В оцепенении смотрели на эту сцену и мы и дружки Калошина. Из разбитой губы его потекла кровь. Он медленно, уклоняясь от поднятого кирпича, отполз в сторону. Встал, утер губы.
- Ладно, - сказал он. - Посчитаемся.
Они ушли, оглядываясь и обещая глазами отмщенье.
- Напрасно ты, - прошептал Вдовиченко, - он зверь.
- А на зверя есть рогатина, - сухо сказал Лупатов.
Апрель, вот и месяц апрель развернул свои стрекозиные крылья. Из глубины сада пахнуло дыханьем взволнованной ночи. Утром нежный сиреневый свет озаряет потолок нашей спальни. Потом начинает теплеть, превращаться в шафранный, густо-оранжевый. И вот первый луч солнца, еще сжатый углом столовой и третьим корпусом, косо перечеркивает нашу спальню, начиная от вспыхнувшего графина на первом окне до списка воспитанников на боковой стене. Список становится золотым, а наши фамилии четкими, словно их гравировали, а не писали простым пером.
Мы говорили с Петром Васильевичем.
- Неладно что-то в Датском королевстве, Митя. Ты знаешь, что Леокадия Яковлевна собирается уходить? Конечно, она женщина, нервы слабые. Великая важность крыса! В нашем интернате бывали штучки почище. Но согласись, Митя, обидели-то ее ни за что.
Я молчал.
- Не спрашиваю, кто подложил крысу. Да и сам бы на твоем месте не ответил. Но ведь не она первая. Вот сказали мне про физика Крупина. Безобидный старичок, а вы ему доску черт знает чем натерли… Да, впрочем, не об этом, я не об этом…
Он заходил по комнате.
- Теряем контакт! Митя, теряем контакт! Все, что вам нужно, это дискотеки, кино, развлечения. Из телевизорной не выгонишь до ночи, а мастерские, где можно заняться делом, пустуют. Вчера, кстати, утащили новую дрель. Где она, я спрашиваю? Наверное, уже пошла в городе с рук.
Кто-то постучал. Седая голова заглянула в дверь.
- А, Виктор Афанасьевич, - сказал директор устало, - заходите. Как жизнь, как здоровье?
- Здравствуем, здравствуем, - ответил седой согбенный человек, семеня по кабинету.
- Дров вам хватило?
- Ничего, ничего, - ответил старик. - Вот лепту очередную внес.
- Прекрасное, прекрасное дело, - сказал Петр Васильевич, - все бы так.
Старик этот был всем известен. Каждый месяц он перечислял половину пенсии на счет интерната. Делал это упорно и аккуратно, хотя в тысячах, которыми ворочала наша бухгалтерия, его денежки терялись как в море капля.
Интернатские судили об этом по-разному. "Грешки замаливает", - говорили одни. "Ненормальный", - говорили другие. "Ничего вы не понимаете", - возражали третьи. Старика прозвали Благодетель.
- Вот, Виктор Афанасьевич, - директор развел руками, - не знаю, что и делать. Дом разваливается, ребята дрели крадут. Хоть уходи.
- Хе-хе! - сказал Благодетель. - Ты, Васильич, беспризорных не видел. Эти голуби. Беспризорные нам в двадцатых деревню сожгли, дома разграбили. А эти голуби.
- Так время другое, Виктор Афанасьевич!
- Время, оно всегда одно, люди разные.
Я встал.
- Петр Васильевич, я хотел отпроситься у вас в город. Каталог надо кончать. Магазин обещал за это отдать списанные книги в нашу библиотеку.
- Вот, - сказал Петр Васильевич. - Я ему разнос, а он в город собрался.
- Так я же по делу.
Зазвонил телефон. Директор снял трубку.
- Что? Прямо сейчас? Вы же назначили в три. Хорошо, Я буду.
Трубка легла на аппарат. Он посмотрел на меня.
- Хорошо, Суханов, иди. Чтобы к ужину был обратно. Ни от кого из вас не добьешься толка.
Как давно я не видел ее! Я шел по городу, замирая от волненья. Небо настойчиво голубело. Крепкие фарфоровые облака купались в голубизне. Они походили на влажный сервиз, расставленный по голубому фону. Чайники, чашки, кувшины и блюдца. Раздутые, как элефанты, они загромоздили холодную скатерть неба. Но все они были налиты полуденным светом. Я бы хотел, я бы хотел сидеть за этим столом. Может быть, раз в жизни. И пить тот напиток, которому нет названья. Но и без названья он делает нашу жизнь такой же ясной и полной, как это небо, заставленное облаками.
Нет, я могу сказать по-другому. Небо - это голубой зал, заполненный белыми изваяниями. Они необычны и переменчивы, их облик неуловим. Вот проступает чье-то лицо, а вот набухает цветок со множеством положенных друг на друга выпуклостей. Еще есть огромное блюдо, и на этом блюде нестерпимо горящий шар солнца…
Продавец "Синикуба" встретил меня с обычной равнодушной приветливостью:
- А, мой юный друг! Давненько не виделись.
Он без конца попивал свой кофе. Казалось, что это не магазин книг, а кофейня. Причем кофейня для одного, окруженного множеством стеллажей с потрепанными корешками.
Я сел в свой угол и занялся каталогом, с волнением ожидая момента, когда хлопнет дверь училища и белая шапочка, поправленная легким движеньем руки, скользнёт под плетение мокрых веток, нависших над входом.
Сегодня нет на окне морозной гравюры, оно в подтеках весенней капели, и фигуры прохожих вдруг начинают струится в живой влаге, сразу перемещаясь в призрачный нереальный мир.
Но ее нет и нет. Я начал беспокоиться. Не пропустил ли. А вдруг она заболела, и я не увижу ее несколько дней. И совсем ужасное опасение посетило меня. За эту неделю она с родителями перебралась в другой город. И больше никогда, никогда…
Я встал и пошел на улицу. Спрятался за дерево близко от входа и стал ждать. От кого я прятался? Разве она помнит меня? Прошло полчаса. Солнце укрылось за тучи, сразу похолодало. Нет, зря я надел весеннее пальто. Впрочем, быть может око осеннее и даже летнее. И уж, во всяком случае, не для холодов. Оно внекалендарное, мое пальтецо, потертое, обносившееся, с расползшейся подкладкой и сквозными карманами.
Но зимнее еще хуже. Оно определенно сиротское.
Я отважился войти в вестибюль. Здесь было тепло и сиятельно. Пол сверкал. Стены сверкали. Сверкало зеркало. Сверкали глаза у бегущих. Кто нес скрипку, кто чехол с трубой или баяном.
Я выбрал укромное место рядом с экзотическим растением, обложенным мелкими камушками. Но времени слишком много. Быть может, она ушла раньше или не приходила вообще.
Мой взгляд привлекла афиша с крупными красными буквами КОНЦЕРТ. Я стал читать. "17 апреля в зале училища состоится концерт учащихся. Музыка эпохи барокко. В программе произведения А. Корелли, Д. Скарлатти, Ж.-М. Леклера, Ф. Верачини, Л. Клерамбо".
За моей спиной кто-то остановился, переговариваясь:
- Маш, ты что играешь?
- Леклера.
- Готова?
- Ой нет. Ужасно боюсь.
- Есть еще время.
Я похолодел. Не оборачиваясь, я вдруг узнал этот голос. "Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери… Ты, вероятно, имеешь в виду маленькую трагедию?.. Но когда придет продавец?"
Я съежился, окаменел, не в силах сдвинуться с места.
- Мне кажется, тебе нравится Александр Николаевич.
- А разве тебе не нравится?
- По-моему, он нравится всем. Корешкова просто в него влюблена, да и Глезер, по-моему.
- Все у тебя влюблены в Александра Николаевича.
- Конечно, все. И ты, Маш, влюблена.
- Ну, я пошла. До свидания.
- Маша, Маш! Еще я забыла сказать…
Звуки быстрых шагов. Они убегают.
Я повернулся и успел увидеть белую шапочку, подхваченную и унесенную на улицу округлым махом двери. И вновь, как тогда в магазине, меня достиг свежий; неповторимый запах, принадлежащий лишь ей одной.
"Мне нужно что-нибудь о Моцарте и Сальери, мальчик".
"Пожалуйста, возьмите эту большую книгу".
"Такую большую? Неужели здесь все про Моцарта и Сальери?"
"Да, все про них. И смею вам сказать, что здесь нет банальностей. Должно быть, вы полагаете, что либо Сальери отравил, как у Пушкина, либо это красивая легенда. Все было сложнее, уверяю вас. Знаете ли, что Сальери пытался убить себя, выкрикивая, что он отравил Моцарта. Он искромсал ножом себе горло. Его признали сумасшедшим. Да и не считайте Сальери простым завистником. В свои времена он был известным композитором и жил лучше Моцарта. Но он, без сомнения, понимал, что Моцарт гораздо выше его. Сальери разбирался в музыке. Представьте себе, как нужно было почитать Моцарта, чтобы забыть про свои успехи и стремиться к известности в качестве отравителя. Утвердиться рядом с ним в веках, стать самой ближней к нему фигурой! И он добился этого, хоть вовсе не подсыпал никому отравы.
"Откуда вы все так хорошо знаете?"
Устало: "Я сам написал этот труд. Взгляните на имя автора".
"Но сколько вам лет? Ведь вы еще не проходили "Маленькие трагедии"!
Скромно: "Лермонтов написал поэму "Демон" в четырнадцать лет. Да и Моцарт в эти годы создал ряд великих произведений".
"Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже гений?"
Спокойно: "Нет. Я лишь предлагаю нужную вам книгу".
- Друзья, - сказал я на срочном заседании братства. - Есть ценное предложение.
- Какое? - спросила Санька. - Опять добрый поступок?
- В нашей кассе почти четыре рубля. Плюс пять рублей личного капитала Голубовского. Я предлагаю на эту сумму купить Лялечке весенних цветов. На рынке уже есть розы.
Молчание.
- Вообще-то… - говорит Санька. - Это было бы клево.
Лупатов молчит.
- А почему розы? - недовольно говорит Голубовский. - Можно чего-нибудь и подешевле. Розы по два с полтиной штука.
- Как раз три.
Снова молчание.
- Давайте голосовать, - предлагаю я. - Кто за розы?
Девочки и я поднимаем руки.
- Кто против? Нет. Двое воздержались. Значит, придется покупать… Или как? - Я неуверенно смотрю на Лупатова.
- Что вылупился? - говорит он сухо. - Розы ваши меня не касаются. Поважней есть вопросы. Сегодня прием нового члена. Эй, Вдовиченко!
Топтавшийся вдали Вдовиченко неуверенно приближается к нам.
- Становись сюда, - говорит Лупатов, прокашливается. - Вдовиченко… Вдовиченко Владимир, ты присутствуешь на заседании "Братства независимых". Пока нас пятеро, но скоро будет в десять раз больше. Тебе предлагается вступить в братство. Суханов, расскажи о наших задачах.
Я сделал паузу для важности, а потом начал:
- Главная наша цель быть независимыми. Ни от кого не зависеть. Мы не признаем авторитетов, стараемся разобраться во всем сами. Мы поддерживаем друг друга, у нас все общее. Каждого брата защищают другие. Сейчас идет разработка Кодекса братства, после чего будет даваться клятва с подписью кровью…
После недолгого молчания Лупатов спросил:
- Ну что, вступаешь?
Вдовиченко опустил голову.
- Каждый делает посильные взносы, - добавил Голубовский. - Вступительный взнос два рубля.
- Обойдемся без взносов, - сказал Лупатов. - Так что, Вдовиченко?
- Я… - промямлил тот. - Я не могу…
- Да ты что? - изумился Голубовский. - Это большая честь, старик!
Вдовиченко тоскливо уставился в тускнеющую даль.
- Может, ты крови боишься? - тихо спросила Рая. - Но ведь пока мы не будем…
- Или Калошу? - презрительно сказал Лупатов.
- Да нет… - Вдовиченко совсем поник. - Я не могу…
- Упрашивать не станем, - медленно произнес Лупатов. - Уматывай. И не рассчитывай больше на мою защиту.
Вдовиченко продолжал стоять. По щекам его потекли слезы, он принялся поспешно вытирать их рукой.
- Уматывай! - яростно крикнул Лупатов.
Вдовиченко повернулся и, сгорбившись, пошел прочь. Все молчали.
- Не будет ему житья, - сказала Санька.
Снова молчанье.
- И последнее, - сказал Лупатов. Он вытащил из кармана листок бумаги. - Послание от Калоши. Найдено утром в моей тумбочке. Читаю: "ПРИГОВОР. Всем вам будет хана! Приговариваются. Лупатов - к смертной казни. Голубовский к штрафу в 50 рублей. Суханов - к штрафу в 50 рублей. Если не положите штраф через три дня за портрет Ньютона в физкабинете, будете есть дерьмо при всех в столовой. Всем вам хана! Мстители".
Опять молчание. Голубовский бормочет растерянно:
- Где же я возьму пятьдесят рублей?
Лебеди продолжали ночной полет. В стороне пронесся огромный лайнер, украшенный ровной строчкой иллюминаторов. Чуть раньше пилот лайнера заметил слабые черточки на экране радара. "Прямо по курсу, - сказал он, - Что бы это могло быть?" Они запросили землю. "Тоже видим, - ответили оттуда. - Предмет не опознан, временно измените курс. Попытайтесь сделать фотографию". Лайнер уклонился и направил в темноту окуляр ночного объектива. Щелкнули аппараты, выхватив из несущейся ночи встречный объект. Через несколько минут перед пилотами лежала влажная глянцевая карточка. - "Что там?" - спросил первый пилот. "Похоже, птицы", - с недоумением ответил второй. "Какие птицы на высоте в десять тысяч метров?" - "Не знаю, пять птиц". - "Но они шли на нас со скоростью вдвое большей, чем мы!" - "Но это птицы! - настаивал второй пилот. - Смотри, вот крылья, вот шея, клюв". - "Чепуха какая-то, - сказал первый пилот, - никто нам с тобой не поверит".
Вытянув шеи, лебеди стремительно поглощали пространство, оставляя за собой пятиструйный светящийся след.
Я боюсь. Я настоящий трус. Я всегда и всего боялся. Я не умею драться, а когда меня били, я только закрывался руками. Правда, это было всего два раза. Я умею избежать драки. Я не вступаю в пререкания, не распаляю противника. Нет, я не унижаюсь перед тем, кто меня обижает, я стараюсь с достоинством остановить ссору. Драться бессмысленно. И я не сказал самого главного. Я не умею бить. Мне не хочется бить. Словом, я не борец. Но неужели я трус?
Прошло три дня, и я очень боялся. Боялся и Голубовский, боялись девчонки. Один Лупатов, приговоренный к смертной казни, ничего не боится. Он даже подошел к Калошину и спросил: "А как, через повешение или расстрел?" Калошин ничего не ответил и засвистел.
В обед на моем столе я нашел записку: "Даем пять дней отсрочки. Новый штраф - 55 рублей". Я почему-то обрадовался. Пять дней. По крайней мере пять дней можно ни о чем не думать. Сегодня тринадцатое апреля. Значит, я еще смогу пойти на концерт, значит я услышу, как она играет. Семнадцатого воскресенье. Надо что-то придумать, чтобы вырваться на два часа.
В субботу у нас была дискотека.
Ко мне внезапно подошла Стеша Китаева и пригласила танцевать. У нас не принято, чтоб приглашали девчонки, и я почувствовал себя неудобно. Тем более что Китаева выше меня ростом.
- Давай по-старому, - сказала она и крепко ухватила меня за талию.
Я неуклюже двигался, кося глазами то в одну, то в другую сторону. Китаева смотрела на меня ясным простодушным взором.
- Митя, а почему тебя прозвали Царевичем?
- Не знаю… - промямлил я. - Сказал кто-то Дмитрий Царевич, вот и пошло.
- Я все об этом прочла, - сказала Стеша. - Настоящий Дмитрий был всего один, да и тот погиб маленьким в Угличе.
- Драма Пушкина! - сказал я.
- Учебник истории. Борис Годунов не убивал Дмитрия, он не виноват. Все остальные были Лжедмитрии. Лжедмитрий Первый, Лжедмитрии Второй и Третий.
- Значит, я буду четвертый, - проговорил я.
- Лучше бы ты, Митя, занимался общественной работой. Почему не вступаешь в комсомол?
- Мал я, Китаева. Четырнадцать зим миновало, а день рождения только осенью.
- Тогда на следующий год.
- Это еще дожить надо, - глубокомысленно сказал я.
- Ты пессимист?
- Какая ты умная, Китаева. Слова знаешь всякие.
- Нет, Митя, я серьезно. Петр Васильевич о тебе хорошо отзывался. Ты книги ходишь читать. Давай еще потанцуем.
Я заметил насмешливый взгляд Саньки Рыжей, ухмылку Голубовского.
- Что ты, Китаева, все со мной да со мной. Найди себе повыше ростом.
Она растерялась и застыла на месте, а я отошел в сторону, заложив за спину руки.
- А теперь, - закричал в микрофон Голубовский, - новинка года! Группа "Либерти флай" - "Свободный полет"! Эта группа пользуется огромным успехом в Европе, ее концерты прошли в Лондоне, Париже и Риме! Группа "Либерти флай" умело сочетает известные мелодии с современной аранжировкой! Итак, группа "Либерти флай", композиция "Все танцуют на новой планете"!
Грянула музыка, ударили басы, вступил ударник. Как сумасшедшие выскочили на середину зала Конфета с Уховерткой и запрыгали в неистовом танце. Голубовский покинул капитанский пост и образовал тесный топочущий кружок с Санькой, Раей и другими ребятами. У стены стоял мрачный Лупатов и смотрел поверх голов на дубовые балки потолка. Напротив сбилась кучка калошинских дружков. Сам Калоша, широко улыбаясь, что-то рассказывал, снисходительным, барским взглядом окидывая окружающих.
В глубине зала за дубовой колонной прятался Вдовиченко. В сумрачном свете иногда показывалось его, грустное выразительное лицо.
Горели только боковые плафоны, да и то половина. Огромная люстра искрилась под потолком, а иногда; вздрагивала от удара басов и, как мне казалось, позванивала. Много ей доводилось видеть на своем веку, а ведь люстре ровно век. Она точно маленькая планета всегда видит нас сверху. Сегодня под ней прыгающие макушки. Коротко стриженные, заросшие. Уши оттопыренные или спрятанные, плечи широкие или узкие. Размахивают руки, шаркают ноги. Веселятся подростки. В детстве я видел книгу "Остров озлобленных детей". Но мы не озлобленные, хотя и есть среди нас нервные, драчливые и даже жестокие. Есть плохо развитые умственно и физически. Но мы не озлобленные. На кого нам злиться? Живем в тепле и сытости, а порой и капризничаем. Злиться нам не на кого. Мы принимаем жизнь такой, как она есть, и знаем, что она будет все лучше и лучше.
Мягко шурша шинами, мой белый автомобиль одолевает подъем. Какой замечательный вечер! Тепло и ясно. Я почему-то особенно люблю вечера, в них есть пронзительная печаль угасания. Вечерний свет необычен, он стелется вдоль земли, делая наши тени гигантскими и возбуждая желание мчаться к черте горизонта. Туда, где раскаляется золотое горнило заката со впаянными в него деревьями и домами.
Автомобиль мой удобен и быстр. Это самая последняя марка. Мотора почти не слышно. Горят зеленые и лиловые цифры приборов, бесшумно работает кондиционер. Из стереодинамиков тихо доносится музыка.
Справа открывается яркий щит, на котором улыбающаяся девушка протягивает дымящуюся чашку кофе. Надпись: "Быстро, вкусно и дешево".
Я плавно торможу у маленького придорожного Кафе. Оно увито плющем и окружено большими гранитными глыбами. Выходит хозяин и, кланяясь, приглашает войти. Я спрашиваю:
- Далеко ли до замка Барона?
Он в недоумении.
- Какого Барона?
- Разве не знаете? Тут есть Гора, а на ней замок.
Хозяин в нерешительности.
- Да… кажется, есть. Но я никогда не бывал. Там частные владения. Нам не разрешают.
- Так я еду правильно?
Он пожимает плечами. Я вынимаю монету и кладу ему в руку.
- Налейте мне в термос кофе. Сдачи не надо.
Он быстро возвращается и вручает мне термос. Голос его становится доверчивым:
- Я вас хочу предупредить. Здесь были случаи, когда проезжали в замок. Но учтите, никто не возвращался. Никто! Я всех хорошо помню. Была даже девушка на красной машине. Очень красивая девушка. Но и она не проезжала обратно.
- Это меня не пугает, - говорю я. - Спасибо.
- Счастливый путь! - Он кланяется и уступает дорогу.