самоваром.
После этих слов Кузьминишна вся подобралась. Нет, и она не оставила бы Лену, не обговорив, что сулит ей будущее! И теперь ждала этого разговора с волнением.
- Когда Леночка будет жить здесь, надеюсь, вы тоже не забудете к нам дорогу? - подчеркнуто радушно обратилась к ней Ольга Веньяминовна.
Это понравилось старушке. С тревогой, заботой и великой любовью смотрела она на Лену.
- Приходить, пока силы есть, приду, - ответила благодарно. - И вы к нам Леночку отпускайте. Машенька, дочка моя, теперь на этом… - она запнулась, - на рабфаке учительствовать будет. Только жить где будем, еще не знаю.
- Скажи, Аленушка, - спросил вдруг Николай Николаевич, подкармливая ветчиной вскочившую на колени кошку, на что Кузьминишна посматривала с явным осуждением. - Что это за большеротая независимая особа появилась возле тебя в тот день, когда мы были в вашем так называемом институте?