- С Галкой Лисовских на каток ты всё равно не успеешь.
Несколько секунд все молчали. Даже Равенков, кажется, растерялся. Наконец Анна Борисовна произнесла:
- Ну, вот перед вами весь Бегунов. Во всей красе. - В голосе её слышались довольные нотки. Она словно хотела сказать: "Видите, я не ошиблась". - Решайте, - сказала она. - Видимо, Бегунов не чувствует себя виноватым. Он считает себя героем.
Вот уж героем-то он себя никак не считал!
- Какие будут предложения? - спросила Короткова.
Предложений не было. Молчание затягивалось.
- Веди собрание, Короткова, - сказала Анна Борисовна.
Председательница пошевелила губами и вдруг объявила:
- Тогда я сама. У меня предложение. Мне кажется, все всегда очень долго возятся вот с такими… как Бегунов. Я никак не понимаю: если он такой, как он может быть пионером? Ведь пионер - это же… Ведь он же торжественное обещание давал, а сам нарушает. А раз нарушает, то что делать? В общем, я предлагаю исключить, а потом уж с ним разговаривать, если надо. Вот и всё.
- Что? - шёпотом спросил Валька.
- Вот так, - чётко сказала Анна Борисовна.
- Я согласен, - сказал Равенков.
Они что, с ума сошли? Или так просто, решили попугать?
- Будем голосовать? - спросил у Анны Борисовны Равенков.
Валька медленно шагнул от стола. Маленький четвероклассник смотрел на него с испуганной жалостью. Толстая девчонка шевельнула на столе локтем: словно проверяла, удобно ли будет держать поднятую руку.
- Вы же… не знаете, - тихо сказал Валька, - ничего…
Анна Борисовна взглянула на часы.
- Я полагаю, мы знаем достаточно.
А что они знали?
Разве они знали, как ранним утром он стоял на берегу, счастливый, босой, в мятых, кое-как выжатых штанах и чьей-то сухой рубашке, а перед ним разворачивал строй сводный отряд барабанщиков!
Разве они это знали?
И как полыхало на берегу пламя костра, почти незаметное при солнце, но такое жаркое, что на Вальку несло теплом, как из Сахары. Толстая головешка выстрелила в огне, крошечный пунцовый уголёк вылетел из костра и клюнул Вальку в колено. А Валька даже не дрогнул. Потому что барабанщики уже насторожили палочки, а Сандро потянул с себя галстук, чтобы завязать его на Вальке…
- Может быть, объявить выговор? - лениво сказал семиклассник.
- Что значит может быть? - недовольно откликнулась Анна Борисовна. - У тебя такое предложение?
- Ну, предложение.
- Есть ещё предложение: выговор, - сказала она. - Но мне кажется, что Короткова высказалась правильнее. Едва ли выговор заставит его задуматься.
- Кто за то, чтобы исключить? - спросил Равенков.
…А они видели когда-нибудь, как принимают в пионеры под весёлый грохот девятнадцати барабанов?
Девочка в белом переднике подняла руку.
- Раз, - машинально произнёс Равенков. - Что, всего один голос?
- У меня предложение, - начала девочка.
- С предложениями, по-моему, кончено, - полувопросительно сказал Равенков и посмотрел на Анну Борисовну.
- Пусть говорит, - разрешила она. - Говори, Валеева.
- У меня предложение, - сказала Валеева, глядя на плакат "Занимайтесь авиамоделизмом!". - В той школе, где я раньше училась, иногда на месяц исключали, а не насовсем. А потом, если дисциплина хорошая, снова принимали.
- Посмотрим, - сказала Анна Борисовна. - У тебя всё?
Девочка облизнула губы и кивнула.
- Садись.
- Кто за первое предложение? - раздражённо повторил Равенков. - Голосуем… Короткова, считай. Ты же председатель.
- Раз, - начала Короткова, - два…
Толстая девчонка аккуратно укрепила свой локоть на краю стола. Девочка в белом переднике медленно подняла полусогнутую ладошку.
Равенков небрежно вскинул руку к плечу, словно останавливал на улице такси:
- Три…
Стойте! Ну что вы делаете!
- Мы всегда очень долго возимся… - повторила председательница и сама подняла руку.
Глядя на неё, проголосовала и всё время молчавшая девочка из пятого "Б".
- Я воздерживаюсь, - сказал семиклассник и коротко зевнул.
- Что так? - с усмешкой спросил Равенков.
- Да так…
- Дело хозяйское, - сухо заметила Анна Борисовна. - Ну а ты, Серёжа, почему не голосуешь?
Маленький четвероклассник сидел, напряжённо приподняв плечи, и молчал.
- Тоже воздерживаешься? - спросил Равенков.
Серёжа помотал головой.
- Значит, против?
Он кивнул, не глядя на вожатого.
- Странно, - произнёс Равенков.
- Это его право, - сказала Анна Борисовна. - Хотя, честно говоря, от Сергея я этого не ожидала.
Четвероклассник сидел всё так же, ни на кого не глядя. Маленький и упрямый. "Спасибо", - мысленно сказал ему Валька. И в ту же секунду Равенков громко объявил:
- Всё равно большинство.
Значит, всё кончено?
- Встать! - резко скомандовал Равенков.
Все торопливо поднялись, загремев стульями, и Равенков повернулся к Вальке:
- Подойди сюда.
Валька сделал несколько шагов. Трудные были шаги. Ноги стали как неживые.
Равенков дёрнул подбородком, указывая на галстук:
- Сними.
- Не надо, - шёпотом сказал Валька.
- Сними галстук, - отчеканил Равенков.
А на галстуке, на уголке, - маленький огненный прокол. След летучей искры из большого костра.
Если снять - значит, надо забыть про этот костёр?
И про другие костры, значит, надо забыть?
Их разжигали на вырубке, среди мшистых еловых пней. Из-за леса выкатывалась медная луна, повисала над головами и слушала, как трещат сучья. Они трещали так, что барабан, который Валька держал на коленях, откликался лёгким звоном. Если снять галстук, надо забыть про этот барабан?
Он достался Вальке не сразу. Сначала была лишь нашивка на рукаве - синий треугольник с перекрещенными палочками, а барабана не было. И поэтому не раз Валька слышал смех: "Запасной козы барабанщик". Но он не обижался, он доволен был и этим. Хоть и запасной, а всё-таки… А в середине смены за Петькой Бревновым приехали родители, чтобы забрать его с собой в отпуск на Кавказ. Валька перестал быть запасным.
Ему нравилось подниматься, когда лагерь ещё спал, и вместе с горнистами разбивать на осколки тишину: "Вставайте. Начинается день!" И ещё ему нравились большие линейки, когда барабанщики выходили к флагштоку для торжественного марша. Они вставали растянутой шеренгой, потому что не любили сомкнутый строй: в плотной шеренге трудно двигать руками.
Но сейчас они встали бы тесно-тесно. Если бы найти такой барабан, чтобы рокот его разнёсся за горизонт, и дрожали бы стёкла, и тяжёлые шапки снега в лесах срывались бы с сосен! Чтобы гремела тревога…
Они встали бы тогда локоть к локтю - барабанщики отрядов, барабанщики-сигналисты, барабанщики знаменосной группы. И, глядя в упор на Равенкова, они бы сказали ему…
Валька тихо сказал:
- Не сниму.
Он не снимет. Потому что были походы, когда Валька шёл по пояс в сыром папоротнике и стрелка компаса неуверенно рыскала по траве, а надо было искать дорогу и делать вид, что ты не устал.
И появлялась дорога, и уходила усталость.
Были игры, когда Валька врывался на вершину каменного холма, опрокидывая чужое знамя с намалёванной хвостатой кометой.
И ещё было раннее утро июля, когда на рассвете барабанщики вновь собрались встречать солнце. Просыпались и тихо вздрагивали берёзы. Валька неслышно вошёл в октябрятскую палату, осторожно тряхнул за плечо и поднял на руки тёплого от сна малыша.
И сказал обычные слова:
- Не хнычь. Сам просил вчера.
Тот доверчиво облапил Валькину шею и сонно прошептал ему в ухо:
- Мы не опоздали? Я проснусь сейчас…
Тогда, засмеявшись от неожиданной нежности к маленькому товарищу. Валька прошептал:
- Просыпайся. Будет хорошее солнце…
А кругом было тихо, только малыш, просыпаясь, громко дышал у Валькиной щеки…
Если отдать галстук, значит, сделать, будто ничего этого не было? И не будет?
- Не отдам, - сказал Валька так отчётливо, что пыльный барабан в углу откликнулся тихим гуденьем.
У Равенкова шевельнулся уголок рта. Это была его, равенковская, усмешка. Конечно, это звучало смешно: "Не отдам". Как он сможет, как он посмеет, этот чуть не плачущий пятиклассник!
Равенков протянул руку. Но ещё быстрее метнулась к галстуку Валькина рука и стиснула его в кулаке. У самого узла.
Кулак сжался так отчаянно, что казалось, кожа лопнет на костяшках.
Наступило молчание, тяжёлое и тоскливое.
Равенков слегка пожал плечом.
- Извините, Анна Борисовна. Видимо, придётся применить некоторое усилие.
- Не нужно никаких усилий, - сказала она. - Здесь не спортзал. Что ещё за новости?
Она встала рядом с Равенковым. Он слегка шагнул в сторону, словно уступая своё место и свою роль.
- Бегунов, сейчас же сними галстук, - произнесла она привычно требовательным голосом. Так же она говорила во время урока: "Лисовских, немедленно дай мне дневник… Сергеев, выйди из класса". - Я тебе говорю, Бегунов…
Валька тяжело поднял глаза. Ей навстречу. Она смотрела на него с досадливым нетерпением, но старалась скрыть это нетерпение и казаться спокойной и уверенной.
И вдруг Валька понял, что Анна Борисовна устала. И что ей, наверно, очень хочется скорее уйти домой и, может быть, по дороге ещё надо зайти в булочную, которую скоро закроют, а потом придётся готовить ужин, возиться с посудой и думать о завтрашних уроках… И он. Валька Бегунов, только маленькая частичка многих забот. И, возможно, она вовсе не была уверена, что его следует исключить из пионеров, но, раз уж к этому дело пошло, надо доводить до конца. Надо, потому что нельзя поддаваться слабости и усталости, когда на тебя смотрят ученики.
И на секунду Валька ощутил даже что-то вроде смутной жалости к ней, уставшей и раздражённой. Но чувство это почти мгновенно забылось.
Она хотела от Вальки слишком многого: чтобы он отдал галстук. Она всё ещё не понимала, что он не отдаст, и ждала.
Валька смотрел ей в глаза. Это очень тяжело - смотреть так в глаза человеку, который сильнее тебя. Смотреть и молчать. И мягкий шелковистый узел галстука сжимать в окаменевшем кулаке.
Это, наверно, не легче, чем держать в руке огонь.
Или всё-таки легче?
Или труднее?
Тишина сделалась такая, что стук часов начал нарастать, как грохот молотков.
Или барабанов?
Но когда же это кончится?
И когда стоять так и смотреть он уже не мог, сзади рванули дверь, и Сашкин голос ввинтился в тишину:
- Валька, не отдавай!
Это было как толчок.
Валька рванулся назад, бросился в дверь. Он успел заметить столпившихся у окна ребят: Володю Полянского, Кольчика, Воробьёва, Петьку Лисовских. И Сашку, отскочившего к косяку. Он увидел их встревоженные лица. Но остановиться не мог. Он пошёл, пошёл вдоль запертых дверей, под слепыми, погасшими плафонами, всё скорей и скорей. И очень хотелось сорваться и побежать, но Валька чувствовал, что нельзя. Бегут те, кто виноват.
И только на лестнице, где никто уже не смотрел вслед, Валька кинулся через три ступеньки. Вниз. Вниз. Вниз…
Он так и не заплакал.
Он толкнул низкую дверцу раздевалки, сорвал с крючка шапку, пальто. И только тут заметил, что свободна у него лишь правая рука. Левой рукой он всё ещё стискивал галстук.
Валька стал разжимать кулак. Пальцы словно окоченели и разгибались медленно.
Крепость. Валька, пожалуйста, встань!
Валька плечом отодвинул тяжёлую дверь, и морозный воздух резанул ему лицо. Валька остановился на крыльце.
Что же делать дальше?
Та упрямая сила, с которой он держался в пионерской комнате, теперь покинула его.
Валька медленно спустился с крыльца, прошёл вдоль школы, свернул в переулок и зашагал наугад, не думая о дороге и доме.
Что же будет дальше? Завтра?
Нет, он ни капельки не жалел, что не отдал галстук. Никаких сомнений тут не было, но и просвета не было тоже.
Чего он добился? Завтра, наверно, всё повторится. Ну, опять галстук не отдаст. Ну и что? Носить его всё равно запретят, если считается, что исключили.
Самое страшное, что никто не поможет. Кто может дать защиту?
А может быть, кто-нибудь защитит? Кто?
Где-то в этом городе живёт Сандро, старый Валькин вожатый. Но где его найдёшь? Забыл Валька летом взять адрес. Так глупо получилось…
Кто ещё?
И вдруг Валька понял, кто поможет. Оксана Николаевна. Она всегда понимает. Надо пойти и всё рассказать. Прямо сейчас надо пойти, ещё не поздно.
Путь до большого зелёного дома на углу Пушкинской показался ему очень коротким и знакомым. И лестница в доме, и дверь, и даже коричневая кнопка звонка в белом колечке. И поэтому вдруг поверилось Вальке, что всё сейчас решится, всё будет хорошо. Он смело вдавил кнопку, и звонок за дверью словно взорвался с резким рассыпчатым треском. Валька вздрогнул и замер, испуганный своей решительностью и этим оглушительным звонком. Но за дверью уже дёргали запор, и вот она открылась. Валька увидел Серёжку.
Того Серёжку, который отказался голосовать за Валькино исключение.
"Брат", - подумал Валька даже без удивления, а просто с досадой: как он не догадался в школе. Они с сестрой так похожи…
Ещё скользнула мысль, что он. Валька, видно, долго бродил по улицам, если Серёжка успел прийти из школы и даже переодеться.
Наверно, брат Оксаны Николаевны удивился. Он несколько секунд смотрел на гостя и моргал. Потом смутился и шагнул в сторону, чтобы пропустить Вальку.
Ничего не сказал.
- Здравствуй, - поспешно и растерянно пробормотал Валька. И тут же понял - глупо здороваться, если только час назад виделся с человеком. И вообще всё получилось так глупо и противно. Даже уши начали гореть под шапкой. Зачем он пришёл? Какой помощи он хочет? Чтобы Оксана Николаевна пошла уговаривать завуча?
Ему показалось, что Серёжке известны его мысли, страх его и слабость. И Валька понял, что не переступит порога.
- Оксана Николаевна дома? - спросил он, отчаянно желая, чтобы дома её не оказалось.
- Она скоро придёт, - как-то виновато сказал Серёжка. - Ты подожди. Заходи…
- Нет, я пойду, - пряча глаза, ответил Валька. Было неловко скрывать за пустыми словами главную свою большую тревогу, и оба они понимали это. "Что там было после меня?" - хотелось спросить Вальке, но он знал, что скорей умрёт, чем спросит. Вместо этого он сбивчиво и торопливо сказал совсем другое. И даже обрадовался, что нашёл такие спасительные слова: - Я только спросить хотел… Мы договаривались с Оксаной Николаевной… Один мальчишка с вами на каток хотел ходить. Ему когда можно прийти?
- Да. Я знаю, - оживился Серёжка. - В воскресенье можно. Утром. - И глянул на Вальку с простодушным удивлением: Значит, из-за этого ты и пришёл?
- Я передам ему. Я пошёл, - сказал Валька.
На лестнице он попробовал даже засвистеть что-то весёлое, но не получилось.
Теперь уже не виделось никакой надежды.
Валька побрёл к дому. Но что делать дома? Не всё ли равно теперь… Он очень устал. Увидел скамейку на пустыре и сел.
Это был пустырь за Андрюшкиным домом. Вернее, уже не пустырь, а молодой садик: из-под снега торчали тощие прутики осенних саженцев.
Валька привалился к спинке скамьи и взял пригоршню снега. Снег был сухой и сыпучий, как песок. Совсем не холодный.
"Никто не поможет", - подумал Валька.
Даже мама и отец не помогут. Ну что они сделают?
До сих пор при любой беде можно было найти, у них защиту. Даже если очень виноват или несчастен, можно было прижаться к отцу и спрятаться от всяких бед.
Один такой случай Валька помнит удивительно ярко.
Был солнечный летний день. Хороший день, потому что все ждали папу. Он должен был вернуться из командировки. Все радовались, и пятилетний Валька радовался. И, наверно, эта самая радость заставляла его прыгать, хохотать и вертеться под ногами. И он довертелся: зацепил на краю стола фаянсовую пепельницу и грохнул на пол.
Стало тихо-тихо, и день потемнел.
Поникший Валька стоял над черепками и не понимал, как это случилось: было всё хорошо и вдруг в одну секунду стало плохо.
Он чувствовал, что совершил ужасное дело. Это была любимая папина пепельница - смешная собака с розовой пастью. Она казалась такой же вечной и прочной, как дом, как деревья, как земля. И такой же нужной. Она была всегда, эта весёлая собака.
И вот - черепки. Из-за Вальки.
Самое страшное было то, что никто не закричал на Вальку, не потащил в угол, не назвал разбойником и хулиганом. Только Лариса деревянным голосом сказала:
- Так, допрыгался. Приедет папа - он с тобой побеседует. Помнишь его ремень?
Валька помнил. Это был широченный ремень с жёлтой пряжкой и аккуратными круглыми дырками в два ряда. Папа никогда не носил его, он точил на нём бритву. Это был ремень для бритвы.
Неужели не только для бритвы?
Придавленный несчастьем. Валька вышел во двор и забрался на чердак.
Здесь пахло землёй и сухим деревом. Солнце пробивалось пыльными полосками. По железной крыше стучали клювами воробьи, а за старым сундуком скреблись мыши.
Валька просидел в тесном углу целый час. Или целый год. Он слышал разные голоса: и радостные, и тревожные. И молчал. А потом ему прямо на колено опустился мохноногий щекочущий паук, и Валька, вздрагивая, полез к выходу. Будь что будет. Лишь бы не остаться навсегда в этом сумраке с паутиной и мышиной вознёй.
Медленно двигая ногами, он пошёл в дом. Остановился на пороге и стал смотреть в пол.
- А, явился, преступник, - сказали ему. Валька глянул туда, где раньше лежали черепки. Черепков уже не было, а на их месте стоял рыжий мохнатый конь. Ростом с большую собаку Пальму. На блестящих зелёных колёсах. Как настоящий.
Но зачем он здесь, этот конь? При чём здесь конь, если Валька грохнул пепельницу?
И что сейчас будет?
- Валька, - услышал он голос, от которого немного отвык.
И увидел отца.
- Валька, глупый…
Валька зажмурился и бросился к нему. За помощью, за прощеньем. И, прежде чем уткнулся в знакомый жёсткий пиджак, он успел крикнуть:
- Я больше не буду разбивать твоих собак!
И, уже подхваченный большими руками, всхлипывающий и счастливый, он повторил, прижимаясь щекой к отцовскому плечу:
- Не буду разбивать…
- Эх ты, малыш, - тихонько сказал папа. - Ну, перестань.