- Наше общество не любит неординарных, Бобик, - зловеще улыбаясь, продолжала пугать Катырева Семушкина, - оно всех подравнивает, как травку на газоне. Смирись, Бобик, а то не сносить тебе головушки… - Это было предупреждение, но почему? Соня не понимала. А Семга, вдруг изменив тон, властно и грубо позвала самую преданную свою подпевалу: - Настена! Помнишь, Наполеон предупреждал как-то маршала, который на голову был выше его: если очень уж возомнит о себе, то живо лишится своего преимущества. Так, что ли?
Можно было подумать, что недалекая Настена в прошлые годы зналась с Наполеоном, как с Пупониным, и даже слыла его близкой приятельницей и ей всего-то и надо вспомнить, о чем таком важном предупреждал великий полководец своего зарвавшегося военачальника. Настёна многозначительно молчала, она слишком хорошо знала, что Викины вопросы не нуждаются в ее разъяснениях, они не для этого.
- Ну а теперь, красавица, погадай мне, - подделываясь под чужую цыганскую интонацию, потребовала Семушкина и протянула Лине руку ладонью кверху.
Странная болезненная гримаса, не успев появиться, исчезла с живого Лининого лица, и оно превратилось в неподвижную маску. Соню, словно молния ударила в голову, осенило: Лине приспичило что-то сообщить Семушкиной, но впрямую она не решается, вот и устроила спектакль, но, как всегда, за счет других. Ей наплевать на переживания Бориса, ей почему-то понадобилось убедить Семгу, что Борис для нее старинный приятель, не больше, а для любви он не создан. И самой Семге Лина жаждет услужить, расположить ее к себе, сказав приятное. Гадко! Гадко! И зачем это Лине?..
У Сонечки снова закружилась голова, и возникло знакомое жуткое ощущение, будто внутри натягивается струна. Какая же она простодушная дурочка, неумеха по сравнению с умной и ловкой Линой, которая всякую мелочь учитывает, все предвидит и все умеет. Лина не в пример ей, Соне, как свою ладонь изучила Викин характер и даже ею способна управлять, да так складно, исподтишка, что хитрая Семга и не догадывается об этом. Липа, конечно же, была уверена, что Семга первой после Боба ринется за тайнами линий своей руки, она никакой для себя возможности не упустит, у нее все должно быть прежде и лучше, чем у других.
- Ну, что же, сударыня, - уверенно произнесла Лина, как доктор, знакомящий пациента с окончательным диагнозом, - у вас красивая, узкая, женственная рука человека гордого, порою гневного, но чувствительного. В отличие от предшествующего господина вас ждут бурные страсти, могучие желания, и вы всегда будете находить пути к их удовлетворению…
- Ура! - заголосил Пупок. - Пролетарии всех стран, удовлетворяйтесь!
На губах Семушкиной задрожала нервная самодовольная усмешечка, она терпеливо ждала дальнейшую информацию, но тут зазвенел звонок.
Соня уже не сомневалась, что и это входило в Линины планы. Не случайно она тянула время - боялась, наверное, нечаянно сболтнуть лишнее или надумала подцепить Семгу на крючок, чтобы побегала за ней, поклянчила погадать.
Никто из ребят не услышал, как в класс вошла Олимпиада Эдуардовна, сегодня первым был ее урок истории.
Олимпиада постояла некоторое время молча, послушала то, что Лина говорит Семушкиной и, поняв, что нет смысла рассчитывать на почтительное приветствие, рявкнула так, что сложная ребячья пирамида мгновенно рассыпалась:
- Все по местам! Опять тусуетесь?
Завуч Сидоренко частенько бравировала перед учениками знанием ребячьего жаргона, полагая, что так скорее завоюет их доверие, но ребята откровенно посмеивались над ее глупыми претензиями.
- Опять бурные страсти! Опять неудовлетворенные желания! Даже лучшие ученики сходят с колес! Чижевская верхом сидит на столе и корешуется с Пупониным! А Катырев?! Вы только на него посмотрите, взмок, словно вывалился из парилки в предбанник! Звонок не для них! Совести ни на грош! Все дневники на стол! Всем запишу замечание, пусть родители порадуются перед Новым годом!
- А что мы сделали-то? - заныл Пупонин. - Культурно занимаемся херо… Как это? Херо… мантией. Так, Чижик?
- Не херо, а хиромантией, - машинально по учительской привычке поправила Олимпиада Эдуардовна и прикусила язык, сообразив, что попалась на непристойной двусмысленности.
Табунное ржание оскорбило Олимпиаду Эдуардовну, и она, нешуточно обозлившись, бросилась спасать положение еще одним залпом крика:
- Пупонин! К доске! Раз ты такой умный, интересуешься будущим, расскажешь нам основные положения "Манифеста Коммунистической партии".
- Я такими пустяками не интересуюсь, - возмутился Пупонин, сделав упор на местоимении "я".
- Ну да, - согласилась Олимпиада Эдуардовна, в свою очередь издевательски ухмыляясь, - научный коммунизм для тебя пустячки, конспект ты не сдал, ты узнаешь будущее по гаданию на руке…
- А что, - уже валял дурака Пупок, - разве у призраков есть будущее? Ну, побродил призрак по Европе, так я тоже черт-те где брожу, иногда и сам не припомню…
Класс просто стонал от хохота, извергая бурлящие, свистящие, клокочущие звуки, а кое-кто, схватившись за живот, повалился на парту.
- Можно выйти? - робко спросил Гвоздик, Слава Гвоздев, поднявшись из-за парты и переминаясь с ноги на ногу.
- Отставить разговоры! - приказала Олимпиада Эдуардовна.
Гвоздев пожал плечами и без разрешения устремился к двери.
- Вернись! - вдогонку скомандовала завуч.
- Но он же ноги ошпарит, - изображая смущение, фыркнула Вика.
- Семушкина, от тебя я такого не ожидала, ты, кажется, староста, - напомнила Семушкиной завуч. - Ты не заботилась, чтобы в вашем безобразном классе все сдали конспект по "Манифесту"?
- Ну, разумеется, - старательно изображая покорность, подтвердила Семга. - В нашем классе конспект сдали все.
- Не все! - шаря по журналу, определила Олимпиада Эдуардовна. - Пупонин и Гвоздев не сподобились. Потому Гвоздев и сбежал. Вернуть его!
Но Гвоздев уже и сам возвращался в класс, и его спокойное лицо выражало явное удовлетворение.
- Почему до сих пор не сдал конспект? - прогрохотала Олимпиада.
- Я болел, - тихо пояснил Гвоздев.
- Много стал врать! - Завуч уже не могла остановиться.
- Да не вру я, - невозмутимо возразил Гвоздев. - Я принес справку от врача. Вам отдать?
- А конспект принес? Конспект можешь сдать? - Сидоренко приободрилась, не сомневаясь в отрицательном ответе.
- Он у вас на столе с начала урока. - Ничто и никогда не могло вывести Гвоздева из равновесия.
Олимпиада Эдуардовна перевела взгляд на учительский стол, и действительно обнаружила там тетрадку Гвоздева. Она открыла ее и с явным любопытством углубилась в чтение.
Класс замер в ожидании. Только Пупонин, продолжая ерзать, вдруг приподнялся над партой, сделал несколько взмахов руками, будто крыльями, и тихонько прокукарекал. Но его выступление не оценили. Со всех сторон на него зашикали, предвидя более яркое представление, и предвидение это оправдалось.
- Гвоздев! Выйди к доске и прочитай всем, что ты написал, - распорядилась завуч вдруг увядшим голосом.
Гвоздев смиренно направился навстречу своей судьбе.
- Читай, - велела Олимпиада Эдуардовна, и в ее глазах застыла скорбь.
Гвоздев неспешно принял из рук Сидоренко свою тетрадь и монотонно прочитал написанное:
- "Пролетарии всех стран не соединились. Капитализм не загнил социально, напротив, социализм загнил капитально. В этом его преимущество.
Горбачев думает, что виноват во всем Брежнев, Брежнев ссылался на ошибки Хрущева, Хрущев разоблачил вождя народов Сталина, а Сталин уверял всех, что он продолжатель идей Ленина и теории Маркса - Энгельса. А Маркс, поднимись он из гроба, сказал бы им всем: "Ребята, да вы что? Я же пошутил, а вы, дурачки, поверили? Ну, раз заварили кашу, расхлебывайте. Жаль мне вас".
Выплеснув на бедную голову Олимпиады Эдуардовны гремучую смесь шутовства и отчаяния, почерпнутого в сочинениях писателей-юмористов и расхожих анекдотах, Слава Гвоздев понурил голову.
- Завтра же пусть придут родители! - вконец сорвав голос, прохрипела завуч и схватилась за горло.
- Родители придут, - сразу согласился Гвоздик. - Коммунизм не придет.
- Почему это? - вознегодовала Олимпиада Эдуардовна, хотя совсем уже потеряла способность говорить.
- Потому что Маркс в своей теории не учел особенностей человеческой натуры. Человек порочен от рождения. Он стремится к деньгам, к собственности, об этом уже пишут, - равнодушно произнес Гвоздик, удивляясь, что его учителю неизвестно то, что ему давно ясно.
- Хорошо, - примирительно сказала Олимпиада Эдуардовна, обессилев в сражении с классом, хотя для нее ничего хорошего в том, что коммунизм не придет, не было. До недавнего времени Сидоренко к тому и была призвана, чтобы ее ученики изучали "Манифест Коммунистической партии" и знали назубок учебник истории, так некстати устаревший за короткое время. - Вы должны научиться конспектировать.
Вялое пояснение Олимпиады Эдуардовны не вызвало энтузиазма у ее учеников, и она сделала последнее усилие, чтобы вернуть класс в русло урока:
- Семушкина, иди к доске и расскажи нам о признаках революционной ситуации, предшествующей революции 1848 года во Франции.
Семушкина одернула форму и, покачивая бедрами, двинулась к учительскому столу.
- Значит, так, - сказала Вика, устремив к Олимпиаде Эдуардовне свой утиный носик и помогая себе руками. - У революционной ситуации три признака: верха не могут управлять по-старому, низы хотят жить по-новому, повышается революционная активность масс…
Сидоренко одобрительно кивнула:
- Приведи примеры.
- Ну… - Вика сморщила лоб, делая вид, что задумалась… - Ну, разразился кризис… Появилась безработица… Заработная плата снизилась… Налоги возросли… Люди вышли на улицу, стали громить лавки, бить стекла…
- А у нас еще и морды, - неожиданно ворвалась в Викин ответ до сих пор не проронившая ни слова Арина Васильева, - но не правительству, а друг другу.
- Вот дура! - в сердцах вырвалось у Семушкиной, и чтобы сгладить впечатление от своей несдержанности, которую она тщательно скрывала от учителей, Семга всем корпусом повернулась к Олимпиаде Эдуардовне, выражением лица и жестами вызывая сочувствие. - Меня перебили. Я не успела сказать еще, что тайные общества призывали народ к восстанию… Перепуганный король объявил об отставке правительства, но массы уже вышли на баррикады…
- Во! Ты забыла про клич "К оружию!", - снова перебила Семушкину Арина. - И про то, сколько льется крови при всех этих дурацких революциях сверху и снизу.
- Семушкина, садись, пять, - еле выдавила из больного горла явно растерянная Олимпиада Эдуардовна, - а к доске пригласим Васильеву.
- Не пойду я, - отказалась Арина. - Хоть двойку ставьте, хоть отца зовите, не могу я больше слушать обо всех этих признаках и причинах, которые у всех революций одинаковые. Почему мы долбим даты и события и никогда не узнаем о том, что переживают участники этих событий? И у людей из народа, и у многих революционеров судьбы трагические, так ведь?..
- Вот заучка! - Семушкина вложила в эти слова столько презрения и ненависти, что Сонечка почувствовала, как ее снова захлестывает дурнота. Она больше не могла существовать в беспокойной обстановке непрекращающегося скандала с одними и теми же исполнителями главных ролей при полном безмолвии ко всему привыкшей, равнодушной массовки. Почти отключившись, Соня все же услышала злые слова Семги: - Танк, а не баба! Прет напролом, кувалда!
- А ты балаболка, - вскипел всегда такой уравновешенный и подчеркнуто вежливый Катырев. - Оттарабанишь учебник и радуешься пятерке, а мозги у тебя прямые как палка. - Борис так разогрелся от возмущения, что, казалось, прикоснись к нему, обожжешься. - Арина права. И Гвоздев по-своему прав. Они ведут себя как порядочные люди, хотят не зубрить, а понять, но их за это ставят к стенке.
- К какой еще стенке, Катырев, что ты мелешь? - У Олимпиады даже голос прорезался. - Что ты оправдываешь - нежелание учиться?
Катырев не Пупонин, с ним окриком не справишься. Он сын известного журналиста, депутата, которого в школе явно побаиваются, да и сам Боб семи пядей во лбу, и Олимпиада Эдуардовна - Сонечка могла поклясться в этом - всегда волнуется, как бы в споре с Катыревым не обнаружить отсутствие эрудиции.
- Я отвечаю за себя, - с достоинством, не повышая голоса, отверг притязания завуча Борис. - Я учу уроки и конспектировал "Манифест" - в конце концов, это документ истории. Но разве Гвоздев не имеет право иметь о нем своего мнения? Фарса Гвоздика я не оправдываю, но и зубрить учебник сейчас, когда взгляд на события меняется, тоже смешно. Устаревший учебник необходимо дополнять чтением книг, статей. Я когда прочитал "Слепящую тьму" Артура Кестлера, у меня мозги перевернулись…
- Во, точно, у него мозги не прямые, а перевернутые, - желчно съязвила Вика. - Сам признался, чертов ботаник!
Чуть приметная улыбка удовольствия мелькнула на грубом лице Олимпиады Эдуардовны. Завуч благоволила к старосте класса Семушкиной и во всем поддерживала ее. Вика была для Олимпиады Эдуардовны ближе и понятнее Катырева.
- Ты хочешь нас просветить, Катырев? - надменно и в то же время осторожно полюбопытствовала Олимпиада Эдуардовна. - Милости просим…
- Да не хочу я вас просвещать, - вздохом выражая безнадежность, тихо сказал Борис. - Вы учитель и знаете больше нас. - Чувствовалось, что Борис делает страшные усилия над собой, чтобы не обидеть Олимпиаду Эдуардовну, но он не умел хитрить и своим простодушием еще сильнее обижал ее. - Согласитесь, мы же не можем не заметить, что якобинцы, торжественно заявив в "Декларации прав человека". "Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах", установили потом жестокую диктатуру, безнаказанно казнили любого, кого определяли контрреволюционером. Марат и Робеспьер сами пали жертвами террора. И у нас диктатура пролетариата репрессировала и казнила неугодных, но в результате вслед за теми, кого посчитали врагами, погибли и те, кто диктатуру устанавливал. Почему так?..
Сонечка видела, что Олимпиада Эдуардовна встрепенулась - не к ней ли обращен вопрос? Втайне она, без сомнения, ненавидела Катырева за недоступные ей образованность и интеллигентность, но Борис и не ждал от нее никаких разъяснений, он мечтал только о том, чтобы его хоть однажды выслушали, и наивно предполагал, что, выговорившись, сумеет внести необходимую ясность в наболевшие вопросы.
- Несчастье и, кстати, виновность всех революционеров, - робко продолжил он, - в том, что, устанавливая диктатуру, интересы общества, человечества они ставят выше интересов человека, мораль приносят в жертву целесообразности. Примерно так объясняет это Артур Кестлер.
Завуч затравленно молчала. Скорее всего, она не удосужилась прочитать Кестлера. Где уж ей, при ее-то занятости!.. А Борис слишком осмелел, должно быть, от нервного возбуждения и рискнул высказаться до конца:
- Кстати, я не понял, почему вы с такой издевкой говорили о предсказаниях? Разве нам не известны пророчества Мишеля Нострадамуса? В книге, вышедшей в 1558 году, он выделил строку, в которой говорилось: "1792 год будет предполагать возобновление века". Он угадал великую Французскую революцию, недавно изученную нами с вашей помощью. И все другие важнейшие события предвидел больше чем на полторы тысячи лет вперед. И век Октября обозначил семьюдесятью тремя годами и семью месяцами…
Трудно представить себе, как выкрутилась бы застигнутая врасплох Олимпиада Эдуардовна, но тут, сметая все страсти и дальнейшие рассуждения, вольным ветром пронесся по школе звонок на перемену, и буйная орава старших подростков вырвалась из загона на просторы широкого школьного коридора.
Сонечка принудила себя оторваться от парты и дотащиться до лестничной площадки, где и забилась в укромный угол у входа на чердак. Взбалмошность одноклассников убийственно действовала на Сонечку. Она лелеяла мечту о спокойной и справедливой жизни, но знала, что ее желаниям никогда не осуществиться.
Присев на корточки, оттого что плохо держалась на ногах, Соня вдруг услышала рядом два знакомых взволнованных голоса.
- Я уйду из этой дурацкой школы, от этих идиотов, иначе я сорвусь и попаду в психушку. - Это был Боб Катырев, его голос Соня признала бы из тысячи.
- У тебя странный ум, Боб, книжный, - прошептала, оглядываясь по сторонам, Лина. Соню, затаившуюся у их ног, Лина и Боб не замечали. - Неужели ты не понимаешь, что в другой школе будет другая Вика, другой Колюня, другая Олимпиада Эдуардовна, но они все равно будут, потому что все они продукт системы… - Она еще понизила голос: - Система никуда не делась и не денется еще долгое время, и ты, Боб, должен научиться жить в ней, а то погибнешь, как тебе пообещала Вика…
- Что же мне, отказаться от самого себя? Как ты? Ты взаимодействуешь с ними, извини, как последняя дура. И, как заметила незабвенная Олимпиада Эдуардовна, корешуешься с Пупониным и Семушкиной.
- Ах, Боб, - с сожалением посмотрела на Бориса Лина, - мы с тобой не в дворянском собрании. Пойми, не хочется навлекать на себя неприязнь, вот и приходится прикидываться газонной травкой. И поверь, чтобы выглядеть дурой, нужно быть очень умной. Ну, пошли, их раздражает, когда мы вместе. Не стоит подставляться, давать повод чесать языки. Ты же умница…
Лина за рукав потащила Бориса к двери, ведущей в коридор, так и не обратив внимания на Соню.
"Почему я родилась уродиной? - смахивая непрошеные слезинки, думала Соня. - Почему я не такая умная и красивая, как Лина? Почему вообще я не такая, как все? Никогда не получается у меня нормальная прическа, чтобы волосы не торчали, как сухие колосья из снопа. Мне легче исчезнуть с лица земли, чем броситься на шею к Борису Катыреву, как это сделала при всех развязная Семушкина. Если бы я выпрыгнула из собственной кожи… все равно ни за что не освоила бы науки подергивать плечиком, вилять задом и строить глазки мальчишкам. И перекидываться колкостями и хамскими словами, словно мячом, и легко прыгать через козла в физкультурном зале, и уверенно отстаивать свою точку зрения в споре, и многое, многое другое… И значит, быть мне всегда отшельницей, забытой всеми и одинокой. И не то, что Борис Катырев, никто и попроще никогда не полюбит меня…"
Усердно вытерев слезы, Сонечка поднялась, размяла затекшие в неудобной позе ноги и, сгорбившись по-старушечьи, отправилась на следующий урок.
Впереди предстоял еще длинный безрадостный день…