Матвей быстро кинулся к проходной будке и вместе с другим сторожем остановил идущих. Пропуская их по очереди мимо себя, он проводил обеими руками по их бокам и карманам но, видно, ничего не обнаружил. Последним прошёл Кондратьев.
Прошла неделя, а может быть, и больше. Однажды отец вынул скрипку, посидел немного, положил её на колени, потом встал и взял с полки несколько тетрадей нот.
Он открыл одну тетрадь и поставил на пюпитр. И вдруг выскользнула и развернулась сложенная вчетверо плотная бумага. Я подбежала и подняла её: это была та самая картинка, которую я видела в руках Кондратьева. "Давай-ка её сюда! - сказал отец, протягивая руку, - это нужная мне вещь". Я поняла, что он тогда взял эту бумагу у Кондратьева и спрятал у себя.
Много лет спустя такой агитационный листок я увидела в Ленинском музее и хорошо рассмотрела и прочитала то, чего не могла увидеть в детстве. Это - приложение к ленинской газете "Искра", изданное Союзом рабочих социал-демократов. Повыше, над рядом солдат с ружьями, нарисованы священники и монахи в черных рясах, и там написано: "Мы морочим вас". В следующем ряду изображено совсем немного людей, и около них стоит надпись: "Мы правим вами"; а на самом верху помещаются только царь и царица, и там написано: "Мы царствуем над вами".
Внизу были стихи:
Но настанет пора - возмутится народ,
Разогнёт он согбенную спину,
Дружным, могучим напором плеча
Опрокинет он эту махину.
Дуняшино горе
Прошло немного времени, каких-нибудь несколько дней, с тех пор, как я встретила Кондратьева. И вот случились события, которые, словно чертой, отделили первые, немного смутные детские годы. Меня окружали всё те же люди, но теперь я видела их яснее. Произошло это так.
Я играла на дворе, когда высокая молодая женщина взошла на крыльцо и крепко постучала в нашу дверь. И тут, вдруг заметив меня, она сказала так, будто мы с ней виделись много раз и очень часто:
- Здравствуй, племянница Саша, тебе дедушка Никита кланяется. Мама дома?
В это время дверь открылась, мы пошли, и женщина откинула со лба лёгкий шарф. Она поцеловалась с мамой и оказалась Варей, дочерью дедушки Никиты Васильевича и моей тёткой. Она приехала к маме и просила её съездить с ней вместе к Лизавете Сергеевне:
- Одна я не сразу найду их. А мне очень нужно передать одну вещь.
- Ну, что же, поедем, только подожди, Варя, сперва пообедаем.
За обедом тётя Варя рассказывала о дедушке Никите Васильевиче, называла его отцом, и мне почему-то странно было, что он и дедушка и отец. О матери своей она сказала, что здоровье её всё такое же плохое, но она без рукоделия минуты не сидит: всё что-нибудь шьёт или вяжет.
Мне случалось оставаться одной дома, но в такую хорошую погоду, как сегодня, не хотелось сидеть в комнате. Я спросила маму, можно ли мне пойти играть в большом саду за нашим домом.
- Можно. Но если пойдёшь туда, запри дверь и ключ отдай Даниле, чтобы не потерять.
Когда они уходили, я слышала, как тётя Варя сказала:
- Бедная Ксения себе места не находит с тех пор, как взяли Степана Саввича.
Это я хорошо расслышала, но сразу не догадалась, что значит взять человека. Можно было взрослому взять куда-нибудь с собой маленького ребёнка; взять в церковь, взять в Нескучный сад, взять в гости. А большого как?
В этот день забежал Митя, и так как услышанное почему-то беспокоило меня, я сказала ему, что дядю Степу куда-то "взяли", но только я не поняла, куда.
- Эх ты! - объяснил он с высоты своего девятилетнего возраста. - Взяли - это взяли и есть.
- Куда?
- Да в тюрьму посадили, - ответил Митя. - Разве мало народа сажают?
Это было уже понятно.
- А Дуняша? А Ксения? - спросила я.
- Дуняша, небось, плачет, а мать её, наверное, побежала узнавать, куда отвезли мужа: в Таганскую или и Бутырскую, а то ещё куда-нибудь. Это всегда так жёны бегают узнавать про мужей.
Спокойствие Мити меня поразило.
- Что же ты так говоришь? Разве ты Дуняшу не жалеешь?
- Жалею. А что же мне, плакать о ней, что ли? У нас (он так и сказал: "у нас") не плачут, а как в семье горе, пойдут, денег снесут, поглядят, в чём самая нужда. А плакать - это… - Он пренебрежительно махнул рукой.
Мне представился такой же "угол", как был у Ксении после увольнения Кондратьева с фабрики, и там за столом, покрытым потёртой клеёнкой, сидит Дуняша, одна-одинёшенька, держит на коленях Катюшку, и большие её голубые глаза смотрят задумчиво и печально. Как бы хорошо было, если бы я могла пойти к ней, спросить, как они теперь будут жить! Да вот беда: далеко до Пресни.
- Митя, - спросила я, - до Пресни очень далеко?
Митюшка посмотрел на меня, выпятив немного губу, и присвистнул:
- Рукой подать! Вот как далеко. А что?
- А ты не врёшь? - У меня всё-таки было сомнение в том, что до Пресни "рукой подать".
- Чего я буду врать? На Красной площади бывала?
Я кивнула головой.
- Оттуда по Моховой, потом по Никитской, всё прямо и прямо: вот тебе и Пресня.
- А ты до Кондратьевых дорогу найдёшь?
- А то… Я у них, может, раз пять с Петром Иванычем бывал. Идти, что ли, хочешь? Так пойдём.
Дело решилось так скоро и просто, что раздумывать было нечего. Мама ушла надолго, отец придёт только вечером. Конечно, одной мне идти нельзя, на улицу мне можно выходить только с кем-нибудь из взрослых. Но Митя же знает дорогу! И потом мы не гулять идём, а проведать подружку, у которой случилось горе. Мы скоро вернёмся.
Всё-таки на душе у меня было неспокойно, и при одной мысли, что мама очень рассердится, сердце словно летело куда-то. Вот ведь Митя ходит один по улицам, и Дуняша ходит, и никто им ничего не говорит! Я закрыла дверь на замок, как всегда, уходя, делала мама, ключ отнесла Даниле и сказала, что мама велела отдать, мы с ней уходим.
- Постой, постой, - сказал Данила, - ведь Аграфена Васильевна с час, как ушла.
- И мне велела догонять, мы с Митюшкой пойдём, - беспечно солгала я, поражаясь про себя, как быстро один неправильный поступок влечёт за собой другой. Моё путешествие к Дуняше с какой-то одной стороны казалось мне правильным и неправильным - с другой. Э!.. Что там думать! После разберёмся.
Мы вышли с Митюшкой из ворот. Вид и даже самый воздух улицы показались мне совсем другими: необычайно резко выступали стены домов, камни мостовой, доски заборов с кругленькими сучками в них. Всё было так выпукло и нарядно, словно обведено тонкими чёрными линиями.
Сначала мне казалось, что все встречные смотрят на меня и думают: "Вот девочка пошла одна, не спросившись у мамы". Но когда один старичок спросил меня: "Девочка, как пройти на Пятницкую?", - я поняла, что моё путешествие в глазах других людей - дело самое обычное, и мне очень польстило обращение ко мне взрослого человека. Зная Пятницкую, я постаралась дать ему совершенно исчерпывающие указания, и он поблагодарил меня, сказав: "Ну, спасибо, дай бог тебе здоровья". И это я приняла с уверенностью, что такое пожелание принесёт мне только хорошее.
После этого маленького случая я почти перестала испытывать угрызения совести, и мы весело шли с Митей, заглядывая в витрины магазинов, где сегодня всё выглядело так же нарядно, как и проезжавшие извозчичьи лакированные пролётки, на круглых изгибах которых масляно блестело солнце.
Мне очень захотелось подарить что-нибудь Дуняше. Например, розовую ленту, которую я видела в окне магазина: она так красиво была переброшена с одного края витрины до другого и покоилась на белоснежных, пышно сложенных букетами кружевах! Но у меня не было денег, и я пожалела, что не взяла из дома замечательную картинку: собачка с лентой на шее везёт корзиночку, полную цветов.
Я начинала уставать: столько окон, дверей, ворот было на улицах! И я боялась, что мы не туда идём. Наконец Митя остановился и показал рукой.
- Вот и Пресня! - сказал он, и я увидела улицу, на которую выходили большею частью деревянные домики вроде нашего флигеля с маленькими палисадниками перед ними. Окна первых этажей везде были со ставнями. Мы прошли мимо каменного двухэтажного дома, где в нижнем этаже помещалась пивная лавка, а рядом на железной вывеске был изображён блестящий и чёрный сапог и написано: "Чекалин - военный сапожник". Мне казалось, что нам долго ещё идти, как Митя неожиданно повернул во двор и остановился перед маленьким флигельком, по стене которого высоко вились листья любимого маминого цветка ипомеи.
- Тут и живут Кондратьевы, - сказал он. Так уютно и хорошо было в этом дворе, что я оглядела его, прежде чем войти. Чисто-чисто выметенный двор; две толстые раскидистые липы росли между флигельком и большим оштукатуренным домом с крыльцом на улицу. Под липами были вкопаны в землю столик на одной ноге и две скамеечки. На верёвке, протянутой от липы к углу лома, ветерок развевал выстиранное детское бельишко.
- А вот там Никита Васильевич живёт, - показал Митя на два окна этого дома, выходившие во двор. - Эту половину хозяин всю квартирантам сдаёт. И флигель тоже.
Поднявшись на крылечко флигеля, мы постучали. Никто не отозвался, и сердце у меня упало: мне как-то казалось, что раз нет дяди Стёпы, то и никого совсем нет. Но дверь была не заперта.
В маленькой кухоньке Дуняша подметала пол; она выпрямилась, отвела ото лба густые растрепавшиеся волосы, закричала:
- Саша! Ой, Сашенька!.. - И заплакала так горько, таким недетским плачем, что и я заплакала за ней.
Так мы сидели, обнявшись, а Митя стоял и смотрел на нас. От стола пахло только что вымытыми добела досками. В чистые стёкла светило солнце; лучи его ложились на противоположную стену, и там светлые четырёхугольники были обведены радужными краями. В открытую дверь была видна небольшая комната со столом посередине: здесь было гораздо лучше, чем в комнате, где жили Кондратьевы на фабрике. Митя, любивший во всём ясность, прервал наше горестное молчание.
- Когда папку твоего взяли? - деловито спросил он.
- Три, а может, четыре дня, - ответила Дуняша.
- На фабрике или из дома?
- Из дома. Мы только спать легли. Катюшка от Никиты Васильевича прибежала, дверь оставила отпертой. Мы и не посмотрели. Вдруг стучат, и сразу же слышу, кто-то открыл дверь. Вошли околоточный и двое полицейских или жандармов, что ли. "Вставай!" - говорят папке. Он встал, быстро одёжу на себя накинул, а полицейский подошёл и щупает у него по карманам. Мамка вскочила, испугалась; сразу не поймёт, кто, откуда. А папка ей: - "Засвети, Ксеня, лампу и не беспокойся". Потом полицейские сбросили одеяло, матрац, вытащили из-под кровати папкин сундучок с книгами, всё из него стали выбрасывать. Каждую книжечку поглядят; один отложит, другой рукой махнёт: дескать, не нужно…
- Ну и как? Что-нибудь нашли? - спросил Митюшка. Он присел на подоконник, и его рыжеватые волосы засветились на солнце. - У нас в казармах чуть не каждую ночь обыски, да не находят!
- Не нашли ничего, - сказала Дуняша. - Папка спокойно так сидел с краю на кровати. Один полицейский ему сказал: "Ничего, доищемся". А папка ответил: "Ищите, ищите, я чего сам не положил, того никогда не ищу".
- А Ксения? - вырвалось у меня.
- Мамка тоже сидела на табуретке, всё глядела за ними, куда лезут да что перебирают. Мы с Катюшкой заплакали, а папка сказал: "Что же это вы, дочки, вздумали? Плакать не о чем. Всё будет ладно". - Дуняша вздохнула. - А потом они говорят папке: "Одевайся, пойдём". А папаня засмеялся. "Я, - говорит, - к этому всегда готов!" И увели. Мы всё плакали с Катюшкой, а мамка и говорит мне: "Ну-ка, дочка, лучше помоги мне всё убрать да и ложись, спи. Отец наш - честный человек. Тем, что преследуют его так, не обижаться, а гордиться надо".
Дуняша рассказывала обо всём спокойно, только слёзы иногда набегали, и она утирала глаза.
Прибежала с улицы Катюшка; она стала такой большой, что я ее сразу и не узнала. С трудом я усадила её себе на колени.
- А ты как, Саша? Отпросилась ко мне? - посмотрела на меня Дуня.
Я отрицательно покачала головой.
- Как же так? Тогда тебе идти надо! - озабоченно сказала она. - Спасибо, Санечка, что приходила, подружка дорогая!
По правде сказать, меня тревожила мысль о доме, но и уходить не хотелось.
- А пойдём к Мелании Михайловне, - вдруг сказала Дуняша. - Не знаю, дома ли Никита Васильевич. Всё равно им показаться надо. Это же обида: была в ихнем дворе и не зашла.
Дедушка Никита Васильевич стругал в кухне какую-то доску и очень обрадовался мне.
- Самая дорогая гостья пришла! - сказал он, гладя меня по голове. Против ожидания он почти совсем не беспокоился, что я ушла из дому без спроса: - Ничего, Сашенька, беда, конечно, есть в том, что не сказалась. Но уж раз сделано, тужить нечего, а надо поправлять! Погостишь полчасика, да я вас с Митей ещё и на конке прокачу! Пойдём-ка, голубка, к бабке Малаше.
Мы вошли в небольшую переднюю, где стоял сундук, застеленный сшитой из пёстрых лоскутков покрышкой. Лоскуты в ней были так искусно вырезаны и подобраны, что казалось, цветистая затейливая ткань нарядно развернулась перед нами. Открыв маленькую дверь, дедушка пропустил меня вперёд, и я увидела совсем ещё не старую, как мне показалось, темноволосую женщину, сидевшую на кровати в подушках. Несколько лет она только немного могла вставать с постели: у неё болели ноги, одна она не могла выходить из лому. Она отложила в сторону какое-то вязание и ласково обернулась ко мне.
- Вот кто к нам пришёл, Малаша, - сказал дедушка. - Узнаёшь?
- Узнать-то трудно, а догадаться можно! - весело ответила моя бабушка.
И тут я заметила морщины на её лице. Помню, меня удивил её весёлый, звучный голос.
- …Всё, всё знаю, как вы жаворонков ходите слушаете, как тебя дедушка на Трубный рынок водит, как морских жителей тебе покупает. В молодости-то я ведь какая резвая была, вся в тебя… - Она повернулась к дедушке: - Угости-ка её яблочком.
- Угощать, пожалуй, её не стоит, - сказал дедушка, - она самовольно к Дуняше прибежала.
Бабушка хотела сделать строгое лицо, сдвинула брови, но тут же неудержимая улыбка тронула её полные красивые губы.
- Беда, беда! - покачала она головой. - Слушаться ведь старших-то надо, на то ты ещё девочка маленькая. Вот вырастешь большая, тогда по своей воле живи. С кем же ты прибежала?
- А с Митей.
- Ну, с Митей, - серьёзно, но со смешинкой в тёмных глазах сказала бабушка, - так это ещё ладно. Где же он?
- Он у Дуняши сидит.
- Тебе можно было бы с нашей Варей придти. Она бы тебя и привела. И мама бы отпустила. Ну, да уж ладно: давай грех пополам!
Рассказать, как в комнате Мелании Михайловны собрались Митя, Дуняша, Катюшка, как мы ели яблоки и играли в старые, растрёпанные карты с бабушкой в "пьяницы" и в "носы", - значит заглянуть в безмятежный и добрый час детства. Наконец дедушка Никита Васильевич скомандовал собираться, и, расцеловавшись с Дуняшей и вовсе позабыв спросить её, как же они с матерью теперь живут, мы пошли к конке.
Дома меня встретила мама. Трудно сказать, какого приёма я ожидала. Не думала же я, что меня ударят или поставят в угол, но всё-таки было страшно.
- Где ты была? - спросила мама строго. Ходила к Дуняше на Пресню. - Я побоялась сказать, что ходила с Митей: на обратном пути он только дошёл с нами до ворот фабрики и отправился домой.
- Ну так и иди туда, откуда пришла. Раз ты у меня не спрашиваешься, ты мне не нужна.
Но мама-то была мне нужна! Я громко заревела, и в это время вошёл дедушка Никита Васильевич.
- Ты уж прости её, Грунечка, она больше не будет, миролюбиво сказал он.
- Не люблю потатчиков! - отрезала мама. Раз она не слушается, пусть и отвечает за это. Хорошо, что Данила догадался, куда они с Митей пошли.
И вдруг мне стало так горько, так обидно!
- А Клавдичка бы мне ничего не сказала, - крикнула я, - она бы меня не ругала за то, что я пошла!
- Почему ты знаешь? И Клавдичка бы ругала, - уже не так уверенно сказала мама.
- Нет, я знаю, что не ругала бы: дядю Стёпу в тюрьму посадили…
Мама остановилась передо мной.
- Откуда это тебе известно?
- Я слышала, как тётя Варя тебе рассказывала.
- А тебе нечего было слушать. Детям не обо всём надо знать.
И тут я вспомнила, что главное-то - спросить у Дуняши, как они теперь живут, - вылетело у меня из головы.
- А почему мне не надо знать, что у Дуняши горе? - упрямо сказала я.
Ну, ответьте ей, Никита Васильевич, я не могу, - махнула рукой мама и отвернулась к окну. Тут вошёл отец.
- Что у вас случилось? - спросил он.
Мама стала рассказывать, жалуясь на меня и желая, чтобы отец тоже счёл меня виноватой.
- Ты сердишься, я понимаю, - сказала я, - но раз мы с Дуняшей подруги, мне надо было к ней пойти. Что ж бы я её издали жалела, и всё?
Отец молча взглянул на маму.
Да ведь что, Грунечка, - дедушка Никита Васильевич сгрёб рукой большую свою бороду, - нет греха в том, что Саша побежала подружку утешить. А что не спросилась, прости уже её за это.
И тут мама, которая так решительно назвала дедушку потатчиком и только что жаловалась отцу, вдруг сказала:
- Ну вот что, Саша, только для дедушки Никиты Васильевича я тебя прощаю. Благодари дедушку.