Глава II. Ромашки. Обитатели Ромашек. Ходячие зонты. Бабка Люба собирается умирать, потом раздумывает и варит суп с бараньей головой
Деревня Ромашки насчитывала ровно двадцать домов, семь овинов, около десяти сараев для сена, примерно столько же амбаров для хлеба, три бани и один скотный двор. Здесь содержалась вся живность колхоза: коровы, овцы, свиньи, лошади и даже козёл, которого держали "на счастье".
Шла война, ужаснейшая из всех войн на нашей планете. К счастью, в Ромашках этих ужасов не испытали.
Деревня находилась в отдалённой от фронта области и в самом глухом углу этой области. Сюда даже солдаты не заглядывали. А если какой солдатик случайно попадал в Ромашки, то на него смотрели, как на генерала. Перед ним снимали шапки, каждый старался затащить в свой дом, посадить за стол, а на стол выставить ну абсолютно всё, и даже такое, что никогда бы не поставили перед самым дорогим гостем. Вот как уважали и любили солдата в Ромашках.
Правда, ужасов-то в Ромашках не видели, но войну все переживали, и переживали очень тяжело. Война с первого дня показала себя. На фронт ушли все мужики, парни, увели из колхоза лошадей, в деревне теперь не играла гармошка, не распевали песен, люди перестали смеяться и даже громко разговаривать.
Войну переживала и бабка Люба, которой по старости лет было совершенно на всё наплевать. Бабка Люба - самая древняя старуха в Ромашках. Когда-то у неё была сестра, бабка Фёкла. В те далёкие времена сестёр звали ходячими зонтиками. Бабка Фёкла - маленькая пышная старушонка, походила на распущенный зонт, бабка Люба - высокая, тощая, в длинном тёмном платье, очень напоминала свёрнутый зонт. До революции беднее бедняка, чем эти сёстры, в Ромашках не было. Пришла Советская власть, бабкам дали землю, дали корову и лошадь тоже дали.
Бабка Фёкла давно умерла. А бабка Люба всё ещё живёт. И сколько ей теперь, никто не знает, да и сама бабка Люба тоже не знает. Страшна она до ужаса, как будто нарочно живёт, чтоб пугать ребятишек. Тощая, чёрная, как обгоревшая палка, на которой, словно закопчённый горшок, торчит голова с широкими толстыми ушами. Кожа на лице как будто гофрированная, вместо волос на затылке пучок седой щетины, а меж впалых щёк торчит нос, похожий на ручку от зонта. Все ромашкинские ребятишки её боятся, кроме Митьки Локоткова. Он иногда забегает к ней в избушку ловить тараканов. Кому не известно, что таракан с майским жуком великолепная нажива на язя с голавлем. А тараканы у бабки Любы водились, больше их не только в Ромашках, но и во всех окрестных деревнях не было. Попасть в бабкину избушку не так-то просто. Старуха и взрослых-то не очень жалует, а ребятишкам вообще вход закрыт наглухо. Одному только Митьке Локтю бабка иногда открывает дверь. Не потому, что бабка Люба обожает Митьку, а потому, что он сын председателя колхоза.
В густых зарослях акации с сиренью, словно воронье гнездо, сидит бабкин дом, насквозь изъеденный червями и гнилью. Если взять поувесистей камень и с размаху швырнуть на крышу, то над домом поднимется туча пыли.
Половину избы занимает русская печь. Здесь бабка Люба спит, думы думает, вяжет чулки и даже карты раскладывает. Мебели в избе немного: стол, скамейка и две табуретки. Над столом в углу доска с черным пятном. Каждый день утром и вечером бабка Люба отвешивает доске низкие поклоны. Есть ещё полка для посуды. На полке две глиняных миски, крышка и жестяная банка с надписью: "Ландрин". Сбоку на гвозде висит тяжёлая медная поварёшка. Около печи под шестком - чугун с отбитым краем. На шестке тоже чугун, только поменьше и совершенно целёхонький. На стенке картинка какого-то грандиозного сражения: не то Полтавского, не то Бородинского. На картинке можно разглядеть только одного генерала, впрочем, не столько генерала, сколько его усы. Их Митька Локотков подчернил карандашом. Есть ещё сундук. Громоздкий, с железными обручами и тяжёлым висячим замком, он бабке дороже избы. На случай пожара она поставила сундук у двери. У порога в стене торчит здоровенный костыль, на который бабка Люба вешает свою тяжёлую овчинную шубу. В углу под лавкой вот уже тридцать с лишним лет, не вылезая, сидит тупоносый утюг. От тоски и безделья утюг покрылся хлопьями ржавчины…
В тот день бабка Люба поднялась чуть свет. Вставать так рано ей совершенно незачем. Она бы могла спать круглые сутки, и никто бы на это не обратил внимания. Но бабку Любу, как говорят в деревне, черти подняли ни свет ни заря.
Дело в том, что бабка Люба вообще плохо спала, а эту ночь особенно.
Накануне председательша Елизавета Максимовна зарезала барана и прислала с Митькой бабке полголовы и облитое жиром баранье сердце. Всю ночь бабка Люба мечтала о том, как утром наварит жирного супа со свежей убоинкой и натушит картошки с бараньим сердцем. И как только лиловый рассвет прилип к окну её избушки, бабка сползла с печки, нашарила в печурке спички и засветила коптилку. Коптилка с полминуты погорела и потухла.
- Ба, керосинцу-то вовсе нет. Как же это я, слепая тетеря, не заметила, - обругала себя бабка и, вздохнув, села ожидать, когда совсем развиднеется.
Облокотившись на стол, подпирая рукой голову, бабка Люба стала размышлять, где бы ей достать керосинцу. Она перебрала всех односельчан и пришла к выводу, что, пожалуй, никто ей не даст керосинцу, кроме председательши.
После керосинца мысли бабки Любы перекинулись на дрова, которых оставалось не больше двух охапок, потом на соль, потом на валенки, которые совсем развалились. В течение часа, пока не рассвело, мысли её прыгали с предмета на предмет. Наконец старуха задумалась.
- Почему это мне бог смерти не даёт? - прошептала бабка. Она стала думать о смерти, как о великом счастье, которое избавит её от всех хлопот и страданий и приведёт её к златым вратам рая.
- Да есть ли рай-то? - укололо бабку сомнение. - Может, ни рая, ни ада нет. Ребятишкам в школе говорят, что на том свете ничего нет. Совершенно ничего.
Бабке Любе стало до жути страшно. В слове "ничего" она увидела сырую вязкую глину, червей, ощутила промозглый холод, и ей сразу же расхотелось умирать.
- Чего ж туда торопиться. Туда никогда не поздно. Экая я глупая, прости меня, господи, - бабка Люба перекрестилась и постаралась подумать о чём-нибудь приятном. Но как нарочно с утра бабку оседлали тяжёлые думы. Вдруг она вспомнила чёрного кота Миху.
- Пора бы ему уж из леса вернуться, - сказала вслух бабка, и сердце у неё ёкнуло. Вот Миха для неё был страшнее смерти. Бабка покосилась на окно, где между рам лежало пол бараньей головы и жирное сердце.
- Не приведи, господи, если явится. Хоть бы его, разбойника, волки сожрали!..
Кот Миха появился у бабки Любы два года назад, а может, и три, она точно не помнит.
У председателя окотилась белая с чёрным хвостом кошка. Митьке было приказано утопить котят. Он сложил котят в корзинку, вышел из дому и сделал вид, что направляется к озеру. Но за домом он круто свернул и огородами побежал к бабке Любе.
Вначале бабка Люба наотрез отказалась взять котят. Митька уверял её, что его котята самые умные, самые красивые и что таких ещё на свете не было, и если бабка возьмёт себе котят, то она осчастливит себя на всю жизнь. Наконец, когда Митька пообещал носить для котят каждый день крынку молока, бабка Люба сдалась и взяла их. Бабка Люба мало рассчитывала на крынку молока и котят взяла из уважения к Митьке. Митька - сын председателя колхоза. Сколько председатель ей сделал добра!
Но бабка Люба оставила только одного чёрного котёнка и назвала его Михой.
Миха любил играть с бабкиным клубком, умел ловко ловить тараканов, и бабка Люба наглядеться не могла на желтоглазого шалуна. Но чем больше Миха подрастал, тем больше бабка печалилась. Из шаловливого котёнка Миха превратился в чёрного огромного кота, хитрого ворюгу. Ел он всё: и суп, и картошку, и пареную брюкву, и, к ужасу бабки, не наедался. А потом вдруг неожиданно исчез на всё лето и вернулся только глубокой осенью. Всю зиму Миха безобразничал и обижал бабку, а весной опять пропал…
Попросив у бога себе долгой жизни, а Михе смерти, бабка Люба успокоилась. Из щелей выглядывали косоглазые тараканы, свирепо шевеля усами.
Бабка Люба затопила печку, достала из-за окна пол бараньей головы с сердцем, положила на стол и долго любовно ощупывала и переворачивала мясцо. Потом взяла топор и разрубила голову пополам. Одну половину положила в чугунок, залила водой и поставила в печку. Другую - вместе с сердцем опять спрятала между рамами. Из жёсткой экономии бабка решила отказаться от тушёной картошки.
Когда печка истопилась, в избушке стало тепло, как в бане, и пахло супом с бараниной. Тараканы-прусаки ошалело носились по стенам, по лавке, храбро разгуливали по столу. "Кыш, кыш, проклятые!" - крикнула бабка Люба и, взяв тряпку, смахнула их на пол. Потом стала накрывать стол. Поставила крохотную миску и рядом положила ложку, вытащила из печки чугунок с супом. Когда она сняла крышку с чугунка, в нос ударил такой пар, что у бабки зашевелились ноздри и закружилась голова. Вынув из супа бараний черепок, она стала тщательно счищать с него мясо. Когда кость стала чистой и гладкой, бабка её облизала и опять положила в чугун. Мясо раскрошила и тоже положила в суп. Потом, всё смешав, подцепила полповарёшки и вылила в миску. Миска была почти полная. Однако бабка почерпнула ещё немножко и заполнила миску до верхней кромки. Это было много, слишком много, бабке хватило б полмиски, но уж сегодня был такой день. Потом она достала из горшочка кусочек хлебца, который хранился там от тараканов, и села обедать. Тараканы, на миг присмиревшие, вдруг как по команде ринулись на стол.
- Кыш, изверги! - прикрикнула на них бабка Люба и, подцепив ложку супа, хлебнула. "Вот это суп! Такого я, кажется, сто лет не ела!" - подумала бабка.
Тараканы наседали со всех сторон, они смотрели бабке в рот и ждали, когда она уронит крошку или капельку супа. От нетерпения они не только трясли усами, но и подпрыгивали. Бабка Люба держала хлеб крепко. Она знала, что стоит ей положить хлеб на стол, тараканы гуртом набросятся на хлеб и утащат. Поэтому она была настороже и ела очень аккуратно. Всё-таки один кусочек хлеба выпал из её беззубого рта. Находившийся рядом рыжий прусак схватил кусочек и бросился с ним наутёк. Наперерез ему ринулась орда тараканов. Они опрокинули прусака, отняли хлеб и организовали кучу малу. А сбитый прусак лежал на спине и беспомощно сучил лапками.
- Ишь ты, тоже жрать хотят, животные, - усмехнулась бабка Люба и вылила на стол ложку супа.
Суп был очень сытный, и бабка Люба объелась. Она почувствовала такую слабость и головокружение, что у неё не хватило сил прибрать стол. Откинувшись к стене, бабка прямо за столом задремала. Этого только и ждали прусаки. Они в три слоя облепили миску и в один миг вылизали её до блеска. Убедившись, что больше им ничего тут не обломится, расползлись по щелям и ещё долго о чём-то возбуждённо шуршали. А бабка Люба легонько похрапывала, и в носу у неё посвистывало.
Когда она проснулась, то день из белого стал серым. В углах избы сгустилась темень, предметы потеряли свои очертания, печка расползлась по всей избе и походила на огромное грязное пятно.
Бабка Люба вздохнула и, вспомнив, что в коптилке догорела последняя капля керосина, забеспокоилась.
- Эх, ведь старая тетеря. Голова-то совсем уже не соображает, - бормотала бабка, разыскивая бутылку. Потом она влезла в свою шубу и, закрыв избушку на два висячих замка, взяв палку, потащилась искать керосину для коптилки.
Глава III. Зима приходит в лес. Миха уходит в деревню. Радость вороны. Встреча с уткой. Переправа через речку Гуляйку. И прочие неприятности, случившиеся в этот день с чёрным котом Михой
Накануне моросил мелкий противный дождь. Миха отлёживался в дупле старой осины. Дупло было и широким, и сухим, и даже удобным: по крайней мере, Миха мог вытянуть лапы. В далёкие времена здесь жил дятел, потом белка, а когда лаз в дупло стал широким, поселилась сова. В один прекрасный весенний день Миха вытащил совушку из собственного дома, сожрал птицу и поселился в дупле сам. Так появился в этом светлом мирном лесу беспощадный смелый хищник. И не стало от него покоя бедным птицам и малым зверюшкам.
Во второй половине ночи ударил мороз, сковал землю, мокрые кусты обледенели, а бурая осока под осиной зазвенела, как стеклянная. Миха свернулся клубком и не мог уснуть до утра. С рассветом ещё больше похолодало. С севера поплыли чёрные тучи, полетел снег и летел беспрерывно весь день, завалил землю, опушил кусты и деревья белым холодным мохом. Наступила вторая ночь, а снег шёл и шёл. Миха с тревогой прислушивался к неясному шороху снежинок, который способны уловить лишь чуткие уши кота.
К утру третьего дня снег перестал сыпаться. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь тёмные тяжёлые тучи, от которых белизна земли, запорошённые лапы елей, жидкие макушки сосен под пушистыми шапками даже при свете этой унылой зари блестели ослепительно.
Миха высунулся из дупла, и его жёлтые, как солдатские пуговицы, глаза невольно зажмурились. Потом Миха спустился на землю и увяз в снегу. Его круглая, словно ком шерсти, голова завертелась на снегу и напугала ворону. Ворона сидела на макушке ёлки. Ёлка, которую ворона выбрала себе для отдыха, походила на пилу: лапы у неё росли только с одной стороны. Ворона не заметила, как Миха вылез из дупла, и теперь с удивлением разглядывала шевелящийся на снегу чёрный комок.
- Кра-а-а?! - прокричала ворона громко и пронзительно.
Миха сделал невероятно высокий и длинный прыжок. Пролетев метров пять по воздуху, он уцепился за ствол упавшей берёзы, отряхнулся и покосился на ворону. Она не обращала на него никакого внимания и спокойно чистила клювом перья.
Зима?.. Надо отправляться в деревню. Миха повертел головой, потом хвостом и жалобно мяукнул. Идти в деревню ему очень не хотелось. Что там его ждало? Ничего хорошего. Жизнь впроголодь, вот что. Однако другого выхода не было.
Миха поточил о бревно когти, выгнул спину и, подняв хвост, пошёл в деревню. Ворона снялась с ёлки, пролетела над Михой и уселась на ольху. Она внимательно следила за котом.
Миха, казалось, не шёл, а плыл по снегу. Снег был хоть и глубокий, но рыхлый, как пух.
Миха не торопился. Да и куда торопиться? Кто его ждал в деревне? Он брёл тихо, часто останавливался, озирался и удивлялся, как изменился до неузнаваемости этот лес, в котором он знал всё, до единого кустика с кочкой. Вот камень, обросший жёстким, как щетина, коричневым мхом. Весной под ним какая-то крохотная зеленогрудая пичужка свила гнездо. Миха набрёл на гнёздышко, когда в нём было пять крохотных неоперившихся птенцов. Они, открыв свои огромные жёлтые рты, удивлённо смотрели на кота. Миха тоже на них смотрел и ухмылялся. Есть ему вовсе не хотелось. Он недавно задрал здоровенного крота. Миха просто так, из любопытства, накрыл лапой гнездо, а когда поднял лапу, то на когтях повис маленький птенчик. Миха поднёс его к усам, понюхал и… проглотил. Такой способ еды показался коту очень забавным. И он стал подцеплять птенцов одного за другим и отправлять их в рог. Когда птенцы были проглочены, Миха перевернул лапой гнездо. Прилетела зеленогрудая птаха, отчаянно заверещала, заметалась, как полоумная. А Миха, растянувшись около камня, блаженно щурил глаза и постукивал хвостом.
А теперь камень завалило снегом, и он походил на огромный кусок сахара. Под ним в это время вряд ли б стала прятаться даже мышь. Но Миха всё-таки обошёл его кругом, обнюхал, жалобно мяукнул:
- Зима! - и пошёл дальше. Ворона тоже снялась с ольхи и, залетев вперёд, уселась на осину. В лесу тихо, тепло, деревья отряхиваются, снег оседает, начинает линять. Высунулся из-под снега серый пенёк, показалась чёрная головка засохшего колокольчика, словно обугленная, торчит крапива. Ярко-зелёный можжевельник сдвинул набекрень белую высокую папаху.
Из-под носа кота выпорхнул рябчик. Миха испуганно вздрогнул и проводил рябчика злым голодным взглядом.
На окраине леса плотно, как забор, стоял молодой ельник. Совсем недавно в этом ельнике Миха задрал тетерева. Кот был голодный и в один присест сожрал птицу. Потом его тошнило и рвало от обжорства.
Миха и сейчас забрался в ельник, долго там сидел, что-то выглядывая, что-то вынюхивая, к чему-то прислушиваясь. А ворона в это время чучелом торчала на обгорелой сосне и тоже чего-то ждала. Неподалёку от вороны лакомились мороженой рябиной дрозды и так хвастливо трещали, как будто слаще рябины на свете ягод нет. На берёзе тетерева в глубокой задумчивости обклёвывали почки.