В представленной книге помещена повесть Нины Александровны Емельяновой "Родники", в которой рассказывается о детстве девочки, жившей в старой Москве. Много интересных людей окружает маленькую Сашу, и много важных событий проходит у нее на глазах. В книге нашли отражение декабрьские дни 1905 года на Красной Пресне.
Содержание:
-
"Микитин" 1
-
Дедушка Никита Васильевич 1
-
Жаворонки 2
-
Чудеса 3
-
Кондратьев 5
-
Снегурочка 6
-
Необыкновенная встреча 8
-
Ссора 8
-
Талант 10
-
Подарок 11
-
Хорошо или плохо? 12
-
Лучше или хуже? 13
-
На фабричном дворе 15
-
Расчёт 16
-
События 17
-
События продолжаются 18
-
В гостях 20
-
Прощание с Клавдичкой 22
-
Гроза 23
-
Снова Кондратьев 24
-
Дуняшино горе 25
-
Проводы Баумана 27
-
Декабрьское восстание 28
-
Трудное время 29
-
У дедушки на Пресне 30
-
В школу! 31
-
Сюрприз 32
-
В деревне 33
-
Пожар 35
Нина Александровна Емельянова
Родники
"Микитин"
Мой отец служил в конторе ткацкой фабрики Никитина в Замоскворечье. Улицы тогда в Москве были вымощены булыжником, и весной между камнями прорастала зелёная трава. Езда была небольшая, автомобилей в Москве совсем не было.
Широкие дворы почти сплошь были покрыты мелкой ромашкой, которая так сильно и приятно пахнет, если потереть ее в пальцах. Этот запах, как только я его вспомню, переносит меня в детские годы, на большой двор Никитинской фабрики.
Зеленая травка на этом дворе, правда, росла только у забора, вся середина двора была вытоптана: здесь каждый день проходили сотни рабочих.
Каждое утро по нашему двору в пролётке с откинутым верхом подъезжал к фабрике человек, которого отец называл "хозяин". Толстый кучер натягивал вожжи и круто осаживал рыжую лошадь с тонкими резвыми ногами. Хозяин, медлительный, грузный человек, выходил, накреняя пролётку на бок, и исчезал в тёмном отверстии раскрытой двери. Над дверью была железная вывеска с надписью: "Контора".
Всё это я стала понимать гораздо позднее. А в то время мне было всего три года. У меня была подружка Дуняша, девочка с толстенькой короткой косичкой, дочь ткача. Дуняша была вдвое старше меня, она часто приходила к нам.
Каждый раз, как только со скрипом растворялись широкие ворота фабрики и показывалась знакомая, подтянутая на вожжах лошадиная голова и круто изогнутая шея с длинной золотистой гривой, Дуняша подбегала к окну и говорила всегда одно и то же:
- Вон Микитин приехал!
Однажды тёплой весной мы с ней играли на дворе, около ворот. Дворник Данила быстро пробежал мимо меня открывать ворота.
- Ой! Микитин приехал! - испугалась Дуняша. Ты стой тут, а я побегу. Микитин - не дай бог с ним не поздороваться - заругает! - И убежала.
Пролётка остановилась у конторы. Лошадь жевала удила, влажные добрые губы её были приоткрыты, и по углам их висели клочья белой пены. Хозяин слез с пролётки и пошёл в дверь конторы.
Кучер отпустил вожжи, лошадь потянула голову вниз и переступила ногами. Одна передняя ее нога была плотно забинтована до колена. Я подошла поближе, голова лошади повернулась в мою сторону; круглые глаза смотрели на меня кротко и задумчиво.
Несомненно, это был кто-то очень добрый, и его хотелось погладить. Я подошла почти к самой морде, очень большой. Лошадь повела на меня светящимся глазом.
Тогда я вспомнила наставления Дуняши, подошла еще на шаг, на всякий случай поклонилась и сказала:
- Здравствуй, Микитин!
"Микитин" не заругался, может быть, потому, что с ним поздоровались, и посмотрел ещё добрей.
В это время сзади кто-то засмеялся, чьи-то руки подхватили меня подмышки и подняли высоко-высоко. Я обернулась и увидела очень близко весёлые голубые глаза отца и буйные его русые волосы надо лбом.
- Это разве Микитин? - сказал он, смеясь. - Микитин - это хозяин. И не Микитин, а Никитин. А это лошадка, хорошая, добрая…
Отец подошёл ближе к "Микитину", и я погладила его большую добрую морду.
Дедушка Никита Васильевич
Дуняша всё равно продолжала называть хозяина "Микитин", хотя теперь я уже хорошо знала, что надо говорить "Никитин".
Но вокруг меня были люди, которые называли хозяина так же, как Дуняша. Одного такого человека я очень любила. Это был "дедушка Никита Васильевич". Так его звала мама. А отец называл "дядя Никита". Сам он себя величал "Микита Васильевич".
Он был высокий, широкий в плечах, с большой русой бородой. В бороде его было уже много седины, а около носа на седоватых усах были жёлтые подпалины: дедушка Никита Васильевич нюхал табак.
На это бывало очень интересно смотреть. Он доставал из кармана маленькую чёрную табакерку с золотым цветочком наверху, щёлкал по ней сбоку пальцем и открывал крышку.
Потом двумя пальцами брал щепотку табаку и, наклонив голову набок, подносил табак сначала к одной ноздре и нюхал. Большой его красноватый нос морщился, и глаза прищуривались, он откидывал голову назад, лез в карман за платком и… чихал: "А-ап-чхи!"; развёртывал огромный красный, в клеточку платок, вытирал нос, бороду и глаза.
Потом закладывал ещё щепотку табаку в другую ноздрю. Дуняша говорила, что нос у Никиты Васильевича потому красный, что он выпивает, а я думала, что нос бывает красный, когда в него закладывают табак.
Дедушка Никита Васильевич всегда пил чай с блюдца, сахар откусывал крепкими желтоватыми зубами. Он брал меня к себе на колени, придерживая одной рукой, и говорил густым голосом, весёлыми, подобранными в рифму словами:
Скок-поскок, молодой дроздок,
По водичку пошёл, молодичку нашёл.
Молодиченька-невеличенька,
Сама с вершок.
Голова с горшок.
Рука у него была такая большая, что, когда он гладил меня по голове, рука сразу накрывала всю мою голову. Обыкновенно он приносил мне маковник или пряник, смотрел, как я ем, и приговаривал:
- Жуй, жуй бабками!..
Дедушка Никита Васильевич приходил к нам по воскресеньям. Он со своей женой и дочкой Варей жил на Пресне и всю неделю работал в бахромной мастерской на Садовой-Триумфальной. Теперь это площадь Маяковского, и здесь уже не найдёшь тех маленьких домиков, в которых работали тогда городские ремесленные люди.
Напротив фабрики Никитина, на углу улицы Щипок, всегда стоял продавец орехов. Тогда на улицах Москвы продавали орехи, яблоки, пряники с лотков. Лотки были длинные, деревянные. Продавцы носили их на голове, а чтобы лоток плотнее держался, подкладывали под него круглый, как баранка, свёрнутый жгутом платок.
Чуть-чуть придерживая лоток двумя пальцами, продавцы ходили по улицам и кричали:
- Пряники! Пряники! Кому надо пряники?
Вот такой продавец становился всегда на углу Шипка, снимал лоток с головы, ставил на раздвижную подставку и целый день покрикивал нараспев:
- Орехи грецкие, волошские! Кому орехов?
А иногда:
- Фисташки свежие! Кому фисташки? Горсть - восемь копеек. Две горстки - пятиалтынный!
Фисташки считались дорогими, "привозными" орехами, пятиалтынный - пятнадцать копеек - был в то время для рабочего человека хорошими деньгами. Продавали фисташки особенно: "на горсть". Горсть можно было взять как угодно, и каждый думал, что уж он-то захватит!
Дети фабричных рабочих всегда глазели на орехи, но покупали редко. Иногда в сопровождении десятка мальчишек прибегал красный от волнения счастливчик, зажав в кулаке несколько медяков, и шептал себе под нос:
- Дядя… орехов…
Белые фисташки горкой лежали на лотке, скорлупки их были раскрыты клювиками, и в них виднелись зелёно-розовые ядрышки. Высокий худощавый разносчик в косоворотке и потёртой фуражке, подпоясанный белым фартуком, весёлый и хитрый, опускал в карман монеты и говорил:
- Бери поболе, мне не жаль! Сколь заберёшь - всё твоё! Гляди-кась, какой орех! - И, улыбаясь во весь свой большой красный рот, разламывал пальцами скорлупку и кидал себе в рот розово-зелёное ядрышко.
Счастливчик засовывал поглубже в кучу орехов маленькую ручонку и, ухватив побольше, вытаскивал… Но в руке оставалась почему-то совсем маленькая кучка.
- Эх ты, не столь много вытянул, - соболезнующе говорил разносчик, глядя на готового заплакать покупателя. - Ну, другой раз поболе ухватишь!..
Раз в воскресенье, когда у нас был дедушка Никита Васильевич, дали и мне серебряный пятиалтынный на орехи. Я подбежала к разносчику, быстро отдала ему монетку и, примерившись, где горка орехов повыше, широко растопырила пальцы и начала забирать орехи в горсть. Несколько босых девчонок с фабричного двора в заплатанных платьишках окружили меня.
В самой гуще орехов я сжала руку как можно крепче и стала вытаскивать. Но чем крепче я сжимала, тем больше орехов выскальзывало у меня между пальцами. Я раскрыла ладонь: на ней лежала маленькая кучка.
Вероятно, я собиралась заплакать.
Через дорогу переходил к нам дедушка Никита Васильевич.
- Так! - сказал он разносчику. - Много же ты наживаешь, молодец!
- Что вы! - сказал разносчик, ухмыляясь. - Зато орехи-то каковы!
- Хороши, хороши, что и говорить. Ай, возьму-ка и я горсточку.
- Пожалте-с! - с готовностью поклонился разносчик.
- Вот тебе за две горсти сразу! - сказал дедушка Никита Васильевич и отдал деньги.
Фабричные, сидевшие у ворот, встали и подошли посмотреть.
Дедушка Никита Васильевич выпрямил огромную, как лопата, ладонь, прижал большой палец к ладони, согнул ее слегка, подвёл под низ ореховой насыпи и стал поднимать. Высокая ровная горка орехов появилась на его широченной руке.
- Это человек со смекалкой, - сказал подошедший рабочий.
Все смеялись и хвалили дедушку. Девчонки визжали от восторга. Продавец сказал негодующе:
- Что же это-с? Какая же это горсть-с? С одного разу все орехи перетаскаете.
- Твои были правила, купец, - моя сноровка! Привык обижать малый народ! Нате, ребята! - Дедушка высыпал в подол девчонке всю горсть и велел разделить всем поровну.
- Ну, теперь другую! - сказал он.
- Уговор дороже денег, - скучно сказал разносчик.
Дедушка Никита Васильевич вытащил вторую горсть ещё искуснее: эта кучка орехов была шире и выше первой. Разносчик даже плюнул и махнул рукой.
Дедушка отсыпал девчонкам ещё понемногу орехов, а остальные понёс в дом, сказав:
- Это я Грунечке!
Так он называл мою мать.
Жаворонки
Моя мать родилась двадцать второго марта, в день весеннего равноденствия. В булочных в этот день продавались испечённые из теста жаворонки, и дома говорили: "Сегодня жаворонки прилетели". Я думала, что это говорят не про настоящих жаворонков: куда же им прилетать зимой?
Дедушка Никита Васильевич пришёл раз в день маминого рождения и сказал, что мы пойдём с ним за город встречать весну. Меня тепло одели, завязали голову колючим шерстяным платком, и мы отправились.
Сначала мы сели на конку. Трамваев тогда ещё не было. Вагон конки тянули запряжённые в него лошади, вагон тихо катился по рельсам и поскрипывал на поворотах. Было утро, и с нами ехали женщины из деревни с корзинами на базар. Дедушка спросил одну из них:
- Ну как жаворонки? Прилетели?
- Как же, как же! - ответила женщина. - Поют!
Конка остановилась, и дедушка сказал, что дальше она не пойдёт. Мы вышли, повернули за угол дома, и перед нами открылось блестевшее на солнце белое поле. На снегу грядкой лежала потемневшая дорога.
Дедушка Никита Васильевич взял меня за руку и повёл к дороге прямо по снегу. Снег был мягкий, неглубокий. На нём позади нас оставались следы, большие, широкие, и маленькие, мелкие следочки. Дедушка, большой, в жёлтом полушубке, шёл, подняв голову, и глубоко дышал. Снизу мне были видны борода его и крупный нос с широким изгибом ноздрей, розовые широкие скулы и нависшие над глазами густые с сединой брови.
- Дыши, дыши носом! - говорит он мне. - Тяни воздух глубже.
Я тяну носом, и воздух, кажется мне, пахнет, как летом, травой и цветами.
По дороге легче идти: она плешая, бурая. Всюду торчат соломинки, валяются клочки сена. Солнце светит ярко. В вышине над снежным нолем чисто и легко звенит голос маленькой птички.
- Дедушка, это кто поёт?
- Жаворонки прилетели, вот и поют, - отвечает дедушка.
- А почему они зимой прилетели?
- Они весну принесли. Теперь зиме конец! Теперь весна настанет.
- А как она настанет?
- День прибавится, вот как!
- А как он прибавится?
- От ночи займёт. Нынче равноденствие: день и ночь сегодня равны. А завтра день будет больше, а ночь укоротится. Солнце засветит жарче, снег растает, трава пойдёт.
- Весь снег завтра растает?
- Не весь сразу, а помаленьку. День-то прибавляется всего лишь на воробьиный скок.
- А какой это скок?
- Видела, как воробьи скачут? Сколько прыгнет - это и есть "скок". Так день за днём подойдёт весна, заиграют овражки, и придётся мне, видно, ещё раз до весны дожить.
- Почему ещё раз?
- А может, больше и не доживёшь. Жизни уж много миновалось. Видишь, борода седая.
- Ты, дедушка, поживи ещё.
- Это уж как придётся. Я не отказываюсь.
Он берёт из маленькой табакерки щепотку табаку, нюхает и, зажмурясь, чихает… Потом долго прислушивается к пению смелой птички, прилетевшей среди зимы с новой весной.
Звонкая песня жаворонка кругами поднимается выше и выше в небо. А птички не видно! Голова у меня покрыта шерстяным платком, связанным матерью. Я верчу головой направо и налево, платок отдувается и сползает на затылок. Дедушка этого не видит. Я свободно поднимаю голову и вижу, как высоко надо мной в голубом чистом воздухе трепещет и уносится с песней вверх маленькая птичка.
- Я бы до ста лет жил! - говорит дедушка Никита Васильевич. - Да здоровье у меня попорчено. У нас, на бахромной фабрике, пыль, бывало, летит густо. Оттого у бабушки твоей Меланьи Михайловны здоровья-то вовсе нет. Глотаешь эту пыль, глотаешь, а выдыхнуть и время не найдёшь. По полям-то я только на старости лет стал похаживать, раньше часу времени не было…
- Почему?
- Кто работает, тому гулять недосуг, - отвечает дедушка.
- Микитин заругает?