Он подозрительно оглядел Омельянова. Может, этот человек его, Никанора, разыгрывает и называет "уважаемым", просто чтобы поиздеваться? Но держащий в руках бревно Иван Михайлович выглядел серьезно, как и полагается директору музея.
- А зачем вам этот дом? - спросил Никанор.
- Видите ли, уважаемый, - Омельянов за неимением возможности прихлопывать стал сильнее притопывать, - я директор Музея деревянного зодчества, а эта постройка - шедевр архитектуры. И мы хотели бы узнать, не согласятся ли хозяева продать ее нашему музею?
Никанор особенной сообразительностью никогда не отличался. Но теперь он мигом понял, что если избу Федора Коровина увезут в музей, то Фрося жить в Папаново уже не сможет. И дерзкой девчонке, которая не уважает пожилых и почти святых людей, придется убраться из деревни!
"Такова будет моя страшная месть, а заодно и кара Господня!" - подумал Никанор, вставший в своем воображении на одну доску с богом.
Пьяница снова захлопал дырявыми рукавицами, но уже не столько от мороза, сколько от радости.
- Так хозяева давно уже из этого дома уехали! - сказал он.
Одно из окон его избы выходило к Тошне, и Никанор действительно видел, как два часа назад к ней через пургу прошла Фрося с парой коньков на плече. А разве два часа - это не "давно"?
- Садись в машину, друг! - Пьяница решил, что вполне может называть "другом" человека, который помогает ему разделаться с вредной девчонкой и совершенно искренне зовет "уважаемым". - Я покажу тебе, где находится этот шедевр, эта гордость Папаново!
Иван Михайлович с бревном снова забрался в кабину. Водитель первого грузовика гудком дал команду к движению, и колонна поползла по деревне.
Никанор очень жалел, что в этот момент его не видят односельчане. Он с важным видом, насколько это вообще возможно в драном тулупе, шагал по единственной Папановской улице, а за ним ехали пять здоровенных грузовиков с надписью "Вологодский музей деревянного зодчества". Это была минута настоящей славы, какой пьяница не достигал даже в деревенском хоре, распевая свои "Тридцать восемь, тридцать шесть"! Он чувствовал, что нужен людям, и это наполняло его жизнь смыслом.
Миновав избу кузнеца Мелентия, он поднял правую руку, приказывая машинам остановиться, а левой указал на дом Федора Коровина, сделавшись похожим на букву "К". Сотрудники музея высыпали из грузовиков и сгрудились у забора, любуясь архитектурным творением Фросиного прадедушки.
Леня Соболь не заметил значка с перечеркнутым фотоаппаратом и стал фотографировать избу. Иван Михайлович снова посмотрел на бревно. Убедившись, что на обрывке газеты изображен именно этот дом, директор приказал открыть ворота.
Если бы Аглая Ермолаевна видела, как пять огромных грузовиков, уничтожают своими колесами спрятанные под снегом грядки, сотрудникам музея бы очень не поздоровилось.
К сожалению, не видел этого и кузнец Мелентий. Заметив, что непогода утихла, он превратился в рыбака и сидел возле лунки на льду Тошни. А его жена работала на молочной ферме, поскольку на этой неделе ее смена попала на выходные.
Перед тем как утихнуть, пурга снова замела расчищенные дорожки во дворе. Так что теперь трудно было догадаться, что дом обитаем.
Вдруг Никанор вспомнил о Герасиме.
- Совсем забыл! - сказал пьяница. - Тут у нас дикий медведь приблудился, если увидите, гоните отсюда.
- Медведь? - недоверчиво спросил Иван Михайлович.
- Ну да, увидел, что дом пустует, и приблудился.
Омельянов на это ничего не ответил и списал медведя на нетрезвость Никанора. Где такое видано, чтобы медведи жили в домах, да еще таких, которые относятся к памятникам архитектуры?
Конечно, если бы он увидел Герасима с лопатой в лапах, он бы переменил свое мнение. Но медведь сейчас спал в погребе и видел сны, такие же сладкие, как варенье в окружающих его банках. А Омельянов был научным работником и в сказки перестал верить еще в детстве.
- Но как же быть с деньгами? - спросил он. - Музей же должен кому-то заплатить за дом!
- Нам для хороших людей ничего не жалко, - ответил Никанор. - Давай стольник на пузырь и забирай халупу!
Принципиальный пьяница тут же получил требуемую сумму, расписался за нее в каких-то бумагах и зашагал по сугробам в магазин. А Омельянов повернулся к сотрудникам, привычно втянул живот и крикнул:
- Начали!
Памятник свободной ноги
Конечно, Фрося не слышала Ивана Михайловича. Папаново от Вологды отделяло как-никак пятьдесят километров. А на такое расстояние не смогла бы крикнуть даже Аглая Ермолаевна своим нижним голосом. И все-таки именно в этот миг Фрося проснулась. Автобус как раз прибыл на конечную остановку, и его покидали пассажиры, здорово пропахшие в пути бензином.
Фрося уже собралась выйти вслед за ними, но вдруг остановилась посреди салона. Она вспомнила, что не взяла с собой денег, и, значит, теперь ей нечем платить за проезд! С рюкзаком в руке она понуро подошла к кабине водителя.
- Дядь!
- А?
К ней повернулся молодой, усатый шофер в замасленной кожаной куртке. На нем была такая же кепка, как у Никанора. Только она не лежала на голове блином, а была лихо заломлена набок.
- У меня нету денег на билет. Что будем со мной делать?
Шофер сдвинул кепку на затылок и внимательно осмотрел Фросю.
- Из Папаново едешь?
Фрося кивнула.
- Кто ж тебя одну в такую даль отпустил?
- Я сама себя отпустила. У меня заболела бабушка, и я везу ей фикус.
Водитель передвинул кепку на другой бок.
- Какой-то он у тебя мятый. Ты что, ничего красивей не нашла?
Фрося от такой непонятливости даже вздохнула.
- Цветок здесь ни при чем. Главное - горшок с землей. Ведь бабушка всю жизнь с ней возилась.
- Вот как!
Тут Фросю осенило.
- А давайте я вам спою, и это будет плата за проезд! У меня ведь бабушка в хоре участвует. Когда не болеет, конечно.
Бойкая девчушка понравилась шоферу. Он кивнул и устроился в кресле поудобнее.
- Валяй!
Фрося положила рюкзак на ближайшее сиденье, прокашлялась и запела, притопывая по железному полу:
- Поехала Катенька в деревню в гости.
Ай же наша Катенька, ай же Катерина!
Взяла наша Катенька кудели немножко.
Немножко, маленько, семьдесят кочушек, восемь волокушек.
Стала наша Катенька куделюшку прясти
Потоньше полена, потолще каната.
Стала наша Катенька прядено белити,
Прядено белити, полотно-то ткати.
Полотно-то ткала, бердо не подобрала,
В огород пускала, колом притыкала.
Стала наша Катенька полотно белити,
Полотно белила, на луг выстилала.
Стала наша Катенька соседей собирати,
Соседей сзывати - рубашку кроити:
Топором наставит, молотком ударит.
Стала наша Катенька рубашку-то шити,
Шилом-то провернет, канатом продернет.
Стала наша Катенька соседей сзывати, рубашку надевати.
Семеро держали, да трое натягали.
Семь годов носила, смены не просила.
Ай же наша Катенька, ай же Катерина!
- Ну, артистка! - сказал одобрительно водитель. - Прямо филармония!
Фрося снова надела рюкзак.
- Вообще-то, эту песню исполняют с наигрышем на сковороде. Наш кузнец даже сковал для хора специальную наигрышную сковородку. Но у меня ее с собой нет, так что, дядя, извините.
- Ничего, и без сковородки хорошо. Ты, кстати, когда назад собираешься?
- Завтра утром, если в больнице разрешат переночевать.
- Приходи на станцию в полвосьмого, я тебя назад тоже бесплатно отвезу.
- Спасибо, но это как получится.
Она попрощалась с водителем, вышла на улицу и огляделась.
Вологда была заснежена не так сильно, как Папаново. Наверное, потому что она намного больше, и у бога не хватило снега, чтобы засыпать ее как следует. Неподалеку возвышалось припорошенное белой пудрой здание автовокзала. Оно было похоже на большой бетонный сарай. На нем висела слегка проржавевшая табличка с надписью "Площадь Бабушкина".
"Вот повезло какой-то бабушке! - подумала Фрося. - Ей принадлежит целая площадь!"
На ступеньках вокзала стояла старушка в клокастой, плохо причесанной шубе. Решив, что это и есть хозяйка площади, Фрося направилась к зданию.
- Здравствуйте, - сказала она, глядя снизу вверх, - вы не знаете, как пройти в больницу, где ноги лечат?
- Какие ноги? - удивилась старушка.
- Сломанные.
Хозяйка площади спустилась к Фросе.
- А у тебя есть адрес больницы?
Фрося вынула из кармана довольно мятый конверт от присланного бабушкой письма. Пробежав взглядом кривые ряды строчек (из-за сломанной ноги Аглая Ермолаевна прямее писать не могла), старушка кивнула.
- Тебе нужно в областную больницу. Но это довольно далеко, семь остановок отсюда.
- Я в остановках плохо понимаю, - Фрося снова спрятала конверт в карман, - у нас в деревне ездит только бульдозер, и он нигде не останавливается. Сколько это будет в километрах?
Старушка подвигала морщинами, делившими ее лоб на три части.
- Километра четыре. Но ты можешь доехать на автобусе.
- Разве это много? - удивилась Фрося, закаленная длительными прогулками между Папаново и Полево. - Вручную дойду.
То есть, она хотела сказать "вножную", но потом вспомнила, что такого слова нет. Фрося узнала, куда идти, заверила старушку, что у той очень красивая площадь, и захрустела по скудному снегу в направлении больницы.
По пути Фросе несколько раз встречались большие перекрестки. Тогда ей приходилось останавливаться и у кого-нибудь спрашивать, какой дорогой лучше пойти. К удивлению Фроси областная больница оказалась довольно популярным местом в Вологде. Во всяком случае, все люди сразу показывали в нужную сторону.
Через полтора часа Фрося в конце концов добралась до окраины города, где стояли больничные корпуса. Как и положено, они были белого, медицинского цвета. И снег вокруг них казался каким-то медицинским - он напоминал вату из аптеки. Фрося решила, что поломанные ноги лечат в самом большом здании, и, как ни странно, не ошиблась.
Войдя в корпус, похожий на коробку из-под лекарств, спрятанную у бабушки под кроватью, Фрося направилась к дежурной. Та долго искала Аглаю Ермолаевну в списке больных. Наконец выяснилось, что старуха лежит на седьмом этаже, в семьдесят шестой палате. Фрося сказала два раза "спасибо", один раз за ответ, другой за бахилы, которые ее попросили надеть, и направилась наверх.
Шаркая бахилами по сверкающей от чистоты лестнице, Фрося думала, что людям из деревни ох как неуютно в больнице! Ведь тут нет ни земли, ни скотины, ни навоза.
На седьмом этаже Фрося, помня о том, что больным нужен покой, на цыпочках подошла к семьдесят шестой палате и чуть-чуть приоткрыла дверь.
Первым, что увидела Фрося, была загипсованная нога. Для ноги она находилась удивительно высоко. Поддерживаемая специальным кронштейном, она поднималась к потолку, словно протестовала против привычного земного положения ног и призывала их бороться с несправедливостью. Это был памятник Свободной ноги.
Приоткрыв дверь еще немного, Фрося увидела основание памятника - лежащую на койке Аглаю Ермолаевну. Лицо у нее было серое, как ее любимая земля. Кроме Фросиной бабушки в палате находилось еще несколько женщин. Услышав, что кто-то вошел, все они повернули головы к двери. Аглая Ермолаевна удивленно приподнялась на локтях.
- Фрося? - сказала она басом.
Ее внучка решила, что отвечать на этот вопрос глупо - кто же еще мог приехать к Аглае Ермолаевне? Не пьяница же Никанор, в самом деле! Она просто подошла к бабушке и села на стоящий рядом стул, как бы говоря: "Я тут, и с этим уже ничего не поделаешь".
Сначала старуха хотела как следует выругать внучку. Но потом передумала. Ведь своим путешествием в Вологду Фрося доказала, что она действительно настоящая деревенская баба! Осознав эту мысль, Аглая Ермолаевна стала с гордостью посматривать на остальных загипсованных женщин, которые, судя по всему, ее немного побаивались.
Увидев же горшок с фикусом, глава рода Коровиных совсем размякла. Аглая Ермолаевна гладила землю мозолистыми пальцами и шептала что-то ласковое. В конце концов старуха так расчувствовалась, что уронила пару слезинок в плодородный папановский чернозем. В тот день Фрося первый раз увидела свою бабушку плачущей. Это произвело на нее такое сильное впечатление, что она тоже зарыдала. Крепко обнявшись, две настоящие деревенские бабы всхлипывали на разные лады, и слезы их текли на помятые листья фикуса.
Успокоились Коровины, только когда медсестра привезла в палату ужин. Аглая Ермолаевна отдала внучке свои пюре с котлетой и стала спрашивать, как дела дома?
Пережевывая и глотая пресную еду, Фрося рассказала, что дела дома хорошо, что конек она прибила назад, и что Филимон прислал своего медведя, который теперь помогает ей по хозяйству.
Женщины в палате слушали Фросю с недоверием. Оно ясно читалось на их лицах. Но Аглаю Ермолаевну этот рассказ ничуть не удивил. Больше того, узнав, что Герасим не умеет рубить дрова, она стала ругать нынешних медведей, которые до того изнежились, что уже полено разрубить не могут.
С согласия врачей Фрося провела эту ночь на свободной койке. Правда, внучка Аглаи Ермолаевны долго не могла заснуть и, глядя на белеющие в темноте загипсованные ноги, думала, что завтра надо будет выйти пораньше, чтобы успеть к урокам. Ведь утром ей предстояло снова пройти пешком пол-Вологды.
А ночью Фросе приснился Герасим. Он почему-то спал прямо во дворе, и его медленно заносило снегом. Фрося пыталась разгребать снег лопатой, но метель была сильнее.
Проснулась Фрося ровно в шесть часов. Тихо, чтобы не разбудить других женщин, она попрощалась с бабушкой и отправилась домой.
Теперь она хорошо знала куда идти, поэтому дорога до станции оказалась быстрее, чем до больницы. Кроме того, у Фроси в рюкзаке уже не было горшка с фикусом, и это заметно облегчало путь.
Слегка припудренная снегом Вологда еще спала. Огней в темном небе было куда больше, чем в темных домах. Глядя на раскинувшиеся во всю ширь созвездия, Фрося с удивлением заметила, что они здесь такие же, как над Папаново. А она-то раньше думала - у каждой деревни, у каждого города свои звезды.
Через час Фрося в последний раз свернула за угол и вышла к автовокзалу. Он находился точно под созвездием Кассиопеи, которое как-то зимним вечером показал ученикам Петр Сергеевич. Пожилой хозяйки площади нигде не было. Зато возле ступеней здания стоял знакомый Фросе старый автобус с молодым водителем.
- А я уж думал, не придешь, - сказал парень-усач. - Специально для тебя задержал отправление на десять минут. - Он обвел рукой пустой салон. - Ну, садись где хочешь! Других пассажиров нет.
Фрося заняла место у обрамленного ледяными узорами окна в третьем ряду, положила под щеку толстую шапку и сразу заснула. А автобус укачивал ее, словно огромная люлька, и пел колыбельную своим хриплым голосом.
"Разве дома крадут?"
Когда автобус добрался до Полево, уже рассвело. Фрося попрощалась с водителем и, пригласив его как-нибудь приехать на концерт папановского хора, вышла на мороз.
В розово-голубом небе над школой еще было видно бледную Кассиопею. Фрося снова удивилась тому, что хотя автобус проехал много километров, созвездие осталось на месте.
Тут в дверях школы показался белый халат тети Даши.
- Звоно-о-ок! - разнеслось по округе, и изо рта продавщицы вылетело облачко пара.
Она как обычно кричала так, будто хотела собрать на урок весь Полевский район. В соседних дворах залаяли собаки. От крика тети Даши Кассиопея совсем побледнела и исчезла в синеве.
Из-за угла, разметав сугроб, выскочил Жмыхов. Он прогрохотал по крыльцу и хлопнул дверью. Хотя естественный троечник жил ближе всех к школе, он почти всегда прибегал в последнюю минуту.
Фрося снова посмотрела в небо. Там с солнечным светом боролась самая яркая звезда Кассиопеи по имени Нави, и понемногу проигрывала. Поднявшись на крыльцо вслед за Жмыховым, Фрося вошла в школу.
На первом уроке, математике, учитель Петр Сергеевич провел контрольную. Фрося подготовилась к ней еще позавчера. Только вот писать Коровиной пришлось на листочке, одолженном у Петухова, потому что тетради она оставила дома.
На перемене Петр Сергеевич проверил контрольные и поставил Фросе "отлично". Петухов сказал, что пятерку ей помог получить его листок. А если бы она писала на страницах из тетради Жмыхова, то наверняка схлопотала бы трояк. Но сама Фрося считала, что получила "пять" из-за хорошей подготовки.
Зато на уроке истории, посвященном быту крестьян, Жмыхов подробно описал устройство мельницы и заработал вторую в жизни "четверку". А Фрося рассказала, что живет в настоящем крестьянском доме. Причем в нем все так, как было двести лет назад. Если, конечно, не считать холодильника.
Жаждущий новых знаний Петухов предложил после занятий устроить экскурсию по Фросиному дому, а потом написать о нем сочинение. Эта мысль Петру Сергеевичу понравилась. Поэтому по окончании уроков ученики Полевской школы двинулись по расчищенной дороге в Папаново.
Если летом ее было нетрудно отличить от окружающего пейзажа, то сейчас о существовании проселка говорили только гряды снега, убранного бульдозером на обочины. Но иногда сильная метель уничтожала и это отличие. Тогда бульдозерист, не помнивший точно, как идет дорога, придавал ей новые очертания и прокладывал некоторые ее куски по полям.
Шагая между сугробами, дети громко спорили о домах. Фрося доказывала, что под старой крышей жить уютнее. Петухов стоял за новые дома, от которых ничего не отваливается и где не нужно бояться, что вот-вот на макушку рухнет потолок. Жмыхову было все равно, где жить. Главное, чтобы вокруг имелось побольше всякой техники. Кроме того, он считал, что ремонтировать старый дом тоже интересно и что человек должен уметь работать не только головой, как Петухов, но и руками. На это замечание отличник обиделся и сказал, что недавно сколотил скворечник.
Так постепенно они перешли на тему нескорой весны, затем еще более далекого лета и заговорили о том, как хорошо в каникулы, когда можно ходить за грибами и купаться в Тошне. А над ними сияло прохладное белое солнце, похожее на слепленный богом огромный снежок. У горизонта, словно на обочине дороги, громоздились сугробы облаков. Снег на полях искрился так, будто по нему разбросаны миллионы драгоценных камней.
Через полчаса ребята увидели дым от печных папановских труб, затем сами трубы и, наконец, дома, к которым эти трубы приделаны. Дети поднялись на горку в начале деревни и, вразнобой хрустя снегом, двинулись к Фросиному дому. Хруст был такой громкий, что сквозь закрытое окно кривой избы донесся до Никанора, погруженного в неглубокий послеобеденный сон. Ему стало сниться, что он ест огромный, с себя ростом, сухарь.
Проходя мимо деревянного храма, Фрося рассказала одноклассникам, что он на целых три года моложе ее дома, и что крест наверху на самом деле просто прибит гвоздями.
Затем друзья миновали жилище отца Игнатия, крепкую избу кузнеца Милентия, и вдруг Фрося остановилась, широко раскрыв рот.