Пашка и Джамал вышли за ворота. Им было всё равно, куда идти. Они подбросили копейку, и вышло идти направо.
Сразу за поворотом улица круто спускалась вниз, и в конце её выпукло блестела под солнцем такая широченная, необъятная река, что дух захватывало.
- Иртыш, - прошептал Пашка.
- Иртыш, - как эхо, отозвался Джамал.
Город раскинулся у крутой, могучей излучины на высоком, обрывистом берегу.
Посреди Иртыша узкий и длинный, как индейская пирога, зеленел остров, густо заросший деревьями и кустарником. От берега до него было почти с километр, и мальчишки долго и молча разглядывали его, зачарованные дикой невиданной никогда прежде красотой. Казалось, остров не стоит на месте, а плывет куда-то по важным делам, стремительный, остроносый, обтекаемый.
- Необитаемый остров, - сказал Пашка, - вот бы где пожить. Помнишь, как Том Сойер на Миссисипи? Построить бы шалаш, рыбу бы ловить… Эх!
Чем ближе они подходили к берегу, тем шире казалась река, и остров посредине ещё больше подчёркивал эту широту.
"На что уж Нева полноводная, а рядом с Иртышом она показалась бы просто узкой речкой", - подумал Пашка, но не огорчился, потому что и Нева и Иртыш были его реками, текли по его, Пашкиной, прекрасной и необъятной Родине.
В порту громоздились подъёмные краны, буксиры, катера, баржи с лесом и песком, длиннющие, бесконечные плоты, связанные стальными, в руку толщиной канатами.
Поначалу ошеломлённые, чуть напуганные суетой, движением, резкими гудками, шарахающиеся от странных долгоногих, похожих на какие-то марсианские машины лесовозов, ребята постепенно пообвыкли, уловили какой-то чёткий смысл, темп этого движения.
Они бродили между штабелями досок, между громадными, с дом величиной, контейнерами с грозными надписями "Не кантовать!", среди каких-то тюков и ящиков.
Сердце у Пашки тревожно и радостно билось. Ему нравились и этот грохот, гудки, суета, обилие всяческих вещей и окутывающий всю эту энергичную жизнь смолистый лесной дух.
Они подошли к трём стоящим борт о борт баржам, гружённым жёлтыми, как сливочное масло, досками, и вдруг услыхали обрывок разговора, который заставил Пашку замереть на месте.
Могучий дядька в майке, из которой торчали узловатые, как толстые корни, могучие руки, сказал:
- …ага, в Кайманачке. Одну там оставим, остальные потащим аж в Сосниху.
Они услыхали только конец разговора, но этого было достаточно.
Пашка подошёл поближе.
- Дяденька, а до Кайманачки далеко? - спросил он вежливым голосом.
- А тебе зачем? - отозвался дядька.
- Да у меня там батя работает. Шофёр он.
- А! Не, до неё рукой подать. Километров сорок. Только этим калошам туда часа четыре шлёпать - против-то течения.
- А когда вы отплываете?
Дядька подозрительно поглядел на мальчишек и погрозил пальцем, но всё-таки ответил:
- Ночью. В час сорок. Ишь ты, батя у него. Не выйдет. А потом мать глаза проглядит. Небось за углом живёте, путешественники. А ну, брысь!
Пашка и Джамал молча отошли, но всё уже было ясно и без слов.
- А как же Володька? - спросил Джамал.
- Володька не пустит, - Пашка сокрушённо покачал головой, - если узнает, конечно.
- Что ж делать будем, а? - Джамал присел на корточки.
Пашку трясло от волнения.
- Понимаешь, Джамал, понимаешь, такой случай! Второго ведь не будет. Володька ехать не сможет, ему сегодня вернуться обязательно надо, хоть тресни. Но и без нас он обратно не уедет, станет искать, волноваться. Ему Даша башку оторвать обещала и оторвёт, уж ты мне поверь. Эх!
- Слушай, а давай ему записку напишем?
- А как отдать? Он нас сразу сцапает.
- Да… Погоди, а если мы не сами, а? Чтоб не видел, спрячемся где-нибудь. Он будет ждать, а мы кого-нибудь попросим, чтоб отнёс, и дёру, а?
- Ты гений, Джамал! Честное слово, ты гений!
Пашка от восторга даже подпрыгивал.
- Скажешь тоже, - Джамал покраснел от удовольствия и потупился, потом спросил: - А что мы ему напишем?
- Ну, напишем это… Всё чинно-благородно. Мол, на попутке. С шофёром договорились - и айда. Он в Кайманачку едет. А обратно с моим батей вернёмся. Не беспокойся, мол, а?
Пашка говорил не очень-то уверенно, и Джамал слушал, уставясь в землю. Уж очень им не хотелось врать Володьке.
Володька это Володька, самый лучший друг, и врать ему было противно.
Они не говорили об этом вслух, но каждый об этом думал про себя и каждый знал, что и другой думает то же.
- А может, написать, что на барже? - неуверенно спросил Пашка.
Джамал медленно покачал головой.
- Нет, Пашка. Он сразу на пристань прибежит, узнает. И цап-царап.
- Э, была не была! Потом всё расскажем. Он поймёт. Это же Володька!
Решение было принято. Ходу назад не было. И настроение сразу изменилось, мальчишки повеселели.
- Пошли на почту. Бумагу возьмём, писать станем, - сказал Джамал, и они припустили вверх по улице.
С запиской всё получилось отменно. Отнёс её один маленький мальчишка, которому пришлось купить за это эскимо.
Мальчишка сунул записку Володьке и тут же молниеносно удрал.
Пашка и Джамал видели, как Володька прочёл её, завертел головой, бросился бегом за угол, но мальчишки уже и след простыл.
Володька яростно трахнул кулаком по крылу своего самосвала, и Пашка заметил, что губы его что-то быстро шепчут - ругался, наверное.
Володька присел на подножку, потом вдруг стремительно вскочил, забрался в кабину и поспешно куда-то поехал.
Пашка с Джамалом переглянулись и, довольные, подмигнули друг другу.
Итак, дело было сделано, всё сошло благополучно. Они ещё постояли в своей подворотне минут десять на всякий случай и только после этого, осторожно озираясь, вышли на улицу.
Времени у них было больше, чем достаточно, и прежде всего они решили перекусить.
На двоих у них имелось почти три рубля - целое богатство, и они, узнав у прохожих дорогу, отправились на базар.
Народу там было полным-полно.
Люди толкались между прилавками, заваленными сочными мястистыми помидорами, пупырчатыми огурцами, свежей, копчёной, вяленой рыбой и многими другими замечательными вещами.
Ребята купили себе буханку хлеба, по здоровенной копчёной рыбине неизвестного названия, по кривому тёплому огурцу и отправились обедать тут же в тень от забора.
Гул на базаре стоял такой, что разговаривать нормальным голосом было нельзя.
Орали торговки, шумели покупатели, яростно торгуясь, хлопая друг друга по рукам.
Невдалеке, привязанные к забору, вопили дурными голосами два взволнованных с вялыми покосившимися горбами верблюда. Очевидно, их, привыкших к степной абсолютной тишине, пугал и раздражал весь этот базарный ор.
Рыба была замечательная, но после неё сразу захотелось пить и пришлось раскошелиться на здоровенный полосатый арбуз.
Джамал ловко расколол его о колено, и мальчишки зарылись в душистую, сочную, вкуснейшую мякоть.
- Неправильно ешь, - пробормотал вдруг с набитым ртом Джамал.
- Почему? - удивился Пашка.
- Когда арбуз ешь, надо чтоб уши были мокрые, - серьёзно заявил Джамал.
Пашка сперва вытаращился на него, а потом так захохотал, что уронил остатки арбуза в пыль.
Джамал тоже смеялся.
Мальчишки совсем развеселились. Настроение у них было отличное.
Они наелись, они напились, впереди у них было таинственное путешествие на замечательной барже, по прекрасному Иртышу - что ещё надо человеку!
Правда, в глубине души поднимала голову неугомонная и неудобная для жизни штука - совесть, но ведь кого-кого, а самого себя оправдать нетрудно, особенно если очень хочется.
Они решили побродить по городу, потом пойти на пляж - купаться, загорать и дожидаться темноты. А уж потом на баржу - шмыг и молчок.
Кому-кому, а Пашке не привыкать путешествовать зайцем.
Всё было придумано замечательно, и все эти планы чуть-чуть не пошли прахом, потому что никогда нельзя знать заранее, какую неожиданность тебе устроит жизнь, какую подсунет каверзу. И ещё потому, что они оба были вообще-то отважные ребята и никак не могли оставаться в стороне, если люди на их глазах оказывались в беде.
Глава девятнадцатая. Белый козлёнок в награду
Если бы Пашка и Джамал знали, что разъярённый, как тигр перед дракой, Володька рыщет по всему городу, разыскивая их, поклявшись дать им такого звону, что под этот звон запросто можно будет пускать крестный ход или собирать Новгородское вече, они бы, конечно, не разгуливали так беспечно.
Но, видно, хранила их в этот день судьба от Володькиных музыкальных упражнений.
Несколько раз они чуть не столкнулись нос к носу, но в последний миг расходились в разные стороны.
Обнявшись, Пашка и Джамал неторопливо брели по узким зелёным улочкам, глазели по сторонам, зубоскалили, с грохотом поддавали ногами по очереди пустую консервную банку и вообще всячески наслаждались жизнью.
В коротеньком переулке, носящем гордое название улицы Горького, они до того развеселились, что от хохота в изнеможении сели прямо на травяной тротуар - какой-то человек с чемоданом спросил у шустрой старушки, восседающей на лавочке перед домом и с удивительной скоростью лузгающей подсолнухи:
- Бабушка, не скажешь, где тут Косой переулок будет?
На что бабка с гордостью ответила:
- Э, милый, это мы раньше Косые были, а нонче Горькие мы.
А когда мальчишки начали хохотать, так стремительно подскочила к ним, что те не успели удрать, и она пребольно вытянула Джамала хворостиной.
Но и это маленькое происшествие не испортило друзьям настроения.
Они гуляли уже довольно долго, когда что-то неуловимо и грозно изменилось вокруг.
Сначала они ничего не поняли и только почувствовали какое-то странное беспокойство.
Потом, присмотревшись, догадались, откуда оно - люди двигались в одну сторону, многие бежали, а вдалеке слышался приглушённый шум голосов.
И, наконец, они явственно почуяли запах гари и в ту же секунду услышали короткое и грозное слово - пожар.
И тогда Пашка и Джамал со всех ног бросились вперёд.
То, что они увидели, было так страшно, что в первый миг мальчишки невольно попятились.
Пылал большой деревянный дом. Это была добротная старинной кладки изба, сложенная из толстенных брёвен, построенная по сибирскому обычаю - и дом, и двор, и сараи с хлевом были под одной крышей за высоченным забором.
Забор народ и пожарные уже растащили, но к дому было не подступиться - он полыхал багровым дымным пламенем, ветер гнал пламя и дым прямо на людей, и струя из брандспойта и полные вёдра, которые передавали из рук в руки и плескали в огонь, казалось, были наполнены не водой, а бензином, потому что пламя ни капли не утихало, а только дымило ещё больше.
Пашка впервые своими глазами видел пожар. Он читал о пожарах, глазел на них в кино, но никогда он и представить не мог, что это так жутко.
Пламя гудело, подвывало, как злобный зверюга, и жрало, жрало всё на пути.
Дом был уже объят почти целиком, к двери было не подступиться - ступени превратились в малиновые жаркие угли.
Но к пристройкам ход ещё был, и туда несколько раз кидался закопчённый, страшный, в обгорелой рубахе мужчина. Волосы его стояли дыбом - опалённые, закурчавившиеся от огня.
Он казался безумным. С выкаченными красными глазами он бросался к двери одной из пристроек, неистово рвал её, дёргал и, не выдержав жара близкого огня, отскакивал назад.
Дверь не поддавалась. Это была даже не дверь, а массивные из толстых плах, обитые кованым железом ворота. Из разговоров мальчишки поняли, что они закрыты изнутри на крюк - туда был ещё один вход: через жилой дом, но через дом попасть было уже невозможно.
В пристройке находились овцы.
Слышно было, как они душераздирающе кричат.
Это совсем не походило на блеяние, это вообще ни на что не походило - простой ужасный крик чего-то живого, которому очень больно и страшно.
Крик этот людям невозможно было слушать, непереносимо.
Женщины плакали в голос, мужчины затыкали уши руками и отворачивались. А хозяин всё бросался и бросался к двери, колотил её ломом и тоже плакал и проклинал себя за то, что закрыл изнутри.
А овцы всё кричали. Они очень громко кричали. Они просили помощи у людей.
Пашка метался вместе со всеми и кусал губы. Он не мог слышать этого живого крика. У Джамала текли по измазанному сажей лицу слёзы.
Вдруг к Пашке подбежала тощая, тоненькая, как карандаш, тоже вся измазанная девчонка. Подол платья у неё был прожжён в нескольких местах, а волосы торчали во все стороны, как солома, - такие же жёлтые и жёсткие.
Она схватила Пашку за плечи, затрясла и стала что-то кричать.
Сперва он подумал, что она сумасшедшая, и даже не удивился, потому что все здесь казались немного сумасшедшими.
Он попробовал вырваться, но она не отпускала. Она вцепилась в него мёртвой хваткой и заорала прямо в ухо:
- Стой ты, дурак! Слушай! Там сзади есть дыра! В хлеву! Для воздуха дыра, понял? Узкая, взрослому не пролезть, понял?
Пашка понял. Он взглянул на дом, на двор, поглядел на занявшуюся огнём крышу пристройки и отчаянно махнул рукой.
- Бежим! - крикнул он и ухватил за руку Джамала.
Ничего не спрашивая, Джамал молча побежал с ними.
Они обогнули угол дома.
Там было безлюдно и не так страшно.
Может, потому, что не было суеты, беготни, паники и обезумевших лиц.
С этой стороны дом и пристройки стояли глухой стеной.
Горело и здесь, но не так сильно ветер гнал огонь к фасаду.
Но овечьи ужасные крики слышались здесь ещё сильнее.
Под самой крышей пристройки виднелся узкий длинный лаз.
"Для вентиляции, правильно сказала, умница", - подумал Пашка.
Пристройка была гораздо ниже дома, но всё равно ни Пашка, ни Джамал достать до лаза не могли.
Все трое волчками закрутились на месте, оглядываясь, ища, что бы можно приставить к стене, на что бы стать.
Но ничего подходящего не было.
Ни-че-го!
От бессилия и злости Пашка чуть не разревелся.
- У, дьявол! Как нарочно… Как нарочно… - бормотал он.
Вдруг Джамал схватил его за куртку, потащил к стене.
- Становись крепче! - крикнул он. - Я к тебе на плечи! Достану…
Пашка рванулся к нему, встретился с горячими узкими глазами. Глаза были смелые и отчаянные.
Раньше Пашке и в голову не приходило целовать своих приятелей, но тут он почувствовал, что ему очень хочется поцеловать Джамала.
Они секунду смотрели друг другу в глаза.
- Да скорее вы! Скорее! Дураки! - девчонка подпрыгивала рядом, как коза, и толкала мальчишек острыми кулачками.
- Нет, - сказал Пашка, - я у́же тебя, ты застрянешь. Я сам полезу. Становись.
Он сказал это таким голосом, что Джамал только нахмурился, но спорить не стал. Понимал: спорить некогда, всё это уже не игра, это всерьёз.
Он упёрся лбом в стену, сцепил за спиной руки, подставил их Пашке.
Девчонка с неожиданной силой подсадила Пашку, и он встал на плечи Джамалу.
Щель была на уровне его плеч. Изнутри пахнуло густым едким дымом и ещё чем-то - живым и горячим.
Пашка подтянулся на руках, закинул в щель ногу, осторожно протиснул туда плечи и голову и на мгновение застыл, лёжа на животе, в щели.
Спину ему заметно припекало. Внутри было темно, Пашке вдруг показалось, что из этой темноты кто-то дотронулся до него большой мягкой лапой.
Внезапно ужас накатил на Пашку.
Никогда в жизни не было ему так страшно.
Ему показалось, что крыша сейчас рухнет, упадёт ему на спину раскалёнными малиновыми углями, сожжёт, изжарит его живьём.
На миг он весь напрягся от страха до боли в мышцах, и вдруг забился в узкой щели, как рыба на песке. Ему показалось, что он задыхается.
Ещё секунда - и он бы перевалился обратно, туда, где воздух, где небо, где деревья. И тут он снова услыхал рёв животных. Казалось, они почуяли его присутствие и завопили все разом, одновременно, невыносимым умоляющим хором.
И Пашка, оглушённый, не успев ни о чём больше подумать, рванулся и рухнул вниз.
Он упал на что-то живое, мягкое, мохнатое и тотчас же вскочил.
Но его сразу сбили с ног. К нему бросились, сдавили, стиснули со всех сторон ошалевшие от ужаса овцы. Ещё два раза он подымался, и оба раза его снова сшибали, как игрушечную кеглю. И тут Пашка ужасно разозлился. Он нашарил на полу какую-то палку и стал лупить ею изо всех сил, по чему попало, в разные стороны.
- У, бараны, проклятые! Чтоб вы подохли, - орал он, - я вас спасаю, а вы так! Вот вам! Вот! Нате!
Овцы на миг отхлынули и даже притихли, как ни удивительно, свирепые Пашкины удары и крики успокоили их.
Видно, они решили: раз человек лупит их и орёт, значит, всё в порядке, это им было привычно и понятно.
Хлев был полон едкого густого дыма, и Пашка задыхался уже всерьёз, а не от страха.
На шею ему упал уголёк, Пашка вскрикнул и ринулся вперёд.
Он разглядел узкую полоску дымного света у самого пола и понял, что это ворота.
Но он поспешил, споткнулся об овцу, снова упал, но сразу же вскочил. "Хоть падать-то мягко, и то хорошо", - успел подумать Пашка и сам удивился этой своей нелепой мысли.
Крюк он нащупал сразу, толстый, массивный крюк, но открыть его не смог - овцы всем скопом навалились на ворота и крюк не поддавался.
Вот когда Пашка снова перепугался по-настоящему, перепугался насмерть, без паники, с холодной головой. Он чувствовал, что ещё немножко - и совсем обессилит.
Голова кружилась, грудь раздирал сухой едкий кашель, колени были мягкие и противно дрожали.
"Упаду - всё! Конец тогда", - подумал он и снова с остервенением заколотил палкой по этим глупым, дурацким овцам, которые всеми силами мешали себя спасать, мешали, мешали, мешали! Он знал, что вот сейчас, сию минуту упадёт. И из последних сил, чувствуя, как в глазах всё быстрей и быстрей начинают вертеться разноцветные - красные, жёлтые, синие круги, Пашка рванул проклятый этот обжигающий руки крюк и откинул его.