* * *
Две незнакомые женщины стояли перед няней.
Она сидела на диване и обмахивалась фартуком.
- Да вы садитесь, пожалуйста, - повторила она, по крайней мере, в пятый раз.
Но женщины не садились, только одна из них сняла жакет и повесила его на спинку стула. Было жарко и душно. Измученные жарой, волнением и нерешительностью няни, женщины нервно ходили по комнате.
Это были жены сотрудников того института, где работал Виктор Федорович. Из Ленинграда эвакуировали детей. Женщины уговаривали няню отправить всех троих детей и ехать с ними самой.
Разговор этот происходил не в первый раз: звонили по телефону, приходили сотрудницы. Не зная, на что решиться, няня советовалась тогда с Матвеем Ивановичем.
- Конечно, надо детей увезти в тыл, - отвечал Викентьев.
- А я не поеду, - кричал Оська. - Я всё равно не поеду.
- А тебя, во-первых, и не спросят, - ворчала няня. - Раз мать тебя прислала, значит, ты наш. Молчи, без тебя тошно!
Наконец, няня согласилась ехать. Вздыхая, она вышила красными нитками фамилии на детском белье, кое-что сложила…
И опять на нее нашло сомнение. Может быть, и война скоро кончится. А в пути дети могут заболеть.
Няня до сих пор не отвезла на сборный пункт вещи. Поэтому и пришли эти две женщины. Перебивая друг друга, они говорили няне:
- Так нельзя! Кроме вас, все давно сдали вещи. Послезавтра эшелон уходит.
- Ну, куда ехать? В даль какую-то, - вздыхала няня. - Еще по дороге Оська куда-нибудь денется. А здесь уж на своем месте. - Она морщилась от оглушительной стрельбы зениток.
- Вот видите, что делается, - говорили женщины. - А вы детей увезти не хотите.
- А мы стрельбы и не боимся, - сухо отвечала няня. - Надоело только.
Все-таки она обещала завтра привезти вещи.
А ночью Димка заболел ветрянкой. Брать его в детский эшелон было нельзя. А о том, чтобы Олю и Оську отправить одних, няня не хотела и слышать.
Новый знакомый
Четыре красноармейца несли по проспекту огромный серо-голубой газгольдер. Они крепко вцепились в него, чтобы не улетел.
А поднятые в воздух аэростаты серебряными рыбками поблескивали в лазурной высоте над городом, они несли сторожевую вахту. Необыкновенное открывалось на каждом шагу глазам Оськи.
Провезли большую пушку. Бесконечным строем шли военные. И на тротуарах тоже было очень много военных.
Памятник на площадке, напротив здания больницы был заложен землей, тщательно утрамбованной и кое-где прикрытой сверху дерном. "Конечно, это статуя какого-нибудь ученого, какого-нибудь знаменитого врача. Но какого?" - думал Оська.
Изучай-ка тут город! Только на парикмахерских, булочных и галантерейных магазинах прочтешь вывески. А ни на одних заводских воротах нет надписи. Даже с учреждений сняты доски с названиями.
Спрашивать дорогу было бесполезно. Какая-нибудь старушонка с кошелкой, которая до войны полчаса объясняла бы, как найти нужную улицу, и та теперь уклончиво роняла, пожевав губами: "Не знаю".
Но неизвестность делала оськины скитания еще увлекательнее. Его как бы окружали тайны.
Город, с его широкими проспектами, высокими стройными зданиями, садами и скверами, был огромен и прекрасен.
Оська переходил на другую сторону проспекта, когда пронзительно завыла сирена. Что-то резко хлопнуло. Еще и еще раз. Это стреляли зенитки. Дежурный у ворот загнал Оську в подъезд. Там уже стояли люди. Оська не успел оглядеться, как страшный грохот словно разорвал ему уши и тягостно отозвался в груди.
- Бросил неподалеку, - сдержанно заметил кто-то за оськиной спиной.
После грохота тишина казалась удивительно глубокой. Все молча ждали.
Прозвучал отбой. Оська выскочил первым и понесся за потоком людей.
- Там, там сбросили!
У Оськи стало как-то сухо во рту и в горле. Он заметил бесформенные груды кирпича и щебня. Удушливым облаком стояла в воздухе известковая пыль, смешанная с дымом. Где-то горело. Черные клубы дыма медленно и тяжело ползли из-за развалин. Оську толкали, почти сбивали с ног, но он упорно продирался вперед. Красная пожарная машина стояла передними колесами на тротуаре, задними - на мостовой. Пожарные тянули длинный шланг.
Бомба разрушила только фасад и угол здания. Часть дома осталась нетронутой.
С изумлением Оська увидел в третьем этаже комнату. Открытая с одной стороны, точно на сцене театра, комната висела в воздухе. На полу стояла кровать, держась на трех ножках, - четвертая повисла над провалом. На подушке, покрытой кружевной накидкой, лежал белый фланелевый заяц с розовыми ушами. Такой заяц был у Димки.
- Вон как срезала проклятая! - сказал кто-то позади Оськи.
Бледные лица людей, дымящиеся развалины - всё показалось Оське не только страшным, но и странным, точно всё происходившее приснилось ему очень отчетливо.
- Ты из этого дома? - раздался над оськиным ухом слабенький голос.
Оська обернулся. Перед ним стоял худенький белокурый мальчик лет девяти на вид, весь в известковой пыли, приставшей к одежде. Мальчик прижимал к груди измятую птичью клетку и ярко раскрашенный, но потускневший от пыли волчок.
Оська с удивлением посмотрел на волчок.
- Это я не себе, - сказал мальчик. - Тут одна маленькая ревет. У нее маму еще не нашли. Ты из этого дома?
- Нет. А ты?
- Я тоже нет. Фугаска, наверно, большая была!
- А то маленькая!
Вдруг мальчик юркнул в сторону, и Оська чуть совсем не потерял его в толпе.
С лопатами и ломами в руках сновали люди. Всё еще стлался дым, хотя уже слабый и светлый. Одна за другой подъехали две машины "Скорой помощи". Милиционер кричал, указывая на выступ стены: "К этому месту не становитесь, граждане!" Девушка-боец МПВО успокаивала рыдающих женщин…
Но вот Оська снова заметил мальчугана, который опустился на корточки перед маленькой девочкой в вышитом переднике. Она сидела на бархатной темнозеленой диванной подушке, разорванной и перепачканной, и грязное лицо ее распухло от слез. Но сейчас она не плакала, а смотрела на волчок. Измятая клетка валялась тут же. Оська обошел большую кучу вещей - скомканные одеяла, патефон, разорванные книги и остановился возле мальчика.
К ним торопливо подошли две женщины с красными повязками на рукавах. Одна из женщин взяла на руки девочку, крепко поцеловала ее в щеку и спросила:
- А вы, мальчики, что? Тоже из пострадавших?
- Нет, нет, мы просто так, - ответил белокурый мальчик. - Мы из другого дома.
Прижимая к себе девочку, женщина унесла ее.
Мальчик потянул Оську за рукав.
- Идем. Милиционер всех гоняет. А меня мама ждет. Большая была, верно, бомба! - сказал мальчик, когда они пошли по проспекту. - Сколько натворила!
- Тебя как зовут? - спросил Оська.
- Алик. А тебя как?
Оська строго выпрямился.
- Я полковник Иосиф Абелин. Пойдешь ко мне связным?
Мальчик сбоку посмотрел на Оську.
- Ладно, - сказал он, немного подумав. - Только где мы видеться будем? Я сейчас на Петроградскую сторону.
- И я на Петроградскую сторону.
- Ты там живешь? Где?
- Я на Геслеровском.
- Вот здо́рово! - воскликнул мальчик. - А я на Гулярной.
- Тебе сколько лет? - спросил Оська.
- Десять. Одиннадцатый.
- Ну-у? Я думал: девять. Значит, ты просто такой маленький вырос. А в каком ты классе?
- В четвертый перешел.
- И я! Так, может, я в твою школу записался?
Нет, они оказались в разных школах. Но то, что оба они жили на Петроградской стороне и вдруг познакомились так далеко от дома, показалось им удивительным.
- Повезло нам, - сказал Оська. - Пойдем к нам. Я тебе книги покажу.
- Идет, - согласился Алик. - Только зайдем к нам на минутку.
- Зачем же? Я еще, чего доброго, на дежурство опоздаю.
- На какое дежурство?
- На крыше.
- А когда тебе дежурить?
- В семь вечера… Да какая тебе разница?
Но Алик упрямо помотал белокурой головой.
- Нет, пока не скажу маме, никуда не пойду. - Он вздохнул и добавил: - Ведь его-то теперь нет!
- Кого?
- А папы.
- На войну ушел?
- Ясно. Он сразу уехал.
- И у меня нет папы. Он погиб, когда японских самураев на Хан-хин-голе били. Он у нас такой был…
- Да-а, - сказал Алик.
- А у меня мама в армии, военный врач! - с жаром сказал Оська. - Хирург она. Я здесь у дяди живу.
Как всегда, он говорил так громко и горячо, что на него оглядывались прохожие. Алик, наоборот, говорил тихим голосом. Маленький, хрупкий, белокурый, он выглядел младше своих лет.
Мать нового оськиного знакомого, совсем еще молодая, белокурая, как сын, тоненькая и живая женщина, гораздо больше была похожа на старшую сестру Алика, чем на его мать. Пальцы ее бегали по клавишам пишущей машинки. Роняя на пол бумажные листы, она проворно поднялась навстречу мальчикам.
- Наконец, пришел… А я так волновалась!
Мать обняла Алика, а потом немного отодвинула его от себя и, вглядываясь в лицо, быстро спросила:
- С тобой ведь ничего не случилось? Нет? А это твой товарищ? - весело спросила молодая женщина. - Как его зовут? Ося? Подойди поближе, мальчик, я на тебя посмотрю. Глаза-то у тебя какие темные! - воскликнула она и вдруг своей белой рукой провела по оськиным кудрям и потрепала его по щеке.
Оська смутился, а на лице Алика появилось торжествующее выражение: теперь они сравнялись - обоих приласкали, как маленьких.
- Мыться! Сейчас же мыться! Ты весь перемазался, Алька!
Они умылись. Чистенький, в белом матросском костюме, Алик казался еще младше, поэтому Оська удивился, когда его новый товарищ сказал матери спокойным тоном взрослого:
- Мама, мне сейчас необходимо пойти ненадолго к этому мальчику. Не забудь, пожалуйста, оставить мне ключ у соседей.
- Не забуду. Но в семь часов ты обязан быть дома! Они всегда в половине восьмого начинают, Алик! - помолчав, сказала она, и в ее глазах, устремленных на сына, появилось детское выражение надежды: - Завтра придет письмо от папы?
- Придет, - уверенно кивнул Алик.
- Ну, смотри же! - И она с улыбкой погрозила сыну пальцем.
На крыше
Железный узкий бортик, с которого облезла краска, мелькал сбоку, почти под ногами. Он отделял Оську от бездны. Глубоко внизу лежали тротуары и мостовая. Комок огня, сброшенный с крыши, летел вниз. Мостовая с готовностью подставляла свою асфальтовую грудь. Огненный ком падал на нее и угасал, погребенный в песке, которым закидывали его проворные руки.
Люди появлялись словно из-под земли. Домохозяйка, еще недавно не умевшая держать в руках лопату, мальчик, переставший играть в войну, потому что война стала для него действительностью, девочка-подросток с косами за спиной…
Сухой стук. Зловещее шипенье. Оська кидается ему навстречу. Руки в асбестовых рукавицах крепко сжимают черный крюк. Этим крюком Оська зацепляет "зажигалку".
Брызжут во все стороны ослепительные струи пламени. Осенний ветер подхватывает искры. Жар пышет в незащищенное лицо мальчика. Оська отворачивает голову в сторону и рывком взметывает крюк. Комок огня летит вниз.
Когда Оська в первый раз увидел электросварку, его привело в восторг голубовато-белое пламя, такое послушное в руках человека. Блеском и яркостью этот огонь напоминал электросварку, но он не был послушным. Он был зол, хитер, изворотлив, пробивал крышу, впивался в потолочные балки и в стропила.
"Да нет же, не успеешь! Вот тебе!" - думал Оська.
Откуда-то пополз дым. Дождь прижимал его серые струи к железным скатам. Крыша стала мокрой. Оська почувствовал, что подошвы его ботинок скользят.
- У-у, гады! - закричал он. - Думаете, испугались мы? Дожидайся!
До него донесся крик откуда-то из-за трубы:
- Мальчик! Сзади у тебя! Скорей!..
Потом он полулежал на бурой от сырости крыше, с наслаждением вдыхая влажный, холодный воздух.
Студентка Нина сидела, прислонившись спиной к трубе и вытянув ноги.
- Пришлось нам сегодня повертеться, - сказала она. - Сколько мы потушили? Восемь? Девять? Я даже не знаю сейчас. Подумай, Ося, ведь я вдруг забыла, как тебя зовут. "Мальчик!" - кричу. "Мальчик!" - Она засмеялась. Потом вздохнула с облегчением и сказала довольным голосом: - А ты, честное комсомольское, молодец!
Ося снизу вверх посмотрел на Нину и рассмеялся. Выражение лица у нее было задумчиво-торжественное, и от этого особенно забавно выглядели полосы размазанной грязи на лице.
- Ты чего это?
- В зеркало посмотрись, - Оська фыркнул.
Нина схватилась за лицо, посмотрела на свои руки.
- Смейся! Смейся! Сам, думаешь, красавец? Трубочисты чище бывают… А ты не думал, что мы сгорим? - спросила она негромко и серьезно.
Оська удивился.
- Конечно, нет.
- А я так думала… Ну, ладно, пойду, осмотрю чердак. - Она поднялась. - Мне всё кажется, вдруг где-нибудь тлеет. Наши летят! - воскликнула она весело. - Значит, скоро отбой будет!
Отчетливый рокот самолета возник за облаками.
Нина ушла.
Оставшись один, Оська посмотрел вверх, прислушиваясь к шуму мотора, подумал: "Какой у наших самолетов звук хороший: громкий, бодрый. Совсем другой, чем у хейнкелей паршивых".
По небу медленно ползли серые и темносизые облака. Кое-где мелькали бледноголубые кусочки чистого неба.
Вокруг простирались крыши, крыши, крыши. На них темнели фигурки людей. Вдали поднимались клубы дыма.
Оська вдруг вспомнил Крым. Двор, залитый горячим солнцем. Черешня в саду развесистая. На темном коричневом стволе ее застыли комочки янтарной смолы, душистой и сладкой, залепляющей рот…
Оська нащупал в кармане письмо матери. Ему ненужно было его перечитывать. Он и так помнил, что в нем было написано:
"Мой дорогой мальчик!
Купи открыток и через каждые два, самое большее - три дня посылай мне письмецо. Поставь это себе за правило! Купи себе - или лучше попроси няню, пусть она купит - теплую фуфайку. Старая, наверно, износилась. А может быть, ты вырос из нее? Как твои железы? Не сделала ли я ошибки, послав тебя именно в Ленинград?.."
Сколько приходило этих писем, любящих, полных нежности и тревоги!
- "Нет, милая мама, - мысленно ответил Ося матери. - Ты не сделала ошибки. Ничего лучше ты не могла решить, как послать меня сюда. Теперь ты на фронте, и я тоже".
Загремела позади крыша. Оглянувшись, Оська увидел Алика. Ветер трепал его белый хохолок.
- Уже отбой, - сказал Алик. - Я проскочил к вам, как тревога началась. Хотел сразу бежать к тебе, - нянька ваша меня не пустила ни за что. Сказала: "За своего беспокоиться, а тут еще и за тебя!" И всех потащила в бомбоубежище. У вас Матвей Иванович сидит. Он в подвал не спускался.
Оська обрадовался Алику. Он теперь стал его лучшим другом.
Мальчики спустились вниз.
По столовой шагал Викентьев, похудевший, но бодрый, и оживленно рассказывал няне о том, как работают на оборонной стройке.
- Ой, подождите меня! - воскликнул Оська. - Я тоже хочу слушать!
Он сбегал на кухню и наскоро смыл грязь с лица и рук.
Когда Оська вернулся, на столе его уже ждала тарелка горячего супа. Няня всегда оставляла еду, чтобы он поел "после крыши".
Обжигаясь супом, Оська глаз не спускал с лица Викентьева.
Матвей Иванович сидел на диване, держа на коленях Димку. Оля прижалась к его плечу. Рядом с ней сидел Алик и задумчиво, широко раскрытыми глазами глядел перед собой.
- Вы знаете, дети, какой большой наш город, - говорил Матвей Иванович. - И вот кругом всего Ленинграда растут и растут укрепления. Глубокие рвы опоясывают город. Ни один немецкий танк не пролезет через них. Они так и называются, эти рвы - противотанковые. Роют их лопатами. А земля твердая, крепкая. Иной раз лопатой и не возьмешь.
- А чем же? - спросила Оля.
- Ломом, - сказал Алик.
- Верно, - кивнул Матвей Иванович. - Приходится разбивать ломом, а потом уже нагружать землю на носилки. Носилки тяжелые, покачиваются и руки вниз оттягивают. А руки-то ведь слабые у многих… Вытащат землю наверх и сваливают ее с носилок. Над рвом образуется высокий вал. От него ров еще глубже становится.
- А часто там над вами эти проклятые летают? - спросила няня.
- Случается. А как конец тревоге, так сразу все со дна рва поднимутся, землю немножко с одежды отряхнут - и за лопату! Нет, не пропустят ленинградцы врага, никогда не пропустят! - сказал он твердо. И, улыбнувшись, добавил с гордостью: - А я стал заправским окопником. Даже плечи мало болят.
На строительстве Матвей Иванович оставался долго. Но, приезжая в город, он сейчас же приходил к Хрусталевым и непременно что-нибудь приносил: то кусочки сахара, то сухарь. А сегодня, украдкой от Оли, он стал совать няне крупяные талоны.
Но Оля всё равно заметила.
- Не бери, нянечка, не бери! - закричала она.
- И то не возьму, - сказала няня. - Два аттестата у нас: Виктора Федоровича и Оськиной матери. Проживем. Приходи почаще, вот главная помощь, которая от тебя требуется.
Она старалась смотреть на Викентьева сердито, но против воли глаза ее выражали нежность и жалость.
- А похудел ты, Матвей Иваныч. Вовсе мешок с костями становишься. И как тебя на окопы послали?
- А меня и не посылали. Я сам поехал. И вы, Авдотья Семеновна, непохоже, чтобы на курорте побывали, - пошутил он.
Оська кончил есть, помолчал, мысленно переживая рассказ Викентьева, вздохнул и стал просить у няни пустые бутылки.
- Ну, нянечка! Ну, дайте! - говорил он быстро и умоляюще. - Дайте, нянечка! У них же оборонное значение! Я вам в следующую тревогу галоши помогу искать.
- Тьфу! Привязчивый какой! Никаких данных не признает. А с чем я за постным маслом пойду, если давать будут?
- Теперь постное не дают. Хлопковое. Его в кастрюльку взять можно. Беру, а?
- Хлопковое хлопковым и останется, - печально согласилась няня, старательно оскребая тощую морковку для супа.
- Ня-янечка! Вы же сами оборонного значения будете.
- Мели, Емеля! Все бутылки перетаскал. Не дам.
У Оськи опустились углы губ.
- Беда мне с этой старушкой! - сказал он с отчаянием в голосе.
- А я тоже все бутылки у мамы перетаскал, - тонким голосом сказал Алик. - Одну оставил…
Няня беспомощно взглянула на Викентьева.
Матвей Иванович рассмеялся и ласково похлопал по плечу Алика.
