Шпага его рубила направо и налево, осколочки льда стреляли по лицу, со стеклянным звоном рушились ему под ноги. А он всё воевал, воевал, всё не уставала его мушкетёрская рука. И когда кончилось ледовое побоище и Олег вышел из битвы невредимым, то увидел, что в пылу боя изломал и своё оружие: в ладони осталась лишь рукоятка. Рукоятка напомнила ему капустную кочерыжку, а он любил капустные кочерыжки и, разгорячённый, жарко дышащий, весь охваченный ощутимым, как нагретая вода, теплом, стал кусать обломок сосульки.
Люди посматривали на него с доверчивым удивлением, а он ел сосульку. Людям свойственно изменять самим себе, забывать своё мушкетёрское детство и удивляться, когда человек ест сосульку. А может, их радовала эта пора года, когда сегодня зима, а завтра - ледоход, радовало апельсиновой яркостью шаровое солнце, радовал человек, подкрепляющийся сосулькой: у него сделаны уроки на завтра, а у них выполнены заботы дня.
Когда он подходил к гудящему разноголосицей катку, то сказал себе, что сейчас увидит Яшку, и точно - увидел. Яшка скребком разбивал на асфальте наледь, потом подгребал фанерной лопатой к бровке. Каждый день Олег видел одноклассника на этой улице и полагал, что тот по-тимуровски помогает дворникам. Они с Яшкой не были приятелями. "Привет!" - говорили друг другу, приходя в школу. "Пока!" - говорили, расходясь по домам. И весь разговор.
- Привет! - сказал Яшка и теперь, опираясь на свой скребок, который тоже напоминал древнее загадочное оружие. - Ты чего без соли жрёшь?
Он всегда был неинтересный, Яшка, и оттого, что вдруг сказал весёлую шутку, Олег ещё шире улыбнулся:
- Ха, и без сахара! Ледовый салат - мечта эскимосов!
И повернулся, зашагал опять, доедая сосульку, помахивая рукой: привет - привет, пока - пока! Леденцы всё ещё таяли во рту, в горле, где-то в груди. Олега слегка передёрнуло, он остановился, ощущая зябкость во всём теле. Но остановился он ещё и потому, что почувствовал другой, душевный холодок: вот он ходит на каток и там выписывает на льду белые линии, а Яшка всё скоблит, скоблит - чего ради возится Яшка с этим скребком?
Он вернулся к однокласснику и спросил, заглядывая под отогнутый козырёк его шапки:
- Ты что, не умеешь кататься?
- Нет у меня коньков, - даже не выглянул Яшка из-под мохнатого козырька. - Да и некогда мне.
Быстро-быстро начал таять тот, другой, внутренний холодок, и Олег переложил связку коньков со своего плеча на чужое:
- Иди катайся, а я - за тебя.
Выхватил из Яшкиных рук скребок и, отчаянно дробя наледь, снова почувствовал себя мушкетёром - только с иным, загадочным оружием. Осколки клевали ноги, Олег сражался - прочь, прочь, зима, и снег, и лёд этой зимы, пускай созревает апельсиновое солнце!
Яшка не уходил, Яшка щурился, стоял освобождённый и щурился, и Олег сгоряча бросил к его ногам горку ледяшек:
- Иди, тебе говорят! Знаешь, как здорово гонять по льду! Конечки острые, недавно наточил…
- Нельзя мне, - сказал Яшка и повёл рукою на ту сторону улицы, - матери помогаю, видишь?
И ещё раз в Олеговой груди зашевелилось и улеглось что-то тёплое, когда он разглядел на той стороне женщину в сером платке, такая знакомая женщина, ведь Олег всегда проходил мимо неё.
Будто призвал её молчаливый взгляд к доверчивости и дружбе, Яшка приблизился к Олегу и, покачиваясь, оступаясь, потому что мешали скользкие, как обмылки, ледяшки, стал наговаривать, обдувая Олегово ухо:
- Мамка сама гонит погулять, я не могу уйти. Мне надо сказать этому Саватееву, я скажу ему, не побоюсь, всё скажу!
- Какому Саватееву? - невольно подделываясь под Яшку, прошептал Олег. - Из восьмого "Б", что ли?
- Да нет, Саватеев - бригадир треста благоустройства города. Мордастый мужик, всегда красный. Так он знаешь, чего требует от мамки и от других работниц? Чтоб с каждой получки ему гнали по трёшке. Все хотят работать на своей улице, поближе к дому, - вот он и требует с получки… А не то загонит на кулички.
Олегу сразу представилось круглое красное лицо Саватеева.
- А что же они молчат - и твоя мамка, и другие? - едва выдохнул Олег, как новая жаркая волна сдавила ему грудь.
- Боятся, я понимаю. Только сегодня скажу Саватееву, скажу! Он приедет на снегоочистителе - он всегда приезжает на этой машине, - и тут я скажу. Гляди, вон уже едет снегоочиститель! - Яшка уцепился за Олегову руку и почему-то не отпускал её.
С того конца улицы, где снизилось к городу апельсиновое солнце, показалась необычная, как броневик, машина, задвинула собою солнце и приближалась, приближалась. Олег почувствовал, что вот теперь он не имеет права бежать на каток, что теперь он должен пойти в сражение против Саватеева с таким же бесстрашием, с каким рубил направо и налево сталактиты сосулек. Тогда он дрался с воображаемыми врагами, а если ты настоящий рыцарь, то встань на пути краснощёкого, невыдуманного Саватеева и сделай всё, чтобы никогда не были в обиде ни Яшкина мать, ни другие работницы, расчищающие от снега тротуары и открывающие людям чистую дорогу. И Олег высвободился из Яшкиной цепкой руки, шагнул к бровке и сказал воинственно:
- Только не шепчи, Яшка, надо вслух говорить правду!
Машина остановилась как раз возле них, из кабины проворно выпрыгнул рослый и краснолицый мужчина во всём тёплом: фуфайке, ватных штанах и валенках с галошами. И как только спрыгнул и намерился перейти на ту сторону улицы, в грудь ему ударил звонкий Олегов голос:
- Саватеев, подойдите сюда!
Человек во всём тёплом поглядел как-то поверх их голов и снова пошёл, огибая свой броневик, но Олег опять крикнул:
- Я прошу подойти к нам, Саватеев! - И этот крик словно заставил и самого Олега сделать шаг вперёд.
И вот он уже стоял перед ним высокий, плечистый человек.
- Вы как же смеете трёшки вымогать у женщин? - напряжённым голосом спросил Олег у Саватеева. - Вы знаете, что вам будет, если государство узнает об этом?
Саватеев словно пробудился, или выскочил из-под горячего душа, или перебежал дорогу перед самыми колёсами бешено мчавшейся машины, глаза его заблестели панически, и пухлое, сырое лицо внезапно оживилось. Он даже оглянулся, точно не веря, что удачно перебежал дорогу перед лихим водителем, но увидел свой броневик, стоящий на месте, и как-то сразу пришёл в себя, лицо стало неподвижным, только в глубине глаз что-то злое всплывало и как будто бурлило, кипело.
- Вы из какой школы, подростки? - спросил он тихо. - Вы почему не на катке, вон как гремит каток, идите, бегайте и не лезьте поперёк батьки в пекло! Не лезьте, пока не позволяют вам глупые ваши годы. Вы оскорбили меня, и я хочу знать: из какой вы школы?
Олег и Яшка оробело переглянулись, и это позволило Саватееву грозно подступить к ним вплотную. Если бы Олег стал оправдываться, называть свою школу, Саватеев сумел бы сгрести их за воротники и призвать на помощь граждан. Но Олег сказал такие слова, что Саватеев как будто вздрогнул, и Олег сам внутренне вздрогнул от значимости их. И уже потом, после этого происшествия, Олег удивлялся, как удачно пришли к нему эти слова и какая сила была в них:
- Мы из контроля.
Саватеев словно бы вздрогнул или отмахнулся, на несколько секунд онемел, и Олег с ещё большей убеждённостью и правотой произнёс:
- Мы из контроля. Мы убедились в вашем обмане и запрещаем обманывать людей!
Но тут Саватеев вновь стал непроницаем, глаза сошлись щёлками - не узнаешь, о чём думает человек, - и злым горловым голосом он произнёс:
- А вы не стращайте разными выдумками. Ишь, пионерия, глаза колет!
- А раз так, - непослушными губами вымолвил Олег, - раз так, я буду звонить.
И он пошёл, не чувствуя под ногами тверди, к телефонной будочке и распахнул дверцу. Саватеев метнулся было за ним, но Яшка встал на пути Саватеева. Олег сначала узнал в справочном нужный телефонный номер, набрал, а ему не отвечали, потому что кончился рабочий день, но он уже не мог не говорить - и говорил громко, кто такой Саватеев.
И когда он покинул телефонную будку, то заметил, что к машине подошла уже и Яшкина мать, напуганная и ошеломлённая, заметил её и Саватеев.
- Ну, Фомичёва! - метнул Саватеев лютый взгляд на Яшкину мать.
Саватеев быстро бросился к бронированному снегоочистителю, обогнул машину, слышно было, как дверца кабины клацнула, но смотреть на машину больше никому не хотелось, и все трое отвернулись.
- Натворили делов! - будто не веря в происшедшее, испуганная и неудержимо радостная, сказала Яшкина мать. - Ладно, кончили работу, вечер уже, пойдёмте к нам домой, ты, Яша, и ты, хлопчик. Ты очень хороший хлопчик, хоть ни разу у нас не был, - говорила она Олегу.
И Олег пошёл, держа скребок на плече, и Яшкина мать пошла, держа скребок на плече, - точно с поднятым древним оружием войны.
Они пришли, и Яшкина мать заставила их есть. Яшка принялся за еду, а Олег не хотел, сидел так, смотрел, как ест Яшка, как поднёс он ложку ко рту и вдруг пригнулся с нею к столу, весь сотрясаемый смехом.
Яшка смеялся, а Олег сидел, подперев щёку, и думал, постигая что-то. Шёл он на каток весёлый, а на каток не попал, и теперь ему совсем не весело и на каток не хочется. Почему все дни, думал он, катятся похожие один на другой, а потом вдруг приходит сегодняшний день, изменяет твои планы, и ты забываешь похожие друг на дружку дни, а этот день будешь беречь сердцем и памятью как необычный и пока самый главный день?
- Ты чего не ешь? - спросила Яшкина мать, - Сосульками разве сыт?
- Сосульками, - засмеялся Яшка.
- Сосульками, - согласился Олег, вспоминая городскую улицу, когда и не зима, и не весна, вспоминая каток и то, что ни разу на этом катке за всю зиму не побывал Яшка, ни разу. И ни разу он, Олег, не подумал об этом как о несправедливом, а теперь не хочет мириться с такой несправедливостью.
Он поднялся, взял с пола сухие коньки, спросил:
- Какой у тебя размер?
- Тридцать шестой, - ответил Яшка с полным ртом.
- Накрутишь две пары носков - и будут в самый раз. Это теперь твои коньки, понял?
- Ну да, - диковато посмотрел Яшка, - что у меня, день рождения?
И тогда Олег поднёс Яшке на ладонях коньки, не знакомые сегодня со льдом, попросил:
- Бери.
- А может… может, пускай у тебя лежат, а я иногда возьму покататься? - не осмелился Яшка сразу принять подарок.
- Тогда мне будет жалко давать. А так будут конечки твои.
- Спасибо! - восхищённо сказал Яшка, принимая коньки на руки, как дрова. - Это большой подарок!
- Ну ла-а-адно… - протянул Олег и произнёс на прощание то знакомое, привычное слово: - Пока!
- Пока! - попрощался Яшка лишь одним словом. Руки у него были заняты, а то бы мальчишки как следует распрощались. Но Олег слышал в этом старом слове совсем новый, добрый зов.
Он пошёл, представляя, как Яшка лелеет в руках коньки, как рассматривает с улыбкою шрамы на ботинках, боевые шрамы, как ощупывает зазубрины на носках коньков, как пересчитывает заклёпки - по десять заклепочек на каждом коньке. Потом он стал думать, что мать сама спросит его, где коньки, и что он ей ответит, а если она закричит на него, то и он закричит, потому что катался каждый день на коньках и теперь они ему не нужны, а Яшка всю зиму жил без коньков, и пусть он теперь катается.
Медленно шёл он по хрустящим осколочкам, шайбочкам и ледяным волоконцам, всплывал у него перед глазами этот день, когда он воевал за справедливость. И казался Олег себе не таким, немного другим, будто в новой одежде, - а ведь и правда, была на нём удивительная одежда: изогнутая шляпа, шелестящий плащ за спиной, лёгкие ботфорты выше колен, и пояс оттягивала ему несокрушимая мушкетёрская шпага.
Вблизи июльского пляжа
Если отец приходил с работы мрачный, сбрасывал сапоги посреди тёмной, как погреб, комнаты и начинал грозиться, что сейчас пойдёт изрубит в щепки новый, недостроенный дом, Катюха выбирала из чумазого чугуна, который мог попасть отцу под лихую руку, картофелины и прятала их всюду: на подоконниках, в фанерном ящике из-под посылки, в карманах своего зимнего пальто, траченного молью. Ещё с вечера ей, десятилетней Катюхе, надо было подумать о том, чтоб старшие братья, Колька и Шурка, не убежали с утра на пляж пустыми, чтоб там, на пляже, на мельчайшем, таком отборном, нежном песке у них не бурчало в животах.
Проснувшись, она вспомнила о сбережённой картошке, зевнула по-утреннему сладко и тут же подосадовала: ничьих голосов не было слышно, ушли на работу мать с отцом, сбежали на реку братья и тихо, сонно было в комнате, лишь точил где-то старенькую, обречённую стену, точно стриг ножницами, жук-древоточец. Как жаль, что она проспала, что убежали Колька и Шурка так, без ничего и что шоколадные животы у них совсем втянутся - хоть латай!
Поднявшись в полотняной жёсткой рубашечке своей, Катюха подобрала с подушки выпавшую из волос розовую атласную ленточку, как будто тоже спавшую, свернувшись в узелок, и глянула на середину серого пола, где образовалась щёлка, потому что отец очень часто сбрасывал туда свои пудовые сапоги, но теперь не было на полу бархатной от пыли отцовской обуви. И когда вспомнила она эти сапоги, точно в золе вымазанные, так ей жаль стало отца, его крика, угроз, так жаль стало мать, которая боялась отца в такие вечера, которая и вчера сбежала к соседке, тётке Наташе, хворой, ходившей плохо, с палочкой, и такой старой, что кожа у неё на руках напоминает спущенный чулок.
И долго сидели мать с тёткой Наташей на скамейке, незаметные для отца, сидела с ними и она, Катюха; разговор был женский, жалостливый, душевный, и Катюха всё смотрела на два своих дома - на тёмную, с ввалившимися окнами конуру и на светлый, высокий сруб с дырками для окон, в которые видна и другая смутно желтеющая стена.
Эта же конура и днём была неприглядна, сумрачна изнутри, извёстка во многих местах обвалилась, точно стреляли по ней дробью, и были в комнате печь, кровати и кухонный стол, а на стене повисла, как большое насекомое, Шуркина авиамодель с разведёнными крыльями на прозрачной вощёной бумаге. Господи, скорей бы построились они, скорей бы перебрались в новый дом, где будет совсем другая, счастливая жизнь, где ей, Катюхе, отведут отдельную комнату на солнечную сторону, - сам отец говорил так нередко, и так оно будет. "Построимся - тогда заживём", - вспоминала она слова матери и подумала с ещё большей жалостью об отце, понимая, отчего он шумит, нервничает, приходит домой нетрезвый, и представляла его таким, каким она любила, - тихим, спокойным, даже стеснительным, с этой большой лысиной, точно он учёный. "Построимся - тогда заживём", - говорила мать, а матери виднее: она царь в семье, она обо всех думает, всё знает. Всё по-иному будет в новом доме, и хотя отец по-прежнему будет водить автобус, а мать - работать кондуктором на другом автобусе, но всё по-иному пойдёт в новом доме. "Построимся - тогда заживём…" Катюха даже представила этот новый дом, большие комнаты, много внутренних дверей, светлые занавески, яркие лампы и как лежит она в отдельной комнате и слушает родительский говор за стеной и долго не может уснуть от счастья, а когда засыпает, то вдруг будят её пробегающие кони - те самые некрасивые, грубые, с широкими крупами рабочие кони из ремонтной конторы, кони-тяжеловозы, которых в полночь гонят спутанными на луг и которые так бегут, что гул стоит, что стёкла дзынкают. И это так хорошо.
Катюха подошла к окну и собрала с подоконника картофелины, синевато-бледные, благородные, уже слегка нагретые солнцем и как бы пожелтевшие со вчерашнего, а потом глянула на улицу и обмерла: опять возвращалась пятнистая, тропической окраски кошка, возвращалась, ничем не поживившись, с таким убитым видом, что каждому стало бы ясно, как голодна эта кошка. Больше всего стыдилась Катюха, если кошка выдавала, что у них пуст дом, ничего не приготовлено.
- Ну, тигра! - мстительно произнесла Катюха и выбежала в коридор, готовая ударить кошку, но эта пятнистая кошка, едва просунулась в дверь, глянула на неё глазами сестры, так, что Катюхе мгновенно стало жаль её. Катюха тут же склонилась на колени, принялась делить картофелину на двоих, кормить себя и кошку этой постной едой.
Глазами жадной сестры смотрела на неё кошка, и Катюха что-то бормотала, она думала сейчас о своих братьях, об их плоских животах и вспоминала, что вечером, когда таилась мать напротив двух своих домов, она сунула ей, Катюхе, рубль с мелочью - на хлеб и на другое.
И вот с зажатыми в кулаке монетами, взяв стеклянную банку и дунув в неё, Катюха вышла на улицу и несколько метров прошла спиною, всё глядя на два своих дома, как будто надеясь, что с новым домом произошло за ночь дальнейшее превращение. А на чердак старой конуры всё летали бесшумные острохвостые ласточки, и она подумала, что разрушить эту конуру можно только поздней осенью, когда ласточек уже не будет.