Повесть о медвежонке.
Борис Александрович Алмазов
Презент
Я расскажу историю, которую слышал от своей бабушки, а потом во всех подробностях от стариков нашего хутора. Они так часто и так красочно рассказывали её, что мне стало казаться, будто я сам был если не её участником, то свидетелем. Будто всё это случилось на моих глазах.
А произошла эта история с моим дедушкой Харлампием Прокофьевичем. Только тогда он ещё дедушкой не был, потому что история эта произошла пятьдесят лет назад. Тогда его ещё и по отчеству звали редко, всё больше по имени, по фамилии или по должности - сотник. Он был командиром вспомогательной казачьей сотни.
Называлась она вспомогательной потому, что помогала Красной Армии ловить бандитов, которых было много после гражданской войны. Эту сотню собирали по тревоге, когда красноармейцам нужна была подмога. Красноармейцы и милиционеры были ребята молодые, а во вспомогательной сотне служили опытные фронтовики. Мой дед, например, воевал уже десятый год (если, конечно, не считать отпусков по ранениям да кратких побывок между боями).
В ту пору шёл ему тридцать шестой год, и хоть был он рослый, крепкий человек, но служить бы уже не должен - и по возрасту, и по ранениям для службы не подходил, а самое главное - воевать устал! Ни о чём он так не мечтал, как вернуться домой, повесить шашку и винтовку на стену, скинуть солдатские сапоги и пройтись босиком по тёплым крашеным половицам. Сходить в баню, похлебать кислого молока, поиграть со своими тремя дочками, которых видел последний раз полгода назад. Но приказа о том, чтобы идти по домам, всё не было и не было.
1
В погоне за бандитами зашли казаки далеко от родных станиц - в брянские леса. Тут и застигла их зима. Зима и вообще-то невесёлое время года, а когда зимуешь в чужой стороне, в сырой землянке, где со стен течёт вода, да в чужих лесах, где нет привычного степного простора, а упирается взгляд, словно в забор, в частокол деревьев, и нет боёв, а всё ученья да ученья, и только вороньё кружит над лесом да ветер воет, - вот тут-то и наваливается на человека тоска. И Харлампий так тосковал, что комиссар боялся, как бы с ним от тоски не приключилась болезнь. Он следил, чтобы сотника зря не тревожили, и Харлампий всё свободное время старался спать. Потому что тогда время идёт быстрее и снятся всякие сны.
А что могло ему сниться, если он о доме думал? Дом ему и снился.
Снилось горячее солнце и высокая трава, которую он косит звенящей косой, снились розовые стены хат и белое кипение цветущих садов, снилась степь без конца и без края, с меловыми горами на горизонте. Снилась жена, которая, ласково улыбаясь, ставит на щелястый стол в саду чугунок с наваристыми бараньими щами, и золотые головёнки дочек, и как они, стуча деревянными ложками, сидят вокруг стола.
Но Харлампий просыпался и опять видел сырые бревенчатые стены землянки. А когда, накинув шинель, выходил на воздух, опять окружал его чужой, тёмный лес, снег, истоптанный в жижу конскими копытами, и стаи галок над соснами. И снова наваливалась тоска.
Настал март. Запахло весной. Зацвели вербы. У Харлампия сон пропал. Спать не может - так домой хочется. Сев скоро, а кому сеять? Жене одной не справиться! Тогда стал он все ночи напролёт ходить. Километров за двадцать от лагеря уходил. Шагает по лесным дорогам, а сам про дом думает. Всё ему кажется, что за быками он идёт, на плуг тяжёлый налегает, что отваливается от лемеха влажный, пахучий чернозём.
2
Вот раз под утро возвращался Харлампий в лагерь. Зелёным весенним туманом охвачен лес, каждая почка набралась влаги, натужилась, чтобы скоро выбросить свежий, пахучий лист.
Некурящий сотник особенно остро чувствовал все оттенки и волны запахов, которыми были полны кусты и деревья. И вдруг ветер донёс до него еле слышный запах махорки. Это не был дымок от самокрутки. Так пахнет одежда у курящих, только сами они этого запаха не чувствуют.
Харлампий ещё ничего не успел подумать, а тело его, привычное к войне, уже само делало всё, что нужно.
Он бесшумно лёг в корни дерева и увидел, как из кустов вышли два человека.
Первый нёс винтовку со штыком.
"Часового убили, - понял сотник. - Лагерь без охраны".
Из лесу стали выезжать конные, показались подводы с тюками и тачанка. Банда прорывалась за кордон и напоследок решила разделаться с отрядом, где служил Харлампий.
Может быть, одну или две секунды медлил сотник, прижимаясь к земле. Спасительная мысль, что он не вооружён, что он один и ничего не может сделать с сотней бандитов и поэтому лучше спрятаться, мелькнула в его голове. Он понимал, что если встанет, то жизнь его кончена и не видать ему больше ни дома, ни детей… Но там, в землянках, были его товарищи, которых не меньше, чем его, ждали дома, и жить они хотели ничуть не меньше… И он встал!
Тенью пошёл Харлампий рядом с бандой.
Бандиты стали строиться для атаки. Развернулась тачанка. Возница зажимал храпы коням, чтобы не заржали.
Харлампий оглушил его ударом в висок. Кони дёрнулись, но Харлампий, поймав дышло, огладил их. Потом осторожно вытащил у бандита шашку и наотмашь рубанул пулемётчика. Развернул пулемёт и огненной струёй стал косить врагов.
Харлампий стрелял и стрелял, а краем глаза видел, как от землянок замелькали огоньки выстрелов.
- Что! Что! - кричал он, распаляясь от боя. - Не вышло?!
И тут страшно ударило его в затылок, и повалился он вперёд, обхватив руками горячий пулемёт.
Нет таких людей, которым бы не было страшно. Нет такого человека, у которого в минуту опасности не дрогнуло бы сердце, не стали бы ватными ноги. И храбрец боится! Только храбрец умеет страх свой победить. Подумать о товарищах, о Родине. А трус, он всегда думает только о себе.
И я горжусь своим дедом, потому что он был храбрым. Я горжусь им, потому что он был умелым воином и до сих пор помнят его в нашем хуторе потомки тех казаков, которых спас он тогда в брянском лесу.
Но повесть моя не про храбрость. Потому что храбрости одной мало для человека. И если говорят о человеке: "Он был храбрым!", это ещё не значит, что он был человеком хорошим. Вот хороший человек всегда храбрый, но у него есть и другое…
3
Очнулся Харлампий в землянке. Над ним сидел комиссар, а землянка была полна казаками и красноармейцами.
- Случилось тебе три радости! - говорил комиссар. - Первая радость - жив ты, Харлампий! Пуля ударила тебя вскользь! Это тебя тот бандит приласкал, что с конями хороводился. Возница, одним словом, которого ты оглушил.
Он дал раненому сотнику попить и продолжал:
- Отсюда получается тебе вторая радость. Хоть и не шибко, а ранен ты, и, стало быть, выходить тебе вчистую, по ранению! Идёшь ты, стало быть, домой!
От этих слов Харлампию сразу полегчало, и он сел на нарах, хотя голова у него гудела и кружилась, а бинт, намокший кровью, прилип к затылку.
- Ты погоди, ты лежи, - уложил его обратно комиссар. - Главная тебе радость иная! Вот тебе товарищи скажут!
Казаки и бойцы улыбались.
- Что за радость? - спросил Харлампий и подумал: "Уж коли домой отпускают, что может быть радостнее?"
- А ты подумай! - сказал его однополчанин Хрисанф Калмыков. - Ты подумай!
- Не могу! - пошутил Харлампий. - Мне думать нельзя, я в голову раненный!
- Ну тогда мы тебе не скажем, - засмеялся Хрисанф. - А то ещё помрёшь.
- Да не томите, ребята!
- Уж так и быть! - сказал Хрисанф и встал торжественно. - Значит, поздравление прими, Харлампий Прокофьевич! Мы тебя, бывало, дразнили: "Молодец - девичий отец!", поскольку у тебя три дочери имеются… А теперь никто тебя так дразнить не сможет, как родился у тебя сын! Об чём получена депеша.
Тут все бойцы стали смеяться, и хлопать сотника по плечам, и жать ему руку.
- Казацкому роду нет переводу! - сказал Калмыков.
Так мой дед Харлампий узнал, что у него родился сын. Мой отец.
4
Фельдшер не велел Харлампию вставать ещё несколько дней, и он лежал один в пустой землянке, когда все уходили чистить коней или прочёсывать леса, и всё молчал. Он представлял себе, как приедет домой да как все домашние к нему кинутся. И ещё пытался представить, какой у него сынок, какие у него волосики, пальчики… Одно только заботило его - подарки!
"Как без презента домой ехать?" - ломал он голову.
Казаки дали ему несколько кусков мыла из того, что полагалось им на взвод. "Бери, Харлампий, на презент, дома в мыле большая недостача, а мы и веничками берёзовыми отмоемся". Комиссар наградил его штукой сукна и штукой ситца - девчонкам на платья. Но Харлампий всё ломал голову: что сыну в подарок привезти?
- Голову свою без дырки - вот и лучший презент! - смеялись казаки. - Нужен ему твой подарок. Вон фершал говорит, что он ещё всё вообще вверх ногами видит.
Но Харлампий этого понять не мог. Как это видеть всё вверх ногами? А про то, чтобы ехать без подарка, и слышать не хотел.
- Это же ему на всю жизнь память! - растолковывал он красноармейцам. - Что батька с войны на память привёз! Нужно что-нибудь необыкновенное! Вон мой отец шашку турецкую привёз, у самого ихнего паши отбил, над колыбелью моей повесил! Так я эту шашку пуще глаза берегу! Дом гори - я шашку спасаю!
Но красноармейцы ничего ему посоветовать не могли, только смеялись да крутили головами: дескать, у вас, у казаков, не только фуражки набекрень, но и мозги туда же!
Настал день отъезда. На утренней поверке получил Харлампий бумаги, сдал казённого коня и отправился на станцию. Хрисанф Калмыков пошёл его провожать.
5
Верстах в трёх от лагеря, в стороне от дороги, услышали они какие-то странные звуки. Держа винтовки наготове, вышли на полянку, залитую весенним половодьем. На полянке лежала коряга, а на ней сидел крошечный мокрый медвежонок.
- Не трожь его! - прошептал Калмыков. - Тут, наверное, медведица поблизости ходит. Наши ребята вчера лес прочёсывали, наткнулись на медведей, стреляли-стреляли, да, видать, мимо. Пойдём от греха.
Но медвежонок был такой смешной, и Харлампию показалось, что он жалобно зовёт его. Не утерпел он, подошёл к зверьку и погладил медвежонка по крутолобой мокрой головёнке. Медвежонок поднялся на лапках и, ухватив казака за палец, начал вылизывать его розовым язычком.
- Ух ты! - сказал Харлампий. - Вот он, презент необыкновенный. Вот он, подарок сыну моему.
- Да ты что! - сказал Калмыков, опасливо озираясь. - Куда ж ты его из родных местов потащишь?!
- Так ведь он брошенный! Не иначе как разъезд вчера медведицу угнал либо убил. Потерялся медвежонок.
- Потерялся - найдётся! Что ж думаешь, медведица ребёнка своего бросит?
Но Харлампий представил, как приедет он домой, как выпустит медвежонка во дворе и как все хуторяне сбегутся и будут кричать: "Вона! Какой презент Харлампий своему сыну навоевал!"
- Всё! - сказал он Калмыкову. - Заберу его с собой! Тут он всё равно пропадёт. Бросила его медведица!
- Да мыслимое ли дело, чтобы мать дитё бросила? В уме ли ты?
- А где ж она?
- А вот сейчас как выскочит - узнаешь где! Может, пошла сухое место искать. Её, видать, вода из берлоги выгнала. Весна нынче ранняя… Отпусти ты его! Вишь он какой заморённый!
- Вот я его дома-то и подкормлю… Что ж я его мучить буду?
- Вот заладил, как младенец бессмысленный! - рассердился Калмыков. - Совсем ошалел. Куда ты его в хутор потащишь?! Разве медведю место с человеком?
- А собаки? - сказал Харлампий. - А собаки как же?
- То собаки, а то зверь лесной! Он тя сожрёт!
- Ну да! Что я, медведя не прокормлю?! Я тут на всю жизнь выспался, теперь дома день и ночь работать буду!
Так Калмыков Харлампия и не отговорил, только поссорились они напоследок.
6
Домой нужно было ещё добраться. В ту пору ездить было непросто. Поезда ходили от случая к случаю, пассажиров на них набиралось столько, что никакие удостоверения и билеты не помогали, так что приходилось надеяться на авось да на широкие плечи. В вагон Харлампий сесть и не пытался. Он, как только подавали поезд, лез на крышу. Холодно, конечно, на вагоне сидеть, но зато воздух свежий и компания весёлая - такие же, как он, демобилизованные красноармейцы.
Они сперва думали, что Харлампий поросёнка везёт, а как узнали, что казак медвежонка раздобыл, из соседних вагонов прибегать стали - смотреть. Тут и Харлампий медведя своего разглядел как следует. Медвежонок маленький - в папахе умещался. (Всё равно папаха на забинтованную голову не лезла.) Сидит Презент в папахе, глазками-бусинками посверкивает. Каждые два часа вылезает и орёт - еды требует! Да так жалостно: сядет на задик, лапами голову обхватит и кряхтит, подвывает.
А солдат, пожилой татарин, что вместе с Харлампием домой добирался, приговаривает:
- Головушка ты мой горький! Какой такой - несчастный совсем! Куда я попал! Мамка нету, кушать нету… Казанский сирота!
Красноармейцы смеются, а Харлампию не до смеха - боится медвежонка не довезти. О пропитании для себя не думал: кусок сала есть, сухарей два десятка, кипяток на станции в любом количестве. А медвежонок сала не ест, мал ещё. Сухарей, в кипятке размоченных, пожевал, так не за голову, а за пузцо своё кругленькое схватился.
- Обкормил совсем ребёнок! - сказал татарин. - Глупый твоя голова! Ему молока давай! Мал совсем.
Спасибо, красноармейцы помогали. Они свешивали головы в вагоны и кричали пассажирам:
- Товарищи-граждане, молока не найдётся?
- Чего? - удивлялись в вагонах. - Да на что вам молоко?
- Для прокормления дикого медвежьего дитёнка как пострадавшего от стихийного бедствия и войны. Которые с молоком, окажите помощь по силе возможности, как беспризорному…
Мешочники не верили. Тогда солдаты привязывали папаху и на ремнях спускали в окно. Медвежонок рычал, пассажиры удивлялись. И какой-нибудь запасливый старичок с корзинкой или тётка, вся укутанная платками, доставали из фанерного чемодана бутылку.
- Вот, - говорили они. - Чего война понаделала! Медведи и те по дорогам маются!
А медвежонок Презент впивался в тряпочную соску и мгновенно выдувал всю бутылку. Потом он вытягивал губы дудочкой, радостно чмокал и засыпал, забившись в папаху. Харлампия он считал медведицей, а папаху - берлогой. Чем казался ему поезд и красноармейцы? Не знаю! Может быть, лесом, в котором шумит ветер. А может, ещё чем. Только ни солдат, ни поезда он не боялся.
