Однажды, когда уже вечерело, барон шел в Тиргартен, как вдруг на Парижской площади, у самых Бранденбургских ворот, на глаза ему попалась пара, заставившая его окаменеть на месте. Маленький, кривоногий старый человек, одетый очень смешно в старомодный костюм, с большим букетом цветов на груди, с толстой высокой испанской палкой в руках вел одетую в чужестранный костюм закутанную в плащ даму высокого роста с горделивой осанкой. Но самой удивительной подробностью туалета старика была его коса, висевшая из-под маленькой шляпы до земли. Двое уличных мальчишек из приятной породы, занимающейся в Тиргартене подаванием углей avec du feu, старались наступить на косу старика, что, однако, было невозможно, так как она, извиваясь как угорь, ускользала от их преследований. Старик, по-видимому, не замечал этого.
Сердце задрожало в груди у барона; таинственные предчувствия проснулись в его душе; он готов был стать на колени среди пыльной Парижской площади, когда дама оглянулась на него, и точно молния, сверкающая из темных туч, на него посмотрели сквозь вуаль прекрасные, блестящие черные глаза…
Наконец барон собрался с духом и сообразил, что дерзость уличных мальчишек дает ему возможность познакомиться со стариком и его дамой. С шумом разогнал барон мальчишек, подошел к старику и сказал, вежливо сняв шляпу:
– Милостивый государь, вы не замечаете, что маленькие бестии, уличные мальчишки, занимаются тем, что хотят наступить на вашу чудную косу и тем испортить ее?
Старик посмотрел на барона в упор и совсем не вежливо расхохотался ему в лицо. К этому смеху присоединили свой хохот уличные мальчишки, подкрепленные товарищами, собравшимися за Бранденбургскими воротами. Барон, совсем смущенный, остановился и не знал, что ему делать.
Так как приключение это продолжалось слишком долго, то барон бросил несколько медных монет ученикам школы садоводства в Шпандау и затем беспрепятственно проследовал за заинтересовавшей его парой, которая, к великой его радости, вошла в кондитерскую Фукса.
Когда барон вошел туда, старик с дамой уже заняли места в уютном убранном виноградными листьями зеркальном кабинете. Барон сел в соседней комнате и поместился так, что мог видеть обоих в зеркале.
Старик с недовольным видом смотрел вниз, дама же с оживлением говорила ему что-то на ухо, но так тихо, что барон не мог разобрать ни одного слова. Наконец принесли все, что они заказали: мороженое, пирожное, ликер. Дама отшпилила косу, затем открыла ее, как футляр, и достала из нее салфетку, ножик и ложку. Салфетку она повязала старику вокруг шеи, как это делают детям, чтобы они не запачкались. Старик внезапно повеселел, дружелюбно посмотрел своими черными, как уголь, глазами на даму и стал жадно есть мороженое и пирожное. Тогда дама подняла свою вуаль, и, в самом деле, не нужно быть даже столь чувствительным, как барон, чтобы прельститься красотой иностранки. Впрочем, быть может, иные после первого впечатления нашли бы, что в лице и вообще во всей фигуре иностранки нет той прелести, которая свойственна строгой красоте, а очень строгие ценители сказали бы, что странный разрез глаз, как у Изиды, и несколько оригинальный лоб смотрят недостаточно приветливо; но довольно и того, что иностранка каждому должна была казаться волшебным явлением…
Барон мучился мыслью, как бы ему найти повод вступить в разговор с этой чужестранной парой…
– Что если бы, – подумал он наконец, – ты, волшебная сила музыки, снизошла мне на помощь и подействовала на чувства прекрасной незнакомки.
Задумано – сделано. Барон сел за прекрасный инструмент Кистинга, кстати стоявший в одной из комнат Фуксовой кондитерской, и начал импровизировать; игра его если никому другому, то все же ему самому казалась божественной и высокохудожественной. Во время одного из своих тихо шелестящих пианиссимо, он услышал шорох в кабинете, заглянул туда и увидел, что дама встала. Навстречу ей вскочила или, вернее, несколько раз подпрыгнула с того места, где она сидела коса старика, пока этот последний не стал гладить ее ладонью, громко крикнув:
– Куш, куш, Барбос!..
Несколько испугавшись удивительных выходок косы Барбоса, барон перешел в фортиссимо и затем к нежным мелодиям. Тут ему послышалось, что дама, привлеченная силой его звуков, подошла к нему тихими шагами и стала за его стулом… Барон стал играть самое нежное и певучее, что только мог припомнить из итальянских композиторов с фамилиями на – ини, – ани, – елли и – ихи… Он хотел кончить аккордом шумного восторга, когда услышал за собою глубокий вздох…
– Теперь пора, – подумал он, вскочил и… увидел перед собою ротмистра фон Б., который стоял за стулом барона и уверял, что барон напрасно разгоняет посетителей Фукса своими ужасными, раздирающими слух упражнениями на рояле. Одна иностранка, напрасно выражавшая всевозможными знаками свое неудовольствие, должна была вместе со своим спутником, маленьким, смешным карликом, убежать из кондитерской.
– Как, они убежали? – вскричал в отчаяньи барон. – Они опять убежали!
Он сказал ротмистру вкратце, что было нужно для того, чтобы разъяснить, какое интересное приключение не удалось ему.
– Это она, это она! О, мое предчувствие меня не обмануло! – кричал барон, когда ротмистр сказал, что у дамы на шее на золотой цепочке висел маленький небесно-голубой бумажник. Кондитер Фукс, стоявший у дверей магазина, видел, как старик позвал проезжавшую коляску, сел в нее с дамой и затем они уехали с быстротой молнии. Коляску еще можно было различить в конце Унтер-ден-Линден у дворца.
– За ними, за ними! – воскликнул барон.
– Возьми мою лошадь, – предложил ему ротмистр.
Барон вскочил на нее и пришпорил резвого коня. Лошадь встала на дыбы, и, фыркая, почуяв силу и свободу, как ветер понеслась через Бранденбургские ворота прямо в Шарлотенбург, где барону удалось ее остановить, прибыв как раз вовремя, чтобы принять участие в ужине со многими своими знакомыми у г-жи Паули. Его заметили издали и хвалили в один голос за быструю и смелую езду, уверяя, что они и не подозревали, что барон настолько ловкий и опытный ездок, что мог справиться с такой дикой и упрямой лошадью, как лошадь ротмистра фон Б.
Барон в глубине души проклинал свое существование.
Греческий вождь. Загадка
Великое утешение доставляло барону убеждение, что предмет его желаний и надежд, наверное, находится в стенах Берлина и что счастливый случай ежеминутно может свести его с интересной парой. Однако, несмотря на то что барон несколько дней непрестанно с раннего утра до позднего вечера бродил по Унтер-ден-Линден, старик и его дама, казалось, исчезли бесследно.
Барон направился в бюро приезжих и справился там, где остановилась оригинальная пара, приехавшая ночью двадцать четвертого июля. Он очень подробно описал чиновнику наружность странного карлика и гречанки. Чиновник, однако, ответил, что пока не объявлено о розыске этих приезжих, никакое описание их наружности не поможет. Зато он дал справку вообще о всех приезжих, прибывших в Берлин в указанную ночь. Кроме греческого купца Прозокархи из Смирны, двадцать четвертого и двадцать пятого июля не оказалось никаких приезжих из чужих стран. В эти дни через Берлинские ворота проезжали только мелкие чиновники, актуариусы и т. п. Купец же Прозокархи прибыл один, почему он и не мог быть разыскиваемым маленьким стариком. На всякий случай, однако, барон зашел к нему и увидел красивого высокого мужчину приятной наружности, у которого он с удовольствием купил несколько Pastilles du serail и тот самый меккский бальзам, которым маг лечил вывихнутую ногу. Прозокархи на вопрос, не знает ли он чего о греческой принцессе, прибывшей в Берлин, сказал, что вряд ли эта принцесса в Берлине, так как в таком случае она, наверно, посетила бы его. Впрочем, Прозокархи известно, что в Германии скрывается вместе со своей дочерью изгнанный из Наксоса епископ, происходящий из древней княжеской фамилии. Лично, однако, Прозокархи не встречался с ним никогда.
Таким образом, барону оставалось только одно: каждый день, если только погода была мало-мальски сносной, отправляться в Тиргартен к тому роковому месту, где он нашел бумажник и которое, как можно было заключить из заметок на листке, было любимым местом гречанки.
– Несомненно, – говорил себе барон, сидя на скамье близ статуи Аполлона, – что она, прекрасная, божественная, часто посещает это место в сопровождении своего кривоногого мага, но, быть может, она приходит сюда именно тогда, когда я ухожу, и таким образом, пока случай не захочет помочь мне, я ее никогда не встречу. Никогда, никогда не должен я покидать этого места, я должен неотлучно быть здесь, пока не найду ее.
Эта мысль привела барона к заключению, что ему следовало сейчас за роковой скамьей, рядом с деревом, на котором была вырезана надпись, устроить себе келью и жить вдали от шумного света, в уединении, предаваясь отчаянию страстной любви. Барон стал соображать, каким бы образом получить разрешение от городского управления Берлина на возведение постройки, а также о том, не следовало ли ему в этом случае носить монашеское платье и фальшивую бороду, и каким образом приладить ее к подбородку так, чтобы ее можно было сбросить в тот миг, как он встретит гречанку. Пока он размышлял об этом, небо потемнело и резкий осенний ветер, шумя в верхушках деревьев, предупредил барона о том, что, пока его келья не выстроена, не мешает поискать себе крова где-нибудь в другом месте… И как сильно забилось его сердце, когда он, выйдя из густой аллеи, увидел перед собой старика с закутанной в плащ дамой. Обезумев, бросился барон за этой парой и закричал вне себя:
– Боже мой… наконец, наконец-то!.. это я… Теодор… голубой бумажник!
– Где, где бумажник, вы его нашли?.. Благодарение Богу, – воскликнул карлик, оборачиваясь. – Н-да, это вы, милейший барон, – продолжал он, – ну это истинное счастье, а я уже считал свои деньги потерянными.
Карлик оказался банкиром Натанаэлем Симсоном, возвращавшимся вместе с дочерью после прогулки в свой дом, расположенный в Тиргартене. Можно себе представить, что барон немало смутился, увидев свою ошибку, тем более что он когда-то очень ухаживал за хорошенькой, хотя уже не молодой Амалией, но потом бросил ее. С тем более ядовитыми насмешками Амалия расспрашивала барона о его несостоявшемся путешествии в Грецию, вследствие чего барон избегал ее как только мог.
– Вас ли я вижу наконец, милейший барон, – начала было Амалия, но Симсон не дал ей говорить дальше, а продолжал настойчиво расспрашивать насчет бумажника. Оказалось, что несколько дней тому назад банкир потерял в аллеях Тиргартена бумажник, в котором лежало состояние в целых пятьдесят талеров. Этого с ним никогда еще не случалось!
Банкир полагал, что именно этот бумажник и был найден бароном. Барон был совершенно смущен происшедшим недоразумением и желал очутиться где-нибудь за сто миль от Берлина.
Пока барон старался как-нибудь отделаться от Симсона, Амалия повисла на его руке и сказала, что она не отпустит дорогого друга, которого так давно не видела. Барон не мог придумать никаких отговорок и должен был отправиться пить чай к Симсонам. Амалия вздумала снова вернуть себе барона. Она стала приставать, чтобы он рассказал ей о приключении, ожидавшем его в Греции, насколько это можно сделать, не затрагивая тайны барона, проникнуть в которую она не считала себя вправе, но так как все, что барон говорил, она находила чудесным, божественным, восхитительным, то этим все более и более пленяла его сердце. Барон не мог удержаться, чтобы не рассказать Амалии всего, что произошло в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля и затем в кондитерской Фукса. Амалия благоразумно удержала свой смех, хотя губы ее раза два сводило усмешкой, и взяла слово с барона, что как-нибудь вечером он придет к ним в новогреческом костюме, в котором барон должен быть очень интересен. Наконец Амалия вдруг впала в полузадумчивое настроение.
– Все прошло! – сказала она как бы про себя.
Весьма естественно, что барон спросил, что же прошло, и тогда Амалия сообщила, что она только что вспомнила о весьма замечательном сне, который она видела несколько времени тому назад, и, как она только что сейчас припомнила, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля… Так как Амалия хорошо знала сочинения Фридриха Рихтера, то ей удалось в одну минуту сочинить сон, достаточно фантастический и имевший тайной целью представить появление барона в новогреческом костюме, зажигающим в ней страстную любовь… Барон попался на удочку… Гречанка, планы об уединенной жизни, голубой бумажник – все было забыто!..
Но всегда так бывает, что чего жадно ищешь, того не находишь, а, напротив, о чем оставишь попечение, то дается само собою. Случай – это вечно насмешливый и насмехающийся дух.
Барон решил, таким образом, ради Амалии не покидать Берлина; он счел также нужным заменить гостиницу "Солнце", где он жил последнее время, более удобной квартирой.
Проходя однажды по берлинским улицам, он увидел над дверью одного большого дома по Фридрихштрассе, большую вывеску с надписью: "Здесь сдаются меблированные комнаты".
Барон тотчас поднялся по лестнице. Но он не мог найти даже следов колокольчика: тщетно стучал он в различные двери – все оставалось безмолвным. Наконец ему послышалось какое-то странное бормотанье и болтовня. Он открыл дверь квартиры, откуда слышались эти звуки, и очутился в комнате, убранной с изысканным вкусом и роскошью. Особенно замечательной показалась ему стоявшая посреди комнаты большая кровать с богатой шелковой драпировкой, украшенной цветами спинкой и позолоченной верхушкой.
– Lagos piperin etrive, kakon tys kefaqlis tu! – раздалось навстречу барону; но он не видел никого.
Барон осмотрелся, и – о небо! – на изящном столике, стоявшем в простенке, он увидел роковой голубой бумажник. Он бросился к нему, желая овладеть похищенным сокровищем; но в это время над самым его ухом раздалось:
– О diavolis jidia den yche, ke turi epoulie.
В ужасе отпрянул барон. Но в то же мгновение услыхал он тихие вздохи, исходившие из постели…
– Это она, это она, – мелькнуло в его голове, и сердце забилось у него сильнее от блаженства и сладкого предчувствия…
Он подошел с трепетом и увидел сквозь занавеси ночной чепец с пестрыми лентами: "Смелее, смелее!" – сказал барон сам себе и отдернул занавеску… Тут из-под подушек с пронзительным визгом выскочил тот странный маленький старик, которого барон встретил вместе с гречанкой. На голове его был женский чепец, вследствие чего карлик имел такой забавный вид, что если бы барон был хотя немного менее занят мыслью о любовном приключении, он, наверно бы, громко расхохотался.
Старик смотрел на барона своими большими черными глазами и наконец сказал жалобным тоном:
– Вы ли это, барон? Боже мой! Я надеюсь, что вы на меня не сердитесь за то, что я так невежливо засмеялся на Парижской площади в тот раз, когда вы хотели защитить мою косу. Не смотрите на меня так странно… Я начну, наконец, бояться…
Барон не понял ни слова из того, что говорил старик, но, не отводя от него взгляда, бормотал про себя: "король Кандии… король Кандии!"
Тогда старик приветливо засмеялся, сел на подушку и сказал:
– Что вы, милейший барон Теодор фон С., вы, кажется, сходите с ума, принимая меня, простого человека, за короля Кандии… Неужели вы меня не знаете? Разве вы не узнаете канцелярского заседателя Шнюспельпольда из Бранденбурга?
– Шнюспельпольд? – переспросил барон.
– Да, так меня зовут, – продолжал карлик, – но вот уже много лет, как я не состою более канцелярским заседателем. Проклятая страсть к путешествиям лишила меня должности и куска хлеба. Мой отец, – царство ему небесное, он был пуговичным мастером в Бранденбурге, – тоже был страстный путешественник и столько рассказывал мне о Турции, что я не мог усидеть дома. И вот однажды я бросил свой дом, уехал через Гент в Танжер, сел на корабль и отправился в Оттоманскую Порту. Но я попал туда не совсем вовремя и в одном из приключений лишился двух пальцев на правой руке, которые, как вы можете видеть, у меня теперь из воска. Но так как этот проклятый воск при письме всегда тает…
– Оставьте это, – перебил барон старика, – расскажите мне лучше все, что вы знаете о той незнакомой даме, о том небесном видении, которое я видел с вами в кондитерской Фукса.
Тут барон рассказал все, что с ним случилось после находки бумажника, о предполагавшемся путешествии в Грецию, о событии в гостинице "Солнце" и о прочем, причем заклинал старика не препятствовать его любви; надо сказать, что барон был уверен, что, несмотря на странные речи старика, заявившего, будто он не более как канцелярский заседатель из Бранденбурга, Шнюспельпольд, наверное, играет большую роль в судьбе гречанки и приходится ей отцом или дядей.
– Ах, – сказал Шнюспельпольд, улыбаясь от радости, – ах, как мне приятно, что вы, благодаря голубому бумажнику, полюбили греческую княжну, опекуном которой я имею тягостную честь состоять. Верховное управление Патоса избрало для этой цели меня, так как оно не могло найти никого другого, кто бы знал некоторые тайные магические приемы… – тут Шнюспельпольд остановился и пробормотал как бы про себя: "Ну, ну, Шнюспельпольд, не забалтывайся очень, тише-тише, мой сыночек…"
– Я не сомневаюсь, барон, – продолжал он, – что вы при моем содействии будете иметь успех. Пока я вам могу сказать, что княжна ищет молодого принца по имени Теодорос Капитанаки, который в действительности нашел голубой бумажник, если только не вы сами нашли его.
– Как, – переспросил барон старика, – как, разве не я нашел бумажник?
– Нет, – отвечал старик твердо, – вы не находили бумажника, и вообще вы только воображаете различные события, каких в действительности не было.
– Опять ты повис на моей ноге, грубый, тяжелый, как свинец, король! – вскричал барон; но при этом пронзительный голос крикнул:
– Allu ta kas karismata, kai allu genum у koteis.
– Тише, тише, маленький крикун, – кротко сказал старик, и серый попугай слетел с верхней перекладины своего помещения. Тогда старик обратился к барону и сказал ему так же кротко:
– Вас зовут Теодором, барон, и кто знает, быть может, найдутся еще тайные обстоятельства, которые сделают вас истинным Теодоросом Капитанаки… Собственно, недостает только одного ничтожного обстоятельства, и вы можете тотчас получить руку и сердце моей воспитанницы. Я знаю, что у вас есть связи в министерстве иностранных дел. Постарайтесь добиться через них, чтобы великий султан объявил греческие острова свободным государством, и ваше счастье готово. Но… что я вижу!..
И с этим восклицанием старик забился в подушки и натянул себе одеяло на голову.
Барон посмотрел по направлению взгляда старика и увидел в зеркале отражение гречанки, приветствовавшей его.