Сема продолжал молчать; подсучив штаны, он принялся рассматривать свои ноги с таким живым и острым любопытством, как будто увидел их впервые.
- Мизинец! - удивленно воскликнул он. - Посмотри, какой он скрюченный, ну точно старенькая старушка. Когда я был маленький, большой палец у меня назывался Мотл, а мизинец - Двойра.
Выведенный из себя, Пейся опустился на землю и, схватив Сему за ворот рубашки, быстро заговорил:
- Короче. Вы знаете слепого Нухима? Он же не какой-нибудь там полуслепой. Он слепой на оба глаза, и он ничего не видит уже двадцать лет. А жена его зрячая. И вы, наверно, помните, какое у нее лицо. Помните? Возьмем, во-первых, нос - у нее такой приплюснутый нос, как будто на нем кто-то сидел несколько дней. Возьмем, во-вторых, нижнюю губу - она кончается как раз у подбородка; можно подумать, что ее специально растягивали - для красоты! Так вот, сидит эта дамочка на скамейке со своим слепым мужем и говорит ему! "Мне тебя таки правда жаль! Твое горе, что ты меня не видишь. Когда я иду, так все оборачиваются. Я красива, как свет, и мне очень жаль, что ты не можешь получить удовольствие и посмотреть на меня". Вот это был разговор!
Сема смеется и уже с интересом смотрит в плутовские и насмешливые глаза Пейси:
- Тебя вместе с музыкантами надо посылать на свадьбы. Ты бы веселил народ!
Польщенный похвалой, Пейся гордо выпрямился, но Сема не умолкает:
- Так когда ты слышал этот разговор?
- Только что. Я же специально пришел к вам.
- Хорошо, Пейся, - лукаво улыбаясь, продолжает Сема. - А это ничего, что слепой в прошлом году умер?
Пейся растерянно разводит руками:
- Умер? Не может быть! Это другой слепой умер!
Постояв немного в раздумье, он вдруг обрадованно восклицает:
- Постойте, но жена его жива?
- Жива, - подтверждает Сема.
- А я что сказал! - уже высокомерно говорит Пейся и похлопывает Сему по плечу: - Жена жива!.. Идемте, уже поздно.
На мосту они расстаются. Прощаясь, Пейся шепчет Семе на ухо:
- Я могу сообщить одну новость только для вас.
- Какую?
Вы помните, у вас когда-то был компаньон Герш-водовоз?
- Помню, - улыбается Сема.
- Он уехал из местечка в прошлом году.
- Знаю.
- Так он вернулся.
И с торжествующим видом Пейся зашагал по улице. Сема направился домой. Подойдя к дверям, он осторожно, просунув палочку, сбросил крючок и вошел в коридор. "Кажется, уже спят, - подумал Сема. - Опять опоздал!" В эту минуту он услышал знакомый голос бабушки. Обращаясь к кому-то, она спрашивала:
- Ну, где же это может быть ребенок так поздно?
Сема тяжело вздохнул и вошел в комнату.
ВСТРЕЧА С КОМПАНЬОНОМ
Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или еще как-нибудь. В Семином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колеса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй по таким проспектам!
Около дома Магазаника расположился красный ряд, и тут было все: сладкий струдель на лотках, сельтерская вода с пузыречками, цукерки-подушечки, картузные лавки, монополька и даже штатский портной "Париж". Но больше всего любил Сема иметь дело с продавцами цукерок. Какие были цукерки! Подойдешь к лотку и сам не знаешь, что взять: желтая рыбка, зеленая лошадка, куколка, пистолет и двугорбый верблюд. Или купишь себе слона, и раз - откусил ему хобот. И все удовольствие стоит грош!
Даже теперь, возвращаясь с работы, Сема любил пройтись по красному ряду. Все-таки интересно смотреть, как какой-нибудь старый еврей продает конфеты: берет в потную жменю десяток цукерок и сует покупателю. А покупатель доволен - он обсасывает их тут же, не отходя от магазина, тем более что две конфеты он несет младшему брату, а что случится, если он за свои труды лизнет разок и его сласти? Ничего!
И еще интересно смотреть на парикмахера, когда он ставит пиявки. Раньше эти черные штучки плавают в банке, а потом их берут и лепят, допустим, вам на затылок. Красота! Не только молодые люди, вроде Семы, приходят смотреть на цирюльника, но даже солидным, положительным господам это очень интересно… Так раздумывая, бродил Сема по улице и вдруг увидел своего старого приятеля Герша. Он сидел около маленького лотка и, отгоняя широкой черной ладонью мух от своего товара, выкрикивал:
Вот вы имеете медовые пряники,
А вот вы имеете леденцы.
Вот вы имеете сладкие монпансье,
А вот вы имеете струдель.
Видно было, что его очень клонит ко сну, и временами Герш переставал скликать покупателей, голова его падала на лоток, и он начинал так шумно храпеть и пыхтеть, будто хотел сдуть на землю весь свой знаменитый товар… Он постарел, Герш-водовоз! Куда делась его гордая осанка, где потерял он свой трубный голос? Кажется, еще вчера несся Герш на своей двуколке и, подгоняя кроткого Наполеона, кричал: "Вье! Вье!" - а потом ловко спрыгивал на мостовую, засовывал за голенище кнут и привычным движением вытирал вспотевшие, мокрые руки о хвост покорной лошади. Вье, вье - и вдруг тпру? Что же случилось с Гершем? Он осунулся, оброс, опустился, и даже из ушей у него торчат серые пучки волос.
Сема прошел перед самым носом отставного водовоза, но Герш даже не взглянул на него. "Э-э, - подумал Сема, - старые счеты: он боится, что я потребую долг. Чепуха, кто теперь будет спорить из-за трех грошей?"
Но вот и сам Герш заметил гуляющего подростка. Он сразу оживился при виде покупателя и весело затянул:
Вот вы имеете медовые пряники,
А вот вы имеете леденцы.
Вот вы имеете сладкие монпансье,
А вот вы имеете струдель.
Сема порылся в карманах, вытащил тяжелый пятак и подошел к купцу:
- Дайте мне две кисленькие конфеты.
- Если две кисленькие, - заискивающе сказал Герш, - то надо еще одну сладенькую, на закуску!
- Хорошо, - согласился Сема и протянул монету.
Герш внимательно осмотрел пятак и, спрятав его в карманчик люстриновой жилетки, принялся с особым усердием отгонять мух. Но Сема не уходил: он знал, что вся его оптовая покупка стоит грош и ничего не случится, если он все же потребует сдачи.
- Сдачу? - удивленно спросил Герш и вздохнул: - Опять давать сдачу! - Отсчитывая деньги, он мечтательно произнес: - Эх, если бы я всю жизнь не давал сдачи, я бы был самый богатый человек на свете.
Сема засмеялся:
- А вы меня не узнаете, мосье Герш?
- Что значит, я тебя не узнаю? - обидчиво спросил водовоз. - Это меня не узнают!.. Был раньше человек, хозяин - сглазили. Ведь вы все завидовали мне, - вдруг закричал он, - вам всем хотелось сесть на мою бочку!..
- Да, - покорно согласился Сема. - И какая была бочка и какие были обручи!..
- А какой был Наполеон, - мечтательно произнес Герш, - ах, какой это был Наполеон! Прямо не лошадь, а целый конь!
- Где же он?
- Нету. Сдох… А какие у него были глаза! Он же все понимал. Вы поверите, когда у меня не брали воду, так у него слезы капали. Вот такие слезы, как яйцо. Чтоб у лошади было вдруг сердце! Это, наверно, единственная лошадь с добрый сердцем. Давал ей овес хорошо. Не овес - тоже хорошо. Сено? Пожалуйста… - Он тяжело вздохнул. - Ну, а ты все живешь? - вдруг с какой-то неожиданной обидой в голосе спросил Герш и замолчал.
Сема понял, что разговор окончен, и медленно побрел домой. "Вот тебе и Герш! Где же счастье Герша? - думал Сема. - Старость, а где его теплый кров, и почему в местечке так мало людей, счастливых надолго?"
Задумчивый, вошел Сема в дом, вымыл руки и присел к столу.
Бабушка с кем-то разговаривала на кухне. Сема подошел к окну - из лесного склада вывозили на телегах обаполы, хозяин вышел на улицу проводить в добрый путь покупателя. "Я это уже видел", - подумал Сема. Почти все, что он видел сегодня, он уже видел вчера или позавчера. Встречал ли он учителя из хедера, приказчика Якова или самого Магазаника - он знал заранее, что скажет или сделает любой из них.
"Все это уже было, - думал Сема, - все это уже было". И только то, что он слышал на фабрике, - он слышал впервые. Рабочие говорили друг с другом быстро, какими-то забавными прибаутками, смеялись, вспоминая далеких друзей. Слова их бежали куда-то мимо Семы, но, непонятные и значительные, они волновали его. Порой ему хотелось вмешаться в разговор, но он боялся, что ляпнет что-нибудь не к месту и озорные сапожники засмеют его. Он слушал и молчал.
Ему очень хотелось пригласить в гости кого-нибудь из них, особенно Залмана и Лурию - друзей отца, но он знал, что бабушка избегает встреч с ними. С эгоизмом несчастной матери в каждом из оставшихся на свободе друзей Якова она видела виновника его тяжелой доли. "Почему он там, а они тут? Он один страдает за всех!" - так говорила бабушка. Но Семе было очень хорошо с ними. И они, будто угадывая его желание, часто и подолгу рассказывали об отце. Сема слушал их, закрывал глаза, и ему было очень горько, что он не может себе представить его. Были какие-то смутные очертания, но не было живого отцовского лица, его серых насмешливых глаз, его быстрых, веселых рук, которые так часто ласкали сына.
* * *
Около часа стоял он с закрытыми глазами у окна. Бабушка, войдя в комнату, испуганно вскрикнула и подбежала к Семе:
- Что с тобой? Случилось что-нибудь?
- Ничего, - тихо ответил он.
- Я знаю твое "ничего"! - не унималась бабушка. - Ничего - это значит: тебя уже опять рассчитали.
Сема рассмеялся:
- Не рассчитали… И давайте кушать. - Он знал, что такой просьбой можно мгновенно успокоить бабушку.
Суетясь у стола, она рассказывала ему последние дворовые новости:
- Солдатка Фекла получила письмо из лазарета с черной печатью. Ты подумай, так-таки убивают направо и налево. А в присутствиях сейчас почти не смотрят и только говорят: "Годен, годен!"
- Война, - согласился Сема, осторожно отодвигая тарелку.
- А Фрейда видела сон, будто по местечку бегут крысы, целое большое стадо. Жирные, тучные. Наверно, еще будет голод!
- Может быть… Я сегодня видел Герша. Вернулся, торгует конфетами в красном ряду.
- Ай-я-яй! - сокрушенно вздохнула бабушка. - Конец свету приходит. Человек же имел свою лошадь! Целое состояние! - Неожиданно она умолкла, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то. - Так я и знала, - воскликнула бабушка, - она уже там!
- Кто?
- Кошка на кухне! - крикнула бабушка и, схватив палку, выбежала из комнаты.
Сема подошел к постели деда. Сколько раз стоял он здесь, тоскуя, надеясь и ожидая! Сколько раз думал он, что вот сейчас встанет балагур-дед, встанет, ущипнет Сему за подбородок и скажет:
Пусть нам будет весело,
Зовите музыкантов!
Дед лежал с открытыми глазами, но они никуда не смотрели, - казалось, что он спит…
НА СЛУЖБЕ У "МАМАШИ"
Все чаще думал Сема об отце и все чаще завидовал Пейсе. Конечно, мясник Шлема не бог весть какой умница, но Пейсе он - родной отец, и разве даст он его кому-нибудь в обиду? Ни за что! Если б сегодня Сема узнал, как пройти в далекое сибирское село, он без страха ушел бы отсюда. В его годы можно уже делать такие дела! Но писем от Якова не было, страшные сны приходили ночами к бабушке, и она уже не надеялась увидеть сына.
Только на фабрике говорили об отце, как будто он на минуту вышел за ворота. "Придет твой отец, - утешали Сему, - не так быстро человек падает!" Сему удивляло внимание незнакомых, чужих людей. Что он им - внук, племянник, брат? Нет, он им просто Сема. Так в чем же дело? Разве у них других забот нет? "Тут что-то есть, - размышлял Старый Нос. - Тут есть какой-то большой секрет…" И, ложась спать, он хотел, чтобы скорее прошла ночь, потому что скучно спать, а там, в цехе, каждый день - новость.
Когда Сема пришел впервые на фабрику, он оглянулся и чуть не спросил, где здесь дверь. Ему хотелось уйти поскорее. Где же машины, где же эти знаменитые механизмы? Днем и ночью горят лампы; на маленьких табуретках сидят сапожники в толстых фартуках; над столами склонились закройщики. Рядом мочат кожу. Мальчишка с веснушчатым лицом собирает на полу обрезки картона. В воздухе сладковатый запах клея, серые облака табачного дыма. Кто-то напевает песенку, кто-то разговаривает, не вынимая мелких гвоздей изо рта, кто-то свистит. И кругом стук молотков и монотонный треск машин.
Где тут дверь? Ведь этот сумасшедший дом в десять раз хуже лавки Гозмана.
- Ша, мальчик! - успокоил вдруг Сему старый человек в очках, с коротким и широким ножом в руке. - Я Залман Шац. Вот этим ножом я крою товар. Допустим, шевро Блюменталя или хром Фрейденберга, и, кроме того… - он склонился к Семе, - и, кроме того, мы были уж не такие большие враги с твоим папой!.. - Он засмеялся. (И Сема облегченно вздохнул.) - А то, что ты видишь, - продолжал старик, - это кожевенно-обувное производство. Ну, что я могу сделать? - Шац растерянно развел руками. - Вот такое оно есть, хвороба на его голову!
Так начался первый день. Рабочие провожали Сему испытующими взглядами. Он чувствовал, что к нему присматриваются. Залман Шац то и дело отрывался от доски и искоса поглядывал на Сему. После работы он задержался, вымыл в каком-то желтом ведре руки и, вытирая их, крикнул:
- Сема, можешь вылить это ведро!
Сема выполнил приказание без большого удовольствия. Шац - закройщик, и таких, как он, здесь человек двадцать, сбивщиков тоже не меньше, и есть же еще отдельщики! Если каждый будет его посылать с ведром, то как же ремесло попадет в руки? Поставив пустое ведро, Сема присел возле старика.
- Молодец! - сказал Шац.
- Почему мне не оказать вам любезность, - степенно произнес Сема.
Залман засмеялся:
- Хороший ответ… Ты знаешь, - сказал он уже серьезно, - человек не должен никогда допускать, чтоб ему садились на шею. Ты понимаешь? Это же неудобно, если у тебя вдруг сидят на шее. Но человек должен уметь делать все. Ведро вынести - пожалуйста. И пол помыть, и дрова порубить… Белые руки - это большое горе!
Их беседу прервали. Какая-то женщина с носом, похожим на клюв, вошла в цех и удивленно спросила:
- А дома вам мало места? Или завтра вы не успеете наговориться?
Шац не ответил, и они оба вышли на улицу.
- Кто это?
- Его мамаша.
- Чья?
- Ты еще успеешь узнать.
Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.
Через несколько дней к Семе подошел паренек с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.
- Будем знакомы, - важно сказал он по-еврейски.
- Пожалуйста, - согласился Сема. - Гольдин.
- Антон Дорошенко.
Сема вопрошающе взглянул на пария:
- Что это за еврей с таким именем?
Антон засмеялся:
- Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.
Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришел на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.
- Глаза нужно иметь! - поучал он Сему. - Все время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.
- На машине? - с завистью переспросил Сема.
- А ты что думаешь? - Антон быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Семе: - Что это такое?
- Кожа.
- Чудак! - возмутился Антон. - Это опоечный хром. Идет на тонкие изделия. Есть еще шеврет. Есть еще выростковый хром, идет на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?
- Понял, - тихо произнес Сема. Никогда еще в жизни не испытывал он такой робости.
- А что такое брисовка, знаешь?.. - с радостью продолжал свой допрос Антон. - Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!
"Брисовка, шеврет, радиканаки, - с тоской повторял Сема, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона. - Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?"
- Может быть, на сегодня довольно? - застенчиво спросил Сема, чувствуя себя глупым и маленьким.
- Довольно, довольно! - снисходительно согласился Антон. - Это я так, любя. Смотреть надо!
Шац, молча наблюдавший за подростками, подошел к столу.
- Ты видишь эту фигуру? - сказал он, указывая на Дорошенко. - У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!
Сема хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идет о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошел в сторону.
Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За все время Сема лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошел в свой кабинет, о чем-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.
На нем был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сема не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищенный, стоял Сема, но хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и все время повторял:
- Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!
В тот же день хозяин уехал. Говорили, что он делает большие дела в Одессе и Киеве… А фабрика - это так просто. Она же ему не мешает? Потом Айзенблит играет в шмен-де-фер - загляденье! Стоит посмотреть. Рядом с ним лежит лопатка, и он все время загребает банк. Хозяин уехал, и Сема никак не мог угадать, кто же здесь старший.
Залман Шац поучал его:
- Что говорят - делай. Так ты узнаешь еще что-нибудь. Пройдет время, и через много лет ты вдруг скажешь себе: "Э, хорошо, что я как раз умею резать картон на стельки". У человека, Сема, ничего не пропадает, все за ним идет.
Сема соглашался, но ему очень хотелось догнать Антона, который каждый день серьезно и строго говорил с ним, щедро вываливая на новичка десятки новых загадочных слов… "И откуда он все знает?" - с тоской думал Сема.
Иногда в цех заходила старая женщина с клювом и сердито смотрела на рабочих.
- Кто это? - спрашивал Сема у Антона.
- Да его ж мамаша!
Женщина подошла к Шацу и что-то сказала ему, указывая на Сему. Шац утвердительно кивнул головой. "Мамаша" ушла, и Залман рукой поманил к себе Гольдина:
- Ну, для начала подойдет и это. Сядешь на каблуки!
- Что это значит? - растерянно спросил Сема, поднимаясь с табуретки.