Калошин в онемении смотрел на Лупатова. Он знал, что такое поджигной пистолет, сам мастерил его в прошлом году и стрелял галок. Тогда целая эпидемия поджигных прошла по интернату. Собирали трубки, проволоку. Доделать остальное в слесарке было делом несложным. Появились даже пистолеты-красавцы. С резными ручками, никелированными стволами. После того как шестикласснику Мешкову оторвало палец и опалило лицо при взрыве, прошла облава с обыском. Все поджигные отняли, наказали умельцев, к тому же мода на самоделки угасла сама собой.
- Стреляться, и прямо сейчас! - повторил Лупатов. - До смерти!
- Да пошел ты! - сказал Калошин. - Чтоб из-за тебя погнали?
- А не придется, - Лупатов медленно приблизился к Калошину. - Я сказал: до смерти.
Калошин качнулся назад.
- Если не будешь, - тихо сказал Лупатов, - так пристрелю, - и достал спички.
Калошин побелел.
- Сволочь… - пробормотал он, отступая назад. - Сволочь…
Лупатов шел на него. Он сунул один поджигной под мышку, другой сжал в руке вместе с коробком и чиркнул спичкой. Она сломалась. Он вытянул вторую.
- Сволочь! - взвизгнул Калошин и вдруг кинулся в мелкий бег, смешно тряся своим грузным, неуклюжим телом. - Сволочь! - вопил он. - Сволочь!
- Куда ты, Калоша! - насмешливо крикнул Лупатов и кинул пистолеты в кусты. - Это же покупка! Они не стреляют!
Он сунул руки в карманы и, насвистывая, пошел к третьему корпусу, не подарив нам с Голубовским даже взгляда.
Через две недели в дымчато-зеленой тоге явился на нашу Гору месяц Майус, названный так в Древнем Риме в честь богини земли Майи. Месяц Майус достал деревянную дудочку со множеством отверстий, сел на склоне Горы под изменившим цвет дубом и заиграл свою нежную тихую песню, слова которой едва различались в переливах мелодий:
Под майским солнцем
майский жук золотист.
Как нежен и доверчив лист!
Возьми его трепещущей рукой…
Рядом с тихо играющим Майусом присели и мы с Раей Кротовой. Комбинат стыдливо прятал свои дымы в прозрачных воздушных сосудах. Он не хотел отравлять майского благоухания.
- Мама хорошая, - рассказывала Рая. - Она красивая. Знаешь, почему она стала пить? Ее папа бросил. Я его никогда не видела, только фотографию. Он тоже красивый. Ты не смотри, что я дурная. Они у меня красивые.
- Ты тоже красивая, - сказал я. - Подрастешь, и будешь красивой.
- Нет, я не буду. Я хромая. Левая нога короче. Я никому не нужна.
- Все мы никому не нужны. Но станем взрослыми, и все переменится. Ты в кого-нибудь влюбишься.
- Любви нет. Есть только привычка.
- А как же твоя мама? Она ведь любила отца.
- Не знаю. Какая это любовь, если бросают…
Под майским небом
жизнь прозрачна и легка.
Как стрекоза, летящая под облака,
мани ее трепещущей рукой…
- Я тоже не нравлюсь девочкам. Я маленький ростом.
- Что ты, Митя! Ты очень хороший. Ты многим нравишься.
- Интересно, кому.
- Есть такая игра. Называется "Иней". Там говорится: "Перепиши это письмо три раза и отдай трем девочкам. Напиши имя мальчика и зачеркни его. Через 13 дней он предложит тебе свою дружбу или признается в любви"… - Она помолчала. - Я знаю одну девочку, которая написала твое имя… Митя…
Я засмеялся.
- Это был другой Митя. Повыше ростом и посильнее.
- Нет, это был ты…
А месяц Майус все играл свою тихую песню.
Под майской сенью
Нет усталых и больных.
Цветы в руках любимых и родных,
Возьми цветы трепещущей рукой…
Саня Евсеенко совсем другая. Она меня спросила:
- Царевич, ты умеешь целоваться?
- Вот еще!
- Хоть раз целовался?
- Очень мне нужно.
- Хочешь научу?
Она сорвала стебелек с беленьким майским цветком и стала жевать. На ярких губах блуждала улыбка.
- Кислый. Хочешь попробовать? - Она протянула изжеванный стебель.
Я взял его и понюхал цветок. Он пах свежей травой и еще чем-то сухим, слегка горьковатым.
- Глупый ты, Суханов, - сказала Санька.
- А зачем тебе? - спросил я.
- Что зачем?
- Со мной целоваться?
Она засмеялась, упала на траву и раскинула руки.
- Какой же ты дурачок!
- Почему это дурачок? - Я придвинулся ближе. Она смотрела на меня серьезным взором ореховых глаз. Рядом с рыжей ее головой прополз жучок, такой же рыжий. Он деловито раздвинул мешавшие пряди и исчез в путанице зеленых травинок.
- Ну ладно. - Санька приподнялась и мягким движением руки поправила волосы на затылке. - Учись, Суханов. Будешь еще умнее.
Она вскочила и легко побежала по склону Горы, напевая мотив своей любимой песни о полевых цветах.
В этот день Петр Васильевич был необычайно оживлен. Он потирал руки и весело расхаживал по кабинету.
- Дело на мази, дело на мази, ребятки!
Посреди директорского ковра была расставлена новая аппаратура, подаренная шефами. Мощные динамики, усилитель и дорогая вертушка с импортной головкой. Бормоча несвязные речи, счастливый Голубовский ползал среди невиданной техники и поспешно листал инструкции.
- А какой спортзал! - воскликнул Петр Васильевич. - Не то что наш сарай с глухими стенами!
Вчера Петр Васильевич ездил смотреть новое здание для интерната. Его обещали закончить к осени. Осенью мы будем жить в новом доме. Вдали от комбината, посреди березовой рощи с маленьким прудом.
- Пруд почистим, - говорил Петр Васильевич, - устроим бассейн. Будем плавать, соревноваться. Вы понимаете, что такое вода под боком? Это не загаженный ручей.
- Выходная мощность… тембры звучания… - бормотал Голубовский.
- У тебя будет целая аппаратная, - говорил Петр Васильевич. - Я мечтаю сделать радиогазету.
- А танцы? - спросил Голубовский.
- Одни танцы у вас на уме. Актовый зал на четыреста мест, киноустановка. Можно приглашать в гости артистов.
Петр Васильевич взял гитару и заиграл громкую радостную музыку. Мы с Голубовским потащили колонку на склад.
- Двести ватт! - гордо сказал Голубовский.
На улице подбежал Вдовиченко и пытался помочь, хватая то с одной, то с другой стороны.
- Ну что, переходишь? - спросил я.
- Да, - ответил он.
Вдовиченко переводили в другой интернат. То ли это было место для особо нервных детей, то ли еще что. Во всяком случае, он не хотел оставаться рядом с Калошиным. Все это понимали, но обсуждать не хотелось.
- Музон с такой мощностью рубанет по ушам, оглохнешь, - радовался Голубовский.
- А тебе не жалко уезжать? - спросил я.
- Чего жалеть? Там потолок не придавит, А в Дубовом зале, видал, под лестницей даже пол оседает. Не ровен час рухнешь в преисподнюю.
Но мне не хотелось расставаться с Горой. Значит, остался всего лишь месяц? На лето нас раскидают в разные стороны, а в сентябре мы окажемся в новом доме.
Но как же старый? Что будет с ним? Заброшенный, необитаемый, он быстро придет в негодность. Рухнут балки дубового зала, провалится пол. Надломится тело подкосившейся башни, и тонкая струна оси мира, взлетающая от ее вершины, напряжется и вздрогнет перед тем, как лопнуть, свернуться в клубок и лишить нас надежды хоть взглядом достичь надзвездной звезды "stella maria maris".
Лупатов отнесся к новости равнодушно.
- Где бы ни учиться, лишь бы не учиться, - сказал он.
Я решил польстить своему суровому другу:
- А ведь ты способный. Ты мог бы получать пятерки и четверки.
- Зачем? - Он поднял на меня глаза. - Много вас развелось, ученых, а толку.
- Ученье свет, а неученье тьма, - сказал я наставительно.
- Вот ты ученый, - он усмехнулся, - а в привидение веришь. А привидений ведь нет. По науке.
- Кто говорит, что есть…
- Чего же ты врешь?
- Не вру.
- А видел?
- Это было не привидение. - А кто же?
- Не знаю… - Лупатов сплюнул.
- Учиться, говоришь? А зачем учиться, когда кругом привидения бродят. Ты знаешь, что у меня не бывает снов?
- Знаю. Но это неправильно. Сны бывают у всех. Я читал. Только ты их не помнишь. Крепко спишь.
- Помню, не помню. Не бывает - и все. А этой ночью я видел. И Голубок видел, и Вдовиченко. Все видели райские сны. Я спрашивал. Для интереса. И Кулачок видел сон, а он дефективный. И Санька видела про родителей. Все скопом смотрели картину. Я думаю, потому Калоша и проспал. Это что, по науке? Учись, Царевич, один, а я кино буду смотреть…
Я плавно затормозил у литых чугунных ворот. Но фоне тревожно красного заката замок возвышался мрачным черным утесом. В темнеющее небо уходили шпили башен. Ворох галок снялся с огромного дуба и с раскатистым шумом пронесся над моей головой.
Я нажал сигнал. В тишине вечера он прозвучал резко и необычно. Замок ответил безмолвием. На плоской зубчатой башне чернел силуэт старинной пушки.
Я снова нажал сигнал. В замке вспыхнуло окно, образовав сквозную дыру в закат. Кто-то медленно шел по аллее, Громыхнул засов, из ворот вышел большой, неопрятно одетый человек. Он остановился в нескольких шагах и мрачно спросил:
- Что нужно?
- Я хотел видеть господина Барона.
- А кто вы такой?
- Я по частному делу.
Человек помедлил и неохотно ответил:
- Господина Барона нет дома. Он в отъезде.
- А когда вернется?
- Это не наше дело. Он далеко.
- В таком случае я хотел бы видеть госпожу Баронессу.
Человек сразу напрягся. - Какую еще Баронессу?
- Я друг Баронессы Стеллы. Мне нужно ее повидать.
Человек молчал, пристально разглядывал меня сквозь открытую дверь кабины.
- Я знаю, что Баронесса здесь. Она просила меня приехать. Вот письмо. - Я показал конверт.
Человек не притронулся к конверту и продолжал молчать.
- Проваливай отсюда, - внезапно хрипло сказал он. - Нет тут никакой Баронессы.
- Она тут, - сказал я твердо. - Откройте ворота.
Человек вынул из кармана черный предмет и направил его на меня.
- Проваливай, пока не сделал лишнюю дырку.
- Это вам не удастся, - сказал я.
- Проваливай, - повторил человек.
- Не удастся потому, что на заднем сиденье лежит ваш хозяин. Он вернулся из дальних краев в моей машине. Правда, он несколько не в себе. Пришлось мне его связать.
Человек молчал, размышляя.
- Вы можете взглянуть, - сказал я.
Он молча приблизился, чуть присел, пытаясь рассмотреть, что в машине. Я усмехнулся:
- Ближе, ближе, трусливый болван.
Он крякнул и пошел на меня. В то мгновение, когда он хотел заглянуть в машину, я выбросил ногу и ударил ребром ботинка под колено. Одновременно напряженной ладонью я выбил у него пистолет.
Толстяк вскрикнул от боли и осел на землю, схватившись за поврежденную ногу.
- Надо быть гостеприимней, милейший, - сказал я и направил ему в голову пистолет. - Я несколько ошибся. На заднем сиденье должен лежать не хозяин, а ты. Маленькая репетиция. Веревка и кляп у меня наготове. А ну-ка ложись вниз лицом. Надеюсь, ты не хочешь иметь лишнюю дырку?..
Через несколько минут я шел по аллее на тлевший огромной жаровней закат. Где ее прячут и тут ли она? Быть может, Барон увез ее с собой, а может быть, она угасает, как это небо? Я поднял голову и увидел, как в черно-голубом зените появилась ледяная крупинка звезды…
Петр Васильевич отпустил меня в "Синикуб". Этот магазин на самом деле кубически синий. Снаружи он выкрашен ультрамарином. Краска отваливается и висит на фасаде лохмотьями. Вывеска гласит "Букинис". Буква "т", сорванная ураганным ветром, покоится на ближайшем дереве, но никто не хочет туда лезть. Я предложил Продавцу совершить эту несложную операцию, но он только пожал плечами, давая понять, что ущербная вывеска не ущемляет его достоинства. Тогда я решил именовать его Цевадором, отбросив начальную букву звания и перевернув его наоборот.
Ценность книг совершенно не интересовала Цевадора. Его интересовала цена. Попивая свой кофе, он вел нескончаемые телефонные переговоры о собраниях сочинений и дефицитных томах. "Сколько? Лучше седьмой и тринадцатый. По червонцу. Через неделю. Двадцать третий. Восьмой на девятый. В придачу. Не те времена. Теперь уж не нужно. Лучше все вместе. Собрание есть собрание. Зачем мне афера? Сделаем, как всегда".
- А, мой юный друг! - приветствовал он по обыкновению. - Как весна, как волненье души? Я слышал, вас переводят в микрорайон Березовый? Далековато. Но ты нас не забывай.
Я занялся каталогом и проработал целых два часа. Мой каталог - гордость магазина. Иногда Цевадор небрежно говорит покупателю: "Посмотрите в каталоге. Наш магазин имеет каталог". В каталоге рылся один старичок. В каталог смотрели и другие люди, но, перебрав несколько карточек, оставляли это занятие. Покупателю некогда, он хочет быстрей получить нужную книгу. Сколько замечательных книг в каталоге! Есть несколько томов из сочинений Брема. Есть очень старое издание стихов Пушкина. Есть альбом с видами Петербурга. Но все эти книги стоят дорого.
Что касается голубенькой книги местного сочинителя, то на ней стояла цена в двенадцать рублей пятьдесят копеек. Немалая, по нашим понятиям, сумма! Во всяком случае, мне проще переписать нужные места, чем покупать всю книгу.
"Трудно сказать, почему Барон соединил образ Гекаты с ликом своей возлюбленной. Геката - древнее эллинское божество. По одним сведениям, это дочь самого Зевса, по другим - бога подземного царства Аида, Геката - богиня ночи и волшебства, повелительница теней умерших. Геката способна на время оживить мертвых или, наоборот, провести живого в царство теней. Геката - богиня луны, она таинственна и всесильна. В жизни она может принимать любой облик. На Эгине и в Сицилии справляли мистерии, празднества в честь Гекаты, они назывались гекатеями. В каждом греческом доме было изображение Гекаты. Она представала трехликой женщиной с факелом в руке. В особенности она покровительствовала покинутым влюбленным и детям. Геката не раз вступала в борьбу с Гарпиями, страшными созданиями, похищающими детей. Геката доброжелательна к людям и в особенности к детям…"
Я перебирал новые книги и вдруг замер от изумления. В руках у меня оказалась тоненькая желтая брошюрка с узким лапчатым шрифтом. "Моцарт и Сальери. Опыт исследования одной легенды, проделанный профессором В. Н. Киреевым. Санкт-Петербург. 1913 г." На обложке цена еще не значилась.
Замирая от волнения, я подошел к Цевадору и осведомился, как поступить с этой книгой.
- Два пятьдесят, - четко ответил он.
- А нельзя ли мне? - пробормотал я. - В долг?
Он изумленно поднял брови.
- Видите ли, - заспешил я, - меня интересует эта проблема. Так сказать, гений и завистник…
- В долг?.. - Он захохотал. - Мой юный друг, возьми просто так. Я дарю тебе этот фолиант! Но позволь задать тебе вопрос, кем ты собираешься стать, гением или завистником? - Он снова захохотал.
Завернув книгу, я выскочил из "Синикуба". Какая удача! Надо быстрей разыскать ее. Пока Цевадор не передумал и не позвал обратно.
Я открыл тяжелую дверь училища и оказался перед гардеробом. Теперь он пуст и просторен. Зимняя одежда осталась в домашних шкафах. Но гардеробщица сидела на своем месте с вязальными спицами в руках.
Но вот незадача. Я заработался в "Синикубе" и, кажется, опоздал. На лестницах никого нет, чьи-то шаги гулко звучат в отдаленье.
Я подошел к расписанию и стал разбираться. Но тут невозможно ничего понять. Какие-то клеточки, буквы и цифры. Что делать? Я решился и подошел к гардеробщице. Она казалась доброй приветливой женщиной. На голове повязана домашняя косыночка, с носа свисают очки. Обыкновенная, привычная бабушка.
- Простите… - Я прокашлялся и прибавил голосу густоты: - Вы не знаете Марию Оленеву? Со скрипкой. Я принес ей книгу.
Старушка подняла голову:
- Какую Оленеву, Машу? Она, кажись, ушла.
Я снова кашлянул, не зная, как поступить дальше. Старушка вдруг качнулась в сторону, выглянула из-за меня и закричала пронзительным тонким голосом:
- Александр Николаич! Александр Николаич!
Я отшатнулся и приготовился бежать. Но ко мне легким шагом уже подходил стройный темноволосый человек.
- Что вам, Софья Захаровна?
- Александр Николаич, тут Машеньку вашу спрашивают. Книгу, говорят, принесли.
Александр Николаевич взглянул на меня живыми темными глазами, переложил из руки в руку белую папку. На нем был узкий ладно сшитый костюм. Лицо тонко очерчено, волосы волнисты. Без сомнения, это тот педагог, о котором я слышал разговор. В него все влюблены.
- Вы принесли учебник гармонии? - спросил он ясным баритоном.
- Нет, - пробормотал я, - она искала… Тут я нашел… про Моцарта и Сальери…
- Про Моцарта и Сальери? - воскликнул он, глаза его загорелись. - А ну-ка давайте, давайте!
Он нетерпеливо развернул бумагу…
- Киреев! Вот так номер! Где вы достали?
- Я… тут, по случаю…
- Это ведь то, что мне нужно! - Он обратился к гардеробщице. - Бывают счастливые дни, Софья Захаровна. Вот и Киреев у меня в руках. Большая редкость! В библиотеках отсутствует. А мне статью надо кончать. Ну, Машенька, какая же умница!
- Чудесная, чудесная девочка, - сказала старушка. - Уж я ее полюбила. Серьезная. Умница. Слова грубого не скажет.
- И очень способная, - добавил Александр Николаевич. - А вам, молодой человек, большое спасибо. С вашего позволения, я Машеньке передам. Это ведь для меня книга. Что сказать на словах?
Голос у меня внезапно сорвался, и я прохрипел с натугой:
- Ничего.
- Спасибо, спасибо, - еще раз повторил Александр Николаевич.
Я разглядывал себя в зеркале. Огромном зеркале дубового зала, утопленном в резную дубовую нишу. Зеркало старое, мутное, по краям его разъедает желтая сыпь… Ну и что? Моцарт тоже был невысокого роста, а Пушкин еще меньше. Какой-то я жалкий, придавленный. Руки висят. Лицо бледное. Под глазами тени. Волосы жидкие, невнятного цвета. На губах кривая ухмылка. Здравствуй, Митя Суханов. Как дела? Значит, вот для кого она искала книгу. Дела как всегда. Никак. Значит, и она влюблена. Какой красивый взрослый человек. Наверное, талантливый. Я никогда не стану взрослым. Просто не хватит сил вырасти. И не надо. Пусть похоронят так. Моцарта хоронили по третьему разряду, в некрашеном сосновом гробу. Когда гроб вынесли из дверей дома, за ним шли всего семь человек, в том числе и Сальери. После отпевания гроб поставили на дроги и повезли на кладбище. Было холодно, начиналась метель. Когда повозка приближалась к кладбищу, за ней уж никто не шел. Встретил ее только один могильщик. У длинной узкой ямы стояло еще несколько гробов. Моцарта свалили рядом. Яма уже была заполнена двумя ярусами. Моцарту достался третий. Потом общую могилу засыпали, и Моцарт упокоился там рядом с десятками безвестных бедняков… В мутном неверном зеркале я увидел, как за моими плечами образовалась темная пелерина, на голове появился парик, на ногах белые чулки с башмаками, а в руках обозначился свиток с нотами…