Теперь, как только танцы, Мартынова не знает, что ей на себя нацепить: и туфли то бронзовые, то голубые шелковые напялит, и бант на голову какой-то сумасшедший насадит. Нет, все еще мало! Вчера приходит, так вся и шуршит, сразу слышно, что юбка шелковая внизу, но только мы нарочно, чтобы помучить ее, будто ничего не замечаем. Уж она и подол приподнимает, и платье в горсть вместе с нижней юбкой загребает, чтобы больше шуршало, - оглохли все, не слышат. Тут она новое выдумала.
После перемены спускаемся все в танцевальную залу, a Мартынова, будто нечаянно, и расстегни себе пояс от платья, чтобы через прореху голубой шелк виден был.
Надо вам сказать, что на свою беду она и в классе сидит, и в паре танцует с Тишаловой, потому что они совсем одного роста.
Стоим в зале. Учителя еще нет, вот она и говорит Шуре:
- Ах, у меня, кажется, юбка расстегнулась, поправь, пожалуйста!
Шурка рада стараться; застегивает ей добросовестно все три крючка, a сама тем временем будто нечаянно развязывает тесемки от ее шелковой юбки.
Начинаем танцевать. Реверанс, шассе , поднимание рук - все идет гладко. Наконец вальс.
- Прошу полуоборот направо, - кричит учитель.
Конечно, все, кроме двух-трех, поворачиваются налево, не нарочно, не назло ему, a так уж оно всегда само собой выходит. Ну, учитель, понятно, ворчит, велит повернуться в другую сторону и танцевать вальс.
Танцует себе наша Мартынова и беды не чувствует, a из-под платья у нее виднеется сперва узкая голубая полоска, потом она делается все шире и шире. Мартынова начинает в ней путаться и вдруг - шлеп-с! - юбка на полу. Она хочет остановиться, да не тут-то было: Шурка притворяется, что ничего не замечает, знай себе танцует и Мартынову за собой тащит. А та как запуталась одной ногой в юбке, так ее через всю залу и везет. Наконец вырвалась, живо подобрала с полу свои костюмы и, красная как рак, стремглав полетела в уборную.
Теперь все видели ее юбку…
На перемене наша компания житья ей просто не давала - то одна, то другая подойдет:
- Пожалуйста, Мартынова, не можешь ли свою юбку на фасон дать, мне страшно нравится, удобная, - прелесть!
И серьезно это так говорят, только Люба не выдержала, прыснула ей в лицо. Мартынова чуть не ревела со злости. Ну, я думаю, она больше этой юбки не наденет.
Белые человечки. - Восьмерка
Если вы читали когда-нибудь "Дети Солнцевых" , то знаете, какая это интересная книга: просто не оторваться, так и хочется поскорее узнать, что дальше случится. Эта милая малюсенькая Варя, к которой противная пепиньерка Бунина так придиралась, что даже ее любимые печеные картошки, злючка эдакая, отбирала, - так все это интересно, что можно обо всем на свете забыть. Я и забыла… Совершенно забыла, что у меня есть уроки.
Папочка с мамочкой были на журфиксе у тети Лидуши, "винтили" там, a меня, конечно, дома оставили и вместо винта сказали уроки приготовить. Я бы их непременно выучила, если бы мне под руку не попалась большая книга в светлом переплете, на котором две девочки нарисованы, - вот эти самые "Дети Солнцевых".
Взяла я ее только картинки посмотреть, ну, потом хотела взглянуть, какая там первая глава, нарочно даже не садилась, стоя смотрела, но как начала, так до половины одиннадцатого и читала не отрываясь. И дольше бы просидела - потому что я потом-таки уселась и даже очень удобно, - но от усталости уж плохо понимать стала, да и противная Глаша сто раз надоедать приходила:
- Марья Владимировна, извольте спать идти!
Ничего больше и не оставалось, как в кровать бухнуться, потому как голова страшно трещала, то есть… болела. Уж какое же тут учение? Одна надежда - авось на следующий день не спросят. Наверняка даже не должны спросить, так как отметки у меня по всем предметам имеются.
Иду на следующее утро.
География благополучно сошла, даже весело, потому что меня, слава Богу, не вызывали, a то радоваться нечему было бы, ведь урока я и не читала.
Сегодня Люба отличилась; я не смеюсь, она, правда, хорошо отвечала, только один раз вместо Индийского океана в Северный Ледовитый заехала, но уж это по моей вине. Страх я люблю на уроке Любу смешить, она сейчас "готова" и потом уж остановиться не может, хохочет-заливается - ну, и весь класс за ней.
Вызвали ее к карте. Я вынула носовой платок, сделала на одном углу узелочек, всунула в него второй палец - получилась голова в колпаке. Потом третий и первый я вытянула как две руки и завернула их краями платка так, что рубчик пришелся у меня посреди ладони, - вышел смешной-пресмешной маленький белый человечек в халате и ночном колпаке.
Люба моя стоит себе, палочкой по карте водит, a Армяшка глядит на нее, радуется, и спину нам повернула. Тут мой человечек из-под парты и выскочил! Люба фыркнула, но живо подобрала губы и дальше рассказывает. Тогда я стала дрыгать вторым пальцем, что в узелок продет, - человечек мой так и закивал головой, знай себе поклоны отвешивает. Тут уж не одна Люба, со всех сторон фыркать начали. Даже Зернова не устояла (она редко смеется, но ужасно потешно, потому сама-то она не то на канарейку, не то на попугая похожа - и вдруг птица хохочет!).
Армяшка зашикала на нас, и мой старикашка живо под парту юркнул, но только Терракотка отвернулась, он опять тут как тут - и кланяется все ниже и ниже, a класс хохочет все громче и громче. Вот тут-то Индийский океан и оказался в Северном Ледовитом.
- Что за глупый смех? - разозлилась Армяшка и живо так обернулась лицом к классу.
A я себе преспокойно сидела, руку с человечком локтем подперла, чтобы всем видно было. А когда она вдруг повернулась, что мне делать? Я скорее невинную физиономию скорчила и ну сморкаться, благо платок около самого носа был… Фи!.. Не дай Бог никому так высморкаться!.. Ведь на ладони-то моей приходились полы халатика, a они впопыхах и распахнулись… Вот гадость!.. И ведь есть же люди, которые обходятся без носовых платков!..
По счастью, урок скоро кончился, и мы с Любой стрелой помчались в уборную - я отмываться, a она за компанию. Вдруг - бух! Не могли остановиться и с размаху влетели прямо во что-то мягкое - головами в живот учителя истории. A учитель этот милый-милый, толстый-толстый. Мы сконфузились, даже извиниться не сообразили и полетели дальше. Нам-то ничего, не больно, мы в мягкое попали, a ему каково? Головы у нас твердые.
A ведь это, может быть, опасно?.. У одной знакомой барышни от ушиба рак сделался. Вдруг у него рак сделается? Нет - два рака, ведь его две головы ударили. Бедный милый толстяк! Он, говорят, такой славный, его все в старших классах любят.
Кажется, он-то и показывает в физическом кабинете такие интересные опыты из истории… Впрочем, наверняка не знаю. A что, собственно, можно из истории на опытах показать? Ведь не войны же! Ведь не дерется же он с ученицами? Интересно. Надо будет старших спросить.
A беда-то все-таки над моей бедной головушкой стряслась.
Последний урок - русский, входит Барбос. А выучить задано было стихотворение "Ты знаешь край, где все обильем дышит". Стихотворение чудесное, если б я только вспомнила про него, непременно выучила бы, но это - если бы вспомнила, a я…
Вызывают Зернову. Она, конечно, на совесть ответила, как и полагается первой ученице. Потом Бек. Ta хоть не первая, a знала назубок. Потом вдруг - вот тебе и раз! - Старобельскую. У меня душа в пятки ушла, ведь я ни единого раза не читала, только вот сейчас Зернову да Бек прослушала. Нечего делать, подхожу к столу, начинаю:
- "Малороссия", стихотворение Алексея Толстого.
И пошла-пошла плести. Стихотворение-то я все до конца сказала, но слов в нем, кажется, больше моих собственных оказалось, чем толстовских. Барбоска меня несколько раз поправляла, a обыкновенно что-что, a уж стихи да басни я всегда с шиком рапортую.
- Неважно, - говорит. - Что ж это вы так плохо знаете?
Ишь ты! Не учивши, да хорошо знать? Слава Богу, что и так оттарахтела… то есть ответила…
Я молчу, a Барбос опять:
- Отчего же вы не знаете, а?
Вот чудачка!
- Да потому, - говорю, - что я не учила.
- Как не учили? Совсем?
- Совсем, даже не читала.
Барбос глаза вытаращил.
- Красиво, нечего сказать. Понадеялась, что помнит, и не дала себе даже труда повторить. Очень стыдно.
Тут уж я глаза вытаращила:
- Что повторить? Да я никогда в жизни этого не учила.
- Так почему ж вы все-таки знаете?
Как почему? Нет, положительно Барбосина ума решилась и самых простых вещей не понимает. Что ж она, проспала что ли, как Юля с Зерновой старались?
- Да ведь Бек и Зернова сейчас отвечали, ну, я и слышала, оттого и знаю.
- И это вы всегда таким способом уроки учите? - спрашивает учительница.
- Нет, - говорю, - обыкновенно я дома учу, a вчера некогда было.
- Как некогда? A что ж вы делали?
- "Дети Солнцевых" читала.
- Как? И ваша мама позволяет вам читать посторонние книжки прежде, чем вы окончите уроки?
Нет, Барбосина-то того, совсем швах, все что-то неразумное сегодня плетет. Она, кажется, думает, что моя мамуся совсем глупая.
- Конечно, нет, - говорю, - никогда не позволяет, a только вчера запрещать некому было. Мама уехала, a я на одну только минутку взяла книгу посмотреть, да так интересно…
- Что и про уроки забыли? - подсказывает Барбос.
- Да совсем я забыла, так до половины одиннадцатого и просидела.
- Все это прекрасно, - говорит, - a только это нехорошо, больше "восьми" поставить не могу.
И - о ужас! - в журнале, в клеточке против моей фамилии, уже красуется жирная "восьмерка".
Никогда, никогда еще такого срама со мной не случалось! Ну что я мамочке скажу? Из-за Барбоса, да еще за стихи - "восемь"! Ох, и подкузьмили меня "Дети Солнцевых"!
Не особенно мамочка обрадовалась этому еще небывалому украшению в моем дневнике и по головке меня не погладила, когда я ей принуждена была рассказать, как накануне вечер провела. Правда, стыдно. Нет, уж больше этого не случится никогда, баста!
Чуть не забыла: к нам новенькая поступает на место Зубовой, которую исключили.
У тети Лидуши. - Володина компания
В субботу вечером я упросила мамусю отвезти меня к тете Лидуше, я уж сто лет у нее не была. Папочка с мамочкой хитрые - частенько туда "винтить" отправляются, a меня, небось, не берут. До винта-то я, положим, охотница небольшая - очень надо себе голову сушить! И смотреть-то жаль на этих несчастных винтеров: думают-думают, трут себе лбы, точно мозги массажируют. (Как будто не так говорят? Ну да ладно, сойдет!) И что за удовольствие? Ну, a пойти у тети Лидуши на все посмотреть, все перетрогать - вот до этого я охотница страшная. Мамуся-то не очень одобряет, когда я в ее комнате хозяйничаю, но тетя Лидуша все позволяет.
A квартирка у нее как игрушечка, веселая, уютная, маленькая, - страшно люблю маленькие комнатки!
Вот мы с мамочкой пошли туда и Ральфика прихватили, - ведь он им тоже немножко родственник, потому - не будь Леонида Георгиевича, так и он бы на свет не явился, то есть явиться-то, пожалуй, явился бы, но не был бы членом нашей семьи. Значит, Л. Г. ему вроде крестненького или приемного папаши. Вот и надо в нем "родственные чувства поддерживать" (это любимое выражение тети Лидуши).
Нам, конечно, были очень рады, и тетя сейчас же снарядила Леонида Георгиевича за меренгами и виноградом, которые я страшно люблю. Кондитерская у них под боком, фруктовый магазин тоже - на чудненьком месте квартира! - так что он мигом туда слетал.
Уселись мы рядком вокруг Selbstkocher’a и беседовали. Уютно так, хорошо! Тут и одного интересного-преинтересного вопроса коснулись: дело в том, что в пятницу мое рождение - событие немалой важности, a они, видно, не знают, что мне подарить. Вот хитрецы, ловко так выспрашивают! Я тоже ловко так, будто ничегосеньки не понимаю, стала им объяснять, что у нас в гимназии у всякой девочки альбом для стихов есть, куда и ученицы, и учительницы что-нибудь пишут, a у меня, мол, нет. Поняли, преотлично поняли, многозначительно так переглянулись. Будет альбом!
A меренги какие дивные были, пальчики оближешь! Даже Ральф себе лапу облизал - правда! Дома у нас мой черномазик за чаем всегда на отдельном стуле около меня восседает, ну, и тут затребовал, не успокоился, пока его к столу не пододвинули. Ем я, a он умильно так на крем смотрит, голову скривил, глаза скосил, почмокивает и облизывается, а передними лапами на стуле перебирает и даже немного подвизгивает от нетерпения. Он в этом отношении совсем в меня: крем, шоколад и ореховую халву обожает. Ну, как отказать? Дала ему большой кусок с кремом, да он, дурень, половину себе на лапу и уронил. Ничего, чистенько потом вылизал.
Попили мы, поели, поболтали да в половине десятого уже и дома были.
В воскресенье я утром раненько уроки выучила, потому что днем должны были прийти Люба и Володя, a он нас снять обещал, - до сих пор все еще не приходилось.
Прилетел, как всегда, веселый, сияющий, только около левого глаза здоровеннейший синяк, или скорее даже "желтяк", с лиловыми разводами, - последний крик моды такое сочетание цветов, как он уверяет.
- Это, - говорю, - кто ж тебя так благословил?
- Пострадал, Мурка, невинно пострадал из-за хлеба насущного, во время избиения младенцев.
- Что еще за избиение?
- A, видишь ли, у нас такой устав военный существует, чтобы новичкам, значит, горбушек и не нюхать, - это, мол, только для старослужащих.
- Что ты там еще врешь?
- Ел боб, не вру!
- Что это за "ел боб" такой?
- A это, видишь ли, потому, что божиться грешно. Нельзя, говорят, Бога всуе поминать. Ну, a "ел боб" сказать - какой же грех? А все равно клятва: соврать, значит, не моги.
- Ну, ладно, a синяк-то все-таки откуда?
- Говорю, невинно пострадал. Прихожу вчера в столовую, a на моем приборе горбушка лежит, пузыристая такая, как губка, не от нижней корки - та все одно что подметка, - a верхняя (Володя даже при одном воспоминании облизнулся). И ведь знаю, придут "старики", отымут. Я ее живо цап - да в карман, только откусил, сколько в рот влезло. Не успел еще и разжевать толком, как уж вся гурьба и нахлынула. Они как придут, сейчас первым долгом розыск горбушек. И тут то же самое: "Красногорский, a твой хлеб где?" - кричит самый наш верзила и горлан Дубов. Я и ответить не успел, a он: "А жуешь что? А? Краюхи утаивать? Старших обжуливать? Эй, братцы, вытряхнуть из него горбушку!"
- И вытряхнули?
- Вытряхнули, да еще как! Вот и орденом сим за отличие снабдили, - докончил он, показывая на "последний крик моды".
Весело там у них! Я бы всегда битая ходила, потому горбушки, да еще такие пузыристые, до смерти люблю.
В ожидании Любы мы пошли в мою комнату, то есть Володя пошел, a меня мамочка позвала примерять платье, которое портниха принесла.
Возвращаюсь, смотрю: Володя что-то кончает писать и с шиком расчеркивается. О ужас! Альбом-то Ермолаевой, она дала мне, чтобы я ей что-нибудь на память написала!
- Ты что там царапаешь?
- Да уж очень чувствительные все вещи у этой девицы понаписаны, вот например:
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут,
Судьба (ах!!.) два сердца (ох!..) разлучает,
Но мысли их в одном живут…
От горячо любящей тебя подруги Муси Старобельской.
Володя расхохотался:
- Душедрательно!.. Сногсшибательно! Ел боб, я умилен!.. Мурка, Мурка, неужто ты ничего еще глупее не выдумала?
Вот противный, вот бездушный, смеет смеяться над такими дивными стихами!
Я ему отвечаю одним только словом:
- Дурак!
- Рад стараться, ваше превосходительство!
Даже не рассердился, урод!
- Знаешь, Муська, я так тронут, так умилен, что не мог воздержаться и в порыве восторга тоже написал сей неведомой девице разумный совет, как быть счастливой, слушай:
Когда хочешь быть счастли́в,
Тогда кушай чернослив,
И от этого в желудке
Разведутся незабудки.
Писал
Ой-ой-ой
Как избитый герой.Тмутракань. 31 февраля 1914 года.
И прибавил:
- Небось, пишете, пишете, a нет, чтобы разумный, истинно дружеский совет подруге дать. Коли она этим недовольна будет, уж не знаю, чем ей и угодить.
Вот противный мальчишка! Вот чучело! Но надо ему отдать справедливость, смешное чучело.
Я злюсь, но начинаю хохотать, a за моей спиной тоже кто-то заливается-хохочет. Это Люба незаметно вошла - мы за своими литературными разговорами и звонка не слышали.
- А! - воскликнул Володя, низко раскланиваясь. - Честь имею кланяться.
- Здравствуйте, - говорит Люба.
- А осмелюсь спросить о дражайшем здравии и благоденствии мадемуазель Армяш-де-Терракот? - продолжает он балаганить.
- Здорова и вам кланяется, - отвечает Люба.
- Тронут… двинут… могу сказать, опрокинут, - и, перекувырнувшись ногами кверху, Володя падает на пол.
Тут в дело вмешался Ральфик, примчавшийся, как угорелый, на этот шум. Володькины ноги дрыгали еще в воздухе, когда он, подпрыгнув, ловко вцепился в края его "пьедесталов" и казенному имуществу грозила крутая беда.
Ну, нахохотались мы и надурачились, что называется, вволю, пока не вспомнили про фотографию. Чуть-чуть опять не забыли!
Володя сделал несколько снимков в разных позах: и нас с Любой вдвоем, и с Ральфом втроем, и порознь всех троих. Увидим, удачно ли выйдет. С ними еще что-то нужно делать, проявлять как-то, и то еще не сразу верно получится, a сперва на стекле все будет вверх ногами. Ну, да это глупости, посмотреть все-таки можно: только перевернуть пластинку - и ноги окажутся внизу, a голова там, где ей полагается.
После обеда Володя скоро уехал вместе с дядей Колей, который тоже у нас обедал. Бедный дядя мой что-то притих, кажется, у него на душе кошки скребут. Мамуся говорила, что, быть может, его скоро возьмут на войну, тогда ему придется уехать и оставить Володю одного. Конечно, он не трусит и противных япошек с радостью поколотит, но мамуся говорила, что он страшно огорчен разлукой с Володей. Подумайте только, ведь у бедного дяди умерли жена и его первый старший сын Саша, один только единственный Володя и остался, еще бы душа не болела! Бедный дядюшка! Мне так за него грустно сделалось, что и дурачиться охота пропала. Уселись мы с Любой тихо и чинно в моей комнате на диванчик и стали беседовать.