* * *
Мы с Васькой сидели на толстом тополином бревне и грелись на весеннем солнце. Точнее, делали вид, что греемся, потому что на самом деле солнце не грело совершенно и вообще было довольно холодно. Жека на корточках сидел поодаль и ничего не делал - просто смотрел куда-то вдаль.
- Замерзла? - спросил Васька и передернул узкими плечами.
- Не-а. А ты?
- И я - нет.
Жека вскочил, словно хотел куда-то бежать, но остановился на полдороге.
- Чего там? - спросила я у Васьки.
- Вон, гляди, Жар-Птица. И парень какой-то с ней… - Васька ткнул пальцем на дорожку.
По дорожке шла Жар-Птица в черно-красном осеннем пальто и синей фетровой шляпе. Вернее, не шла, а семенила вслед за высоким парнем с узким и злым лицом. Жар-Птица что-то быстро говорила ему, а лицо у нее было жалобное и испуганное. Парень, казалось, не слушал и все ускорял шаги.
- Но как же! Ты же говорил!.. - донеслось до меня восклицание Жар-Птицы.
Парень круто остановился, повернулся к ней и сказал что-то коротко и резко. Жар-Птица подняла локоть, словно защищаясь от его слов. Тогда он отвернулся, чтобы уйти, но она вдруг выпрямилась и выкрикнула что-то горько и презрительно. Я разобрала только: "Трус несчастный!" Парень снова шагнул к ней и вдруг наотмашь ударил ее по щеке.
Я вскочила с бревна, а Жека пискнул:
- Васька!
- Сидеть! - прошипел Васька и резко дернул меня за руку.
Парень прошагал мимо нас, засунув руки в карманы. Лицо у него было бледное и злое, а в узком длинном носу просвечивали белые хрящи. Жар-Птица, снова ссутулившись и как-то поблекнув, побрела в другую сторону.
- Но почему, почему, Васька?! - закричала я. - Я бы его!.. Как он смеет!..
- Не лезь, коли не понимаешь, - устало сказал Васька. - Коли б мы всунулись, только попортили бы все. А так, может, еще сладится…
- Что сладится?! - с ужасом переспросила я. - Ведь он же ударил ее!
- Ну и подумаешь, делов-то! - усмехнулся Васька. - Лишь бы не бросил. А то будет еще один вот такой… - Он кивнул в сторону Жеки.
- При чем тут Жека? - не поняла я.
- А притом! - обозлился Васька. - Чего, ты думаешь, промеж них было?! Книжки, что ли, вместе читали?! Так вот! И чего он так?.. Может, Жар-Птица Жеку кормит, считай, будущие грехи замаливает!
- Васька! - крикнула я и почувствовала, что сейчас заплачу.
Васька, наверное, тоже это почувствовал.
- Да ладно тебе, - поморщился он. - Не бери в голову! Это я сам дурак. Ты ж девчонка еще. Не бери в голову… А у них, может, и правда еще образуется. Видал я…
- Вась, - сказал молчавший до сих пор Жека. - А когда ты мне рогатку сделаешь? Обещал ведь…
- Сделаю, сделаю, - подтвердил Васька.
- А зачем тебе рогатка, Жека? - спросила я.
Отвратительная гримаса перекосила и без того некрасивое Жекино лицо.
- А вот вставлю туда камень и как запульну этому… прямо в глаз! Ба-амс!.. И еще училке школьной! Тоже в глаз! Ба-амс!
- Жека!.. - с упреком воскликнула я. - В людей нельзя стрелять! Никогда!
- Ха! Нельзя! - усмехнулся Жека. - В некоторых еще как можно!
- А учительница-то тут при чем?
- Да она изводила его, - хмуро объяснил Васька. - Он же, вишь какой, туповатый. Не понимал там чего-то… Вот она и изгалялась над ним… В угол ставила, по пальцам линейкой била…
- Так это ж… Жаловаться нужно было на такую… такую фашистку!
- Ха! Жаловаться! - Васька грустно и снисходительно поглядел на меня. - Кому? На что? Это если тебя кто стукнет, так твои мать с бабкой всех на ноги подымут. А за него кто вступится - подумай сама!
Я подумала и опустила голову.
* * *
Как-то незаметно пришла весна. На газонах среди прошлогодней травы появились новые зеленые стрелки, а на Жекином "огороде" из земли вылезло два каких-то бледно-желтых ростка. Жека утверждал, что это непременно картошка, и, если бы я его не останавливала, поливал бы их целый день кряду.
Как-то за ужином мама объявила, что на первую смену я поеду в лагерь, а потом она возьмет отпуск и мы вместе с ней поедем на Черное море. Я подумала о том, что Жека с Васькой никогда не видели моря, а потом спросила, можно ли мне не ездить в лагерь, а побыть в городе. Мама дернула шеей и сказала:
- Ни в коем случае!
Я сообщила Ваське, что, сразу как кончатся занятия в школе, меня отправят в лагерь. Он кивнул и равнодушно сказал:
- Значит, поедешь.
А я подумала, что ему это совершенно все равно, и мне стало обидно, потому что сама я очень привыкла к Жеке и Ваське и все время думала о них.
- Васька, - спросила я, - а тебе совсем наплевать, есть я или нет, да?
- Дура ты! - сказал Васька с такой злостью, что я даже опешила.
- А хочешь, я никуда не поеду? - спросила я. - Или поеду понарошку, а потом сбегу из этого лагеря и здесь буду жить, с вами. Хочешь?
- А жрать чего? - ехидно поинтересовался Васька.
- На вокзале да не прокормиться… - солидно, подражая Ваське, сказала я и засмеялась.
- Слушай, Ольга, сколько тебе лет? - вдруг спросил Васька.
- Тринадцать, а что? - удивилась я. Никогда раньше Васька не задавал мне таких вопросов. Мне вообще казалось, что его совершенно не интересует, как я живу и что делаю в то время, когда меня нет с ними.
- Ты совсем дура, да? - спокойно, даже задумчиво спросил Васька и отвернулся от ветра, чтобы прикурить.
- Да нет, вроде не совсем, - сказала я, честно подумав над этим вопросом.
- Так ты чего, не понимаешь, что ли, что про тебя подумают, если узнают, что ты здесь, с нами… жить тем более… что за тобой потянется…
- А мне наплевать, - сказала я, догадавшись наконец, что имеет в виду Васька.
- А родителям твоим?
- Не, родичам не наплевать! - усмехнулась я. - Помнишь, у меня фингал был?
- Ну? - нахмурился Васька.
- Так это родичи с помощью бабушкиной знакомой врачихи пытались проверить, что я тогда тут ночью делала. Вправду компрессы меняла или чего еще… - Рассказывая, я хотела развеселить Ваську и даже приготовилась смеяться вместе с ним, но в ту же секунду увидела, что ошиблась в своих ожиданиях. Васька посерел, потом на сером фоне выступили красные пятна, он закашлялся и, прижимая руки к груди, выкашливал отдельные, не связанные между собой слова: - Ты… Тебя!.. Из-за нас! Сволочи! Убью!
- Да ты чего, Васька?! - испугалась я. - Успокойся. Это ж когда было! И не убили же меня. А фингал - подумаешь, ерунда какая!
- Я думал, тебе из родителей кто двинул, - откашлявшись, сказал Васька, - потому и не спрашивал… А есть такие вещи, которые хуже смерти…
- Ну есть… наверное, - неуверенно согласилась я, подумав про себя, что это все-таки не тот случай. Но возражать Ваське не решилась, уж очень странное у него было лицо. И еще: почему-то мне было приятно. Почему так? Что может быть приятного в Васькиных истериках? Я долго думала, но так ничего и не решила.
Жека держал меня за руку, но я чувствовала, что мысли его витают где-то далеко-далеко. Васька посвистывал сквозь передние зубы. Какая-то пичуга откликнулась со старой яблони. Мы шли смотреть первые цветы мать-и-мачехи.
- Подумаешь, невидаль! - проворчал Васька, однако пошел вслед за нами. Вся "полоса" уже покрылась зеленой паутиной. Зимой самый главный цвет в "полосе" - цвет ржавого железа, сейчас он уже отступал, и иногда мне казалось, что даже просмоленные шпалы и сами ржавые рельсы готовы дать ростки.
- Слышь, - окликнул меня Васька, - ты когда уезжаешь?
- Дней через десять.
- Значит, в то воскресенье рисоваться пойдем, - утвердил он.
- Как рисоваться? - не поняла я.
- Ну, к художникам ентим. Помнишь?
Я кивнула. Васька отвел глаза и добавил:
- Я, енто, скамейки красил. За теток. Пятьдесят рублей заработал.
- Ну и что? - все еще не понимала я.
- А то! - разозлился Васька. - Портрет твой будет из этого полтинника! Поняла?!
- Поняла. - Я почувствовала, что краснею.
Вдруг Васька схватил меня за руку и больно сжал ее.
- Сворачивай, сворачивай! - косясь на Жеку, зашипел он.
- Что? Почему? - громко спросила я, останавливаясь.
Васька заскрипел зубами, Жека тоже остановился, вертел головой, а я опять ничего не понимала. И вдруг почувствовала, что Жекина ладошка в моей руке мгновенно стала мокрой. Я посмотрела на Жеку. Застывшим взглядом он смотрел куда-то в сторону. Там, на боку, раскинув все четыре лапы, лежал мертвый Тарас. Вывороченный из пасти красный язык был испачкан землей. Земля кругом разрыта.
- Отравили, сволочи, - глухо сказал Васька.
И вдруг Жека засмеялся. Сначала тихо и тоненько, а потом все громче и громче. Я не могла отвести глаз от мертвого Тараса и думала, что Жека плачет, но когда взглянула на его лицо…
- Васька! - завизжала я. - Чего он смеется?!
- Смотри! Смотри! Солнце зеленое! Там мать-и-мачеха цветет! - тоненьким голоском сказал Жека, указывая на небо и по-прежнему смеясь.
Я услышала какой-то странный звук и не сразу поняла, что это лязгают мои зубы.
- Пойдем домой, Жека! - заикаясь, умоляющим тоном пробормотала я.
- Фонтаны! Фонтаны! - радостно закричал Жека. - Мы с Тарасом пойдем купаться!
Я выпустила Жекину руку и взглянула на Ваську. Он был чуть серее, чем обычно, но в общем такой, как всегда.
- Васька, - прошептала я. - Что это?!
- Все, - сказал Васька и зажмурил глаза, словно ему в лицо светили фонарем. - Все. Свихнулся.
- Мы с тобой сейчас искупаемся и поедем к маме, - говорил Жека мертвому Тарасу и гладил его свалявшуюся шерсть и оскаленную слюнявую морду.
Меня вдруг затошнило, и на секунду потемнело в глазах.
- Что же теперь? - отдышавшись, спросила я.
- Все, - спокойно повторил Васька. - Теперь все. В больницу надо. Сейчас соберем вещи и пойдем.
- А ты? - спросила я. - Тебя же заберут тоже.
- Теперь все равно. Кому я теперь нужен? - Васька равнодушно махнул рукой и вдруг засмеялся.
У меня похолодели руки и ноги.
- Да не бойся. Это я просто вспомнил, фильм по телику смотрел. Про кошек бездомных. Так вот он так и называется: "Кому он нужен, этот Васька?" - Васька сел на бревно у стены склада и о чем-то задумался.
Жека пел какую-то песню без слов, гладил Тараса и глядел в небо. Я села рядом с Васькой и подумала, что он совсем бесчувственный и, кажется, вовсе не переживает. Мне стало обидно за Жеку и еще за что-то… и почему-то все это превратилось в злость на Ваську, который сидел с приоткрытыми глазами, прислонившись головой к стене, и, казалось, грелся на весеннем солнце.
- Тебе что, все равно, да? - крикнула я. - Тебе не жалко его, да?!
Васька ничего не ответил и вдруг коротко и сильно, не открывая глаз, ударился затылком о бревна. Потом еще и еще раз. Я упала перед ним на колени, рассекла коленку чем-то острым, но даже не почувствовала боли. Старалась обхватить его руками, удержать.
- Васька! Вася! Васенька! - глотая слезы, бормотала я. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этих глухих и страшных ударов. - Прости, прости меня! Не надо, не надо так…
Я попыталась просунуть свою ладонь между стенкой и Васькиным затылком, но Васька упрямо мотнул головой, скрипнул зубами и встал, поводя налитыми кровью глазами.
- Пошли! - спокойно и твердо сказал он. - Поможешь мне.
Жека идти отказался, да он, кажется, и не мог. Руки и ноги его дергались как-то отдельно от тела, глаза то бегали, то застывали вдруг на одной точке. Постоянной была только странная скользящая улыбка, смотреть на которую было жутко до невозможности.
Васька взял Жеку на руки, я подняла нетяжелый, но большой узел с вещами, и мы пошли. Мы шли мимо сараев, мимо яблоневого сада, мимо бутылочной горы, мимо прошлогодних зарослей бурьяна, где я играла в индейцев. Потом Васька свернул на пути, и мы пошли к началам платформ. Я внимательно смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться, и увидела выбивающийся из-под шпалы цветок мать-и-мачехи. Лепестки его, не до конца распустившиеся, казалось, шевелились, отряхиваясь от пыли. Он был весь желтый, толстенький и очень довольный. И таким несправедливым показался мне этот цветок, и пробивающаяся из-под земли трава, и набухшие почки на яблонях, что из глаз сами собой брызнули слезы. Я шла, спотыкаясь и хромая, и почему-то видела нас троих словно бы со стороны. Васька, худой и черный, в своих лохмотьях, освещенных весенним солнцем, с закушенными губами и застывшим взглядом. Жека, бессмысленно улыбающийся у него на руках. И я, с вещами, завернутыми в промасленную скатерть, в разорванных колготках. По колену каплями стекает кровь и впитывается в чулок, делая его теплым и влажным.
Вот показался хвост самой длинной платформы. И уже слышно гудение вокзала, видно, как суетится у его подножия пестрая толпа, хотя отдельных людей еще не различить. На самом краю платформы стоит женщина в вязаной кофте, с сумочкой в руках.
Мы идем, а она стоит и смотрит на нас. И глаза у нее делаются все больше и больше, пока не занимают наконец все лицо.