Серафима тяжело вздохнула.
- Да разве за ним уследишь. Пришла я поздно, уже стемнело. Зову: "Стёпка, Стёпа", - не отвечает. Посмотрела на кровать. Лежит, накрывшись одеялом. Ну, думаю, пусть спит, и даже ужинать будить не стала. Утром истопила печку, уже завтрак готов, а он всё лежит. Правда, поспать-то он любил. Но тут меня сомнение взяло. Как же это он за ночь даже на другой бок не перевернулся? И меня как будто кто в сердце шилом кольнул. Подбежала к кровати, сдёрнула одеяло, а там свёрнутое батькино пальто. Ну, как, мошенник, ловко подстроил, словно под одеялом человек лежал.
- Запрягай лошадь и поезжай на станцию! - сказала Елизавета Максимовна.
- Ты думаешь, он там?
- Чему же удивляться. Я была в районе на совещании. Один председатель колхоза жаловался, что у него сразу двое сбежали на фронт.
- Батюшки мои, на фронт! - Серафима всплеснула руками, потом вскочила, торопливо завязала платок и побежала запрягать лошадь. За ней вышла и Елизавета Максимовна.
Локоть оглянулся на бабку Любу и, подойдя к Витьке-счетоводу, сказал:
- Ты знаешь, он и меня хотел на фронт взять. Ух, как жалко, что мы подрались!
Витька насмешливо посмотрел на Локтя.
- Какой из тебя вояка?!
Митька вспыхнул.
- Получше тебя-то! Ты бы ни за что не удрал на фронт.
- Конечно, нет, - спокойно ответил Витька.
- Сразу видно, что ты трус.
Счетовод снял шапку, повертел её на пальце.
- Не трус, а разумный человек.
- Трус, трус, трус!
- Чего орёшь, как дурак, - оборвал его Витька. - Подумай своей глупой башкой. Если все побегут на фронт, то кто же в тылу будет ковать победу?
- Кто? - переспросил Митька и ядовито сказал: - Уж очень ты умным стал. Даже смотреть противно.
Счетовод с сожалением покачал головой и, заложив руки в карманы, важно направился к двери.
Через пять минут ввалился Лапоть и в упор спросил Митьку, правда ли, что он вместе с Коршуном на фронт собирался? Митька хотел сказать: "Ничего я не знаю", но язык, неизвестно почему, вывернул: "Правда". Лапоть стал пытать Митьку, почему он тогда тоже не сбежал.
- Потому что, - и Митька, не задумываясь, выпалил: - Мамка валенки с полушубком в сундук заперла.
После Лаптя заявились братья Вруны, а потом Лилька с Аркашкой. И всем Локоть говорил, что он действительно собирался с Коршуном на фронт и что он наверняка бы сбежал, будь у него на ногах валенки. О том, что Елизавета Максимовна частенько оставляет сына без валенок, было известно всей деревне. Однако Аркашка Локтю не поверил и заявил, что тот просто струсил. Митька схватил Аркашку за воротник и вытолкал из избы на улицу. Аркашка полчаса стоял у окна и орал, что Локоть трус и предатель.
Весть о том, что у Серафимы Коршаткиной сын сбежал на фронт, в четверть часа облетела деревню и всех переполошила. Лаптя схватили на улице, приволокли домой и отобрали пальто с шапкой. Врунов закрыли на замок. Аркашку раздели чуть не догола. А когда он попытался в таком виде выскочить на улицу, жестоко выпороли. Всю ночь матери не спускали с ребят глаз. Утром у всех был на языке один вопрос: "Привезли Стёпку?.."
Коршун пропал. Серафима Коршаткина вернулась со станции одна.
После завтрака Елизавета Максимовна открыла сундук и выкинула валенки с полушубком.
- Одевайся.
- Куда? - удивлённо спросил Митька.
- На собрание, - ответила мать.
В правлении колхоза собралась вся деревня и даже ребятишки. Здесь были абсолютно все, кроме бабки Любы. И Локоть понял, что собрание это очень важное.
Когда Митька с матерью вошли, шум сразу стих. Витька-счетовод вылез из-за стола и сказал:
- Садитесь, товарищ председатель.
Елизавета Максимовна села, вынула из кармана измятый листок, разгладила его и сказала:
- Так вот, товарищи колхозники, дела у нас не очень хороши. Нам надо серьёзно поговорить.
- Ась? - спросил дед Тимофей и подставил к уху ладонь. Женщина в рыжей шубе наклонилась и громко сказала:
- Председатель говорит, что дела у нас плохие.
- Знамо дело, плохие, - глубокомысленно изрёк дед, и все засмеялись. Елизавета Максимовна постучала карандашом и встала.
- Товарищи колхозники, страна переживает тяжкую годину…
Председательша говорила долго. Рассказывала о том, с какими трудностями приходится сдерживать фашистов, о зверствах, которые творят гитлеровцы на нашей земле. Призывала здесь, в тылу, работать не покладая рук, чтобы помочь фронту. Заявила, что теперь в колхозе обязаны работать все, в том числе и ребята.
- Трудом надо воспитывать детей! - заключила свою речь Елизавета Максимовна.
Её дружно поддержали колхозники. Все выступавшие жаловались, что ребятишки без отцов совсем от рук отбились, и если их не заставить работать по-настоящему, то они, как Стёпка, удерут на фронт. Когда все высказались, Елизавета Максимовна объявила:
- Слово имеет Виктор Васильевич Семёнов.
- Вот это да! Уже Виктор Васильевич, - сказал Самовар.
Елизавета Максимовна повернулась к Витьке и ободряюще кивнула ему головой.
- Выковыренный! - закричал Аркашка и показал язык.
Витька, не обращая внимания на дурацкую выходку Аркашки, встал, одёрнул рубашку, кашлянул в кулак, налил из графина в стакан воды, выпил и вдруг резко выбросил вперёд руку.
- Товарищи ребята колхоза "Красный самолёт", я обращаюсь к вам как равный к равным! Пора прекратить эти шалтай-болтай! - выкрикнул он и пощёлкал пальцами. - Пора работать! - он опять пощёлкал пальцами и, не найдя слов, схватился за графин. Колхозники засмеялись.
Елизавета Максимовна постучала карандашом, шум стих.
Витька выдул ещё стакан воды и вдруг, как из пулемёта, посыпал слова. Речь Витьки сводилась к тому, что раз их отцы сражаются на фронте, то ромашкинским ребятишкам стыдно ничего не делать. Счетовод резко критиковал Стёпку Коршаткина. Внёс предложение осудить его поступок и пропесочить на собрании, когда его приволокут с фронта.
- Кто же будет в тылу ковать победу, если все побегут на фронт? - воскликнул Витька и оглянулся. Все молчали. Витька повертел над головой пальцем и ткнул в Локтя. Мы, товарищи, своим трудом! - На этом он кончил и выпил ещё стакан воды. Ему громко хлопали. Даже Аркашка аплодировал. Всё-таки здорово Витька-счетовод выступил.
На этом собрание и закончилось. Елизавета Максимовна объявила, кому и куда идти сегодня работать. Митьку, Самовара, Лаптя и Лильку назначили в бригаду Натальи Махониной - старшей сестры Лильки - в лабаз, сортировать зерно. Вруны попали на скотный двор, навоз возить. Без работы остался один Аркашка. Ему не было ещё десяти лет. Аркашка обиделся. Сначала он грозился сбежать на фронт, а потом заревел. Над ним сжалились и определили в одну бригаду с Митькой. Наталья Махонина собрала свою бригаду, насмешливо посмотрела на неё и сказала:
- Пошли, товарищи колхознички.
Наталья привела ребят в лабаз. Лабазом в Ромашках называли большой колхозный амбар. В нём хранился семенной фонд. По обеим сторонам лабаза находились закрома: два с рожью, два с овсом, один с клевером, в шестом было немного гречихи, а седьмой был совсем пустой. Стены лабаза были увешаны лошадиной сбруей: хомутами, уздечками, сёдлами. Посреди лабаза стоял триер - сортировочная машина, с помощью которой отбирают годные на посев семена. Машина простая. Маховое колесо с приводными ремнями, длинный стан, в котором поставлены в три этажа сита. Верхнее сито с крупной ячеей, нижнее - с мелкой. Когда крутят колесо, сита качаются, и таким образом зерно сортируется.
Митьке с Самоваром досталась самая тяжёлая работа: крутить колесо. Лаптя назначили засыпать триер зерном. Лильку - отбирать очищенные семена. Аркашке досталась работёнка пыльная, но зато самая лёгкая. Его поставили выгребать из-под триера мусор и выбрасывать его на улицу.
Работа закипела. Первые полчаса работали так, что пар шёл. Митька с Самоваром даже сняли полушубки и засучили рукава. Однако в конце второй половины часа полушубки пришлось надеть. Ещё час усердно крутили ручку и таскали корзинки с зерном. Когда пошёл третий час, Самовар стал завидовать Стёпке.
- Молодец Коршун, что на фронт сбежал, а то бы и его заставили крутить это проклятое колесо, - сказал он.
Первым забастовал Аркашка. Он заявил, что ему надоело работать, и ушёл. Прошло три часа, и ребята совсем выдохлись. Митька крутил колесо и считал:
- Восемьдесят пять, восемьдесят шесть… девяносто два. - Досчитав до ста, он остановил колесо. Самовар, внимательно следивший за счётом, запротестовал:
- Ещё крути десять раз.
- Это почему? - возмутился Митька.
- Я следил, как ты считаешь. Семьдесят, а потом сразу девяносто.
Митька не стал спорить и отсчитал ещё десять кругов. Неожиданно взорвался Лапоть. Он швырнул корзинку и принялся ругать Стёпку:
- Это из-за Коршуна желтоглазого нас засадили в лабаз. Если б он не сбежал, я бы сейчас на озере рыбу ловил.
Митька хотел ему возразить, но так устал, что не было сил даже языком пошевелить.
- А когда мы кончим? - спросила Лилька.
- Ещё полчасика - и кончим, - сказала Наталья. Она, по мнению Митьки, занималась совершенно бесполезным делом. Перетаскивала мешки из одного угла в другой.
Неожиданно заявился Витька-счетовод. Размахивая портфелем и разметая полами батькиного пальто пыль, он прошёлся по лабазу, солидно кашлянул и спросил:
- Ну, как поработали?
- Неплохо. Центнера три отсортировали, - сказала Наталья.
- Молодцы! - похвалил Витька, сел на мешок, вытащил из портфеля бумажку с карандашом и стал подсчитывать: - Одиножды нуль - нуль… семью девять - шестьдесят три… Полтора трудодня поделить на четверых. Итого, - громко объявил он, - каждый из вас заработал по тридцать семь соток.
- Значит, нам и трудодни будут писать? - удивлённо спросил Лапоть.
- А ты думал как? - и Витька похлопал его по плечу. - Только давай старайся. Ещё и в газете пропечатают.
Это было новостью. Ребята думали, что они работают так, задарма, как в школе на воскреснике. Но оказывается, за трудодни. Значит, на них смотрят как на взрослых. И усталости - словно не бывало. Оставшиеся полчаса работали азартно и разошлись по домам весёлые и довольные.
За ужином Митька сообщил матери, что он сегодня заработал тридцать семь соток. Елизавета Максимовна взлохматила Митькины волосы.
- Устал?
- Чепуха. Только чуть-чуть лопатки болят.
- С непривычки. А втянешься, и всё пойдёт как по маслу, - сказала Елизавета Максимовна.
Поужинав, Митька прилёг отдохнуть и не заметил, как уснул, а когда проснулся, было уже утро.
- На работу пора, - сказала мать.
"На какую работу?" - чуть не спросил он, но, вспомнив про лабаз, тяжело вздохнул.
В этот день Лапоть с Лилькой крутили колесо. Локотков засыпал триер зерном. Работали до вечера. Витька Выковыренный записал им по пятьдесят соток и выдал каждому личную трудовую книжку. На третий день перестали болеть руки. Митька подсчитал, что за это время он выработал полтора трудодня. А Стёпка всё ещё не возвращался, и ребята решили, что он уже давно воюет.
Четвёртый день начался с невероятных событий. Когда пришли в лабаз, то вместо Натальи они увидели там Ваську Тракториста. Васька, накинув на плечи шинель, расхаживал по лабазу и громко насвистывал. Ребята столпились у дверей и обалдело уставились на Ваську.
- Привет, товарищи колхознички! - сказал Васька и посмотрел на ручные часы. - Тридцать минут опоздания. Сегодня прощаю, завтра не прощу. Время военное. Понятно?
- А где Наталья? - спросил Самовар.
- Я за Наталью. Понятно?
Ребята прыснули. А потом принялись хохотать.
- А ну, за работу, шагом марш! - скомандовал Васька и сбросил с плеч шинель. Ребята примолкли. На груди у Васьки висела белая медаль на голубой ленте, а левый пустой рукав гимнастёрки был аккуратно заправлен под ремень.
Второе событие было куда похлеще первого. В обед в лабаз прибежал Аркашка и сообщил, что со станции приехал милиционер и привёз Коршуна с отмороженными ушами.
Глава XIV. Рассказ Коршуна о том, нам он съездил на фронт
Когда ребята прибежали к дому Коршуна, на крыльцо вышла Серафима и сказала:
- Не пущу!
- Почему? - спросил Аркашка.
- Он сам не хочет. Так и сказал: "Не пущай".
Ребята потоптались, посудачили и вернулись в лабаз сортировать овёс. Однако работали они в этот день кое-как. Всё время говорили о Стёпке.
- Почему он не захотел с нами видеться? - возмущался Самовар.
- Форсу на себя напустил, - отвечал Лапоть.
- А чем форсить-то? Отмороженными ушами? - сказала Лилька.
"Да, - подумал Митька. - Форсить отмороженными ушами смешно".
- А я знаю, почему он не захотел видеться, - заявила Лилька. - Ему стыдно. Не доехал до фронта и отморозил уши.
- А может, он их на фронте отморозил, - сказал Митька.
Самовар с Лаптем принялись спорить, был ли Коршун на фронте или не был. Лапоть уверял, что Стёпка испугался войны и нарочно заморозил себе уши.
Митька в споре не участвовал. Он размышлял о том, как бы сегодня повидать Коршуна и узнать, что с ним случилось. Обвинение Лаптя, что Стёпка нарочно заморозил себе уши, он считал глупым. Как можно нарочно самого себя заморозить?
После работы он побежал к Стёпке. В нерешительности потоптался у крыльца, потом осторожно поднялся по ступенькам и постучал. Никто не ответил. Митька постучал сильнее, потом забарабанил кулаками, а потом стал бить в дверь ногой. За дверью раздался Стёпкин голос:
- Ты что, хочешь дверь сломать?
Митька замер и ждал, что ещё скажет Стёпка. Но он молчал.
- А я к тебе, Стёп… - голос Локтя прозвучал так жалобно, что ему самому стало противно.
Брякнул крюк, дверь приоткрылась, и показалась голова, похожая на кочан капусты.
- Ух ты, - воскликнул Митька, - как раненого, забинтовали!
- Проходи. Не видишь, что я в одной рубашке из-за тебя здесь мёрзну, - проворчал Стёпка. И опять закрыл дверь на крюк.
- Зачем ты так запираешься? Словно тебя украдут, - сказал Митька.
- Не твоё дело, - обрезал его Коршун.
Такого приёма Митька не ожидал и растерялся. После драки он побаивался Коршуна. А теперь ему стало ещё страшнее. Митька выдавил угодливую улыбку.
- Чего это ты лыбишься? - угрожающе спросил Коршун.
Митька вздрогнул и с перепугу выпалил:
- Ребята говорят, что ты нарочно отморозил себе уши.
- Почему нарочно?
- Чтобы не ехать на фронт, - невольно вырвалось у Митьки.
Коршун взял Митьку за грудки и скрипнул зубами.
- Кто сказал?
- Лапоть. Я не поверил, - и, что окончательно убедило Стёпку, добавил: - Даже хотел набить ему морду.
Митька вообще ничего не говорил Лаптю. А морду бить даже и не решился бы. Лапоть был в два раза сильнее Митьки.
- Врёшь, врёшь. Сам, наверное, такое надумал, - и Стёпка принялся раскачивать Митьку из стороны в сторону.
- Не вру. Если бы я так говорил, разве б я тогда к тебе пришёл, - оправдывался Митька.
Стёпка перестал трясти Митьку.
- Ладно, - сказал он. - Я с этим делом разберусь.
Митька поднял с полу шапку, прошёл к столу, сел на табуретку.
- Матки дома нет? - спросил он.
- А ты что, не видишь?
Разговор не вязался. Коршун ходил по избе кругами и сердито фыркал.
Митька поднял голову и покосился на Стёпку.
- Ты на меня очень сердишься?.. За драку.
- На дураков и хлюпиков не сердятся, - буркнул Стёпка.
"За дурака и хлюпика меня считает. Вот уж до чего дошло", - с тоской подумал Митька.
- Здорово уши-то отморозил? - спросил он.
- А ты думал как?
- Покажи, - невольно вырвалось у Митьки.
- Развязывай, - Стёпка повернулся к Митьке затылком. Митька опешил.
- Развязывать? С ума сошёл? А матка что скажет?
- Наплевать. Мне надоело в бинтах ходить. Говорят тебе, развязывай, - приказал Коршун.
Митька стал развязывать. Снял бинты с ватой и ахнул. Уши у Коршуна разбухли, кожа полопалась и свисала клочьями.
- Ну как, здорово? - спросил Стёпка.
- Здорово. Толстые, как у поросёнка.
Стёпка взял с комода зеркало, внимательно осмотрел свои уши и сокрушённо покачал головой.
- Точно, как у поросёнка.
- Давай опять завяжем, - предложил Митька.
- Не надо.
- А что матка скажет?
- Пусть что хочет говорит. А пороть всё равно не будет.
- Конечно, с такими ушами не будет, - согласился Митька. Почувствовав, что Стёпка малость подобрел, Митька осмелился задать самый главный вопрос:
- Стёп, расскажи, как ты съездил, - и, помолчав, добавил: - На фронт.
Стёпка пренебрежительно отмахнулся.
- Чего рассказывать. Съездил, да и всё, - и выжидательно посмотрел на Митьку. - Ладно уж. Расскажу. Только, чур, не перебивать.
Митька поклялся молчать как рыба.
- Когда мы подрались с тобой, - начал Коршун, - и ты разодрал мне своими граблями шею, я так обозлился, что хотел избить тебя, но у меня не было времени. Надо было на фронт собираться. Пришёл домой, поужинал как следует, положил в сумку краюху хлеба, три огурца и луковицу. Потом сел матери письмо писать, что ухожу на фронт. Написал письмо и разорвал. Если б я его оставил, то мамка сразу бы за мной на станцию, и тогда крышка. Верно?
- Конечно, верно! - воскликнул Митька.
- В общем, письмо решил ей написать прямо с фронта. А чтоб мамка сразу не бросилась искать меня, я взял батино пальто, свернул и положил под одеяло. Так, как будто я сплю…
- Здорово придумал! - сказал Митька.
Стёпка погрозил ему пальцем:
- Не перебивай! - и продолжал: - Оделся потеплее. На шерстяные чулки портянки навернул. Взял сумку и пошёл… Отошёл немного от дома, гляжу, Пугай за мной лупит. С Пугаем, конечно, веселее идти. Но, думаю, убьют ещё собаку на фронте, да и кормить её нечем. Вернулся, привязал Пугая на верёвку, попрощался с ним и пошёл. Идти тяжело, снегу навалило пропасть. Вот дурак, что лыжи не взял. Хотел воротиться за лыжами, да побоялся. Темнеть начало. Дотащился до села Раменье. Устал, как чёрт. Хотел попроситься к кому-нибудь на ночлег, а потом раздумал. Начнут расспрашивать: "Кто такой? Откуда? Куда? Зачем?" Могли бы и назад вернуть. Отыскал сарай, закопался в сено, поел хлеба с огурцами и лёг спать.
- И не страшно было одному? - спросил Митька.
- А чего бояться, на фронте небось пострашней. А ты не перебивай, а то и рассказывать не буду, - вскипел Стёпка.
Митька дал слово, что даже не пикнет.
Стёпка подулся на Локтя и продолжал: