Валерий Попов (р. 1939) рассказывает о своём герое (школьнике, затем студенте и, наконец, молодом инженере) весело, но заботы этого героя - самые настоящие: отношения с одноклассниками, первая любовь, поиски призвания.
Содержание:
-
Моя бабушка 1
-
Это именно я 1
-
Путешествие 4
-
Буду грустным 6
-
Сочинение 7
-
Эталон 8
-
Все мы не красавцы 8
-
Набережная Фонтанки 9
-
I. Осень 9
-
II. Зима 11
-
III. Весна 12
-
IV. Опять весна 13
-
-
Большая удача 13
-
Среди пиратов 13
-
Последствия удара сковородой 15
-
Доцент Бирюков 16
-
Картина перед сном 17
-
В капусте 18
-
Без лишнего шума 19
-
-
Примечания 21
Валерий Попов
Все мы не красавцы
Моя бабушка
Когда мне было три года, я умер от дизентерии. Было шесть часов вечера. Заплаканная мама сидела на стуле. Медсестра собирала блестящие инструменты. А я лежал на кровати, накрытый простыней. И тут вошла моя бабушка.
- Что нового? - спросила она.
- Саша умер, - ответила мама.
- Не может быть, - закричала бабушка, - он ещё такой молодой!
Она вырвала у медсестры банку со спиртом, сбросила на пол простыню. И стала меня растирать. Она тёрла меня долго. И вот я из синего стал красным. Потом я открыл глаза, на которые ещё не успели положить мелочь.
Сам я этого случая не помню. Бабушка рассказала мне его, когда мне было пять лет. Мы шли из магазина. В конце улицы садилось солнце. Бабушка шла рядом, и из её сумки торчали головы каких-то маленьких рыб.
Я шёл и думал о том, как бабушка меня спасла. Потом мои мысли перескочили.
- Бабушка, - спросил я, - ты когда-нибудь лису видела?
- Нет, лису не видела, - ответила бабушка, - однажды видела петуха, которого несла лиса. Гляжу - петух по воздуху вверх ногами плывёт…
Почему-то считается, что мальчишки должны быть сорванцами. А я был другим. Я не лазал через заборы. Не бил стёкол на переменах. Я был потенциальным ябедой.
Каждый четверг по дороге домой меня окружали мои одноклассники. Они били меня портфелями, в которых лежали пеналы. Я приходил домой и шёл к бабушке. Она рассказывала мне свои странные истории. В них не было богатырей, без разбору отрубающих головы. В них действовали какие-то чудаки, во всём находившие смешное…
В очередной четверг я стоял в тупике, а у выхода из него собрались кружком мои мучители. И вдруг я заметил, как смешно у них торчат вешалки. Почти у всех. И я засмеялся. Этим я нарушил все правила. Смеющегося человека бить очень трудно.
Озадаченные одноклассники разошлись. Так моя бабушка выручила меня второй раз. Теперь, когда я встречаюсь на улице с врагом, я в первую очередь смотрю, не торчит ли у него вешалка…
После того случая я подружился с ребятами. Но драчуном я так и не стал. Не стал. Я остался таким же тихим.
Сейчас мне двадцать два года, и я живу на Сапёрном переулке. Нашему дому делают ремонт. Он весь покрыт лесами. Сначала было непривычно. Сидишь за столом и вдруг видишь - во всё окно стоит человек и смотрит на тебя. Но потом всем даже понравилось. Особенно бабушке. Вот она входит в комнату и залезает на стол. За окном, между рамами, у неё лежит мясо в целлофане. Бабушка тянется через форточку, но достать мясо не может. Тут по лесам проходит рабочий.
- Эй, парень, достань мясо! - кричит ему бабушка. Рабочий нагибается и достает целлофановый сверток. Бабушка кладёт его на стол. Потом высовывается из форточки по пояс и что-то начинает говорить.
Здоровый, небритый детина стоит на лесах и улыбается. Вот нахмурился, а вот опять улыбается.
Интересно, что она ему говорит?
Это именно я
"Болезненно застенчивый" - так про меня говорили учителя. Когда я услышал это в первый раз, на перемене я ушёл во двор. Я полез за дрова, а сверху накрылся толем. Было темно и уютно, и я подумал: вот просидеть бы так всю жизнь.
Но тут я услышал, что ко мне залетел комар, и я подумал: откуда зимой комар, - и вдруг понял: это не комар, это звонок, и мне нужно идти в класс. Я шёл через ровный двор с ржавым турником и сараями на горизонте.
Пока я шёл, я помнил про швабру, но потом забыл и открыл дверь в класс, и швабра вместе с тряпкой упала на меня. В проходе я наступил на пластилиновую бомбу с чернилами. Ручка моя была воткнута в парту и сломана.
"Ручка-то в чём виновата?" - подумал я и почувствовал, как по щеке течёт слеза.
Я понюхал парту, - так и есть, они натёрли её чесноком. Я обернулся, чтобы закричать на них, но у них были такие радостные лица, они так были довольны!
После уроков мы стояли в раздевалке, у железной сетки, и один из братьев Соминичей спросил Славу Самсонова:
- А что, Гороха сегодня бить будем?
- Гороха? - задумчиво сказал Самсонов. - Да надо бы. Что, Горох, бить тебя сегодня или нет? Молчание - знак согласия!
Он толкнул меня на вешалку, и мы вместе с ней упали. Я лежал на полу, а рядом валялись номерки - номер семь, номер девять, номер двенадцать. Они сверкали под лампочкой, и от них во все стороны расходились жёлтые усики.
- Да ну его, - сказал Самсонов, - опять он молчит. Ты когда-нибудь слышал его голос? И я нет. О чём он там всё время думает? А?
Когда я пришёл домой, отец пил чай. Он дул на него, и на чае получалась ямка, и отец гонял её, гонял, словно хотел загнать куда-то далеко-далеко.
Мама сделала лицо. Это значило - не приставай к отцу! Но тут отец поднял голову и сказал:
- Слушай, сынок. Ты уже не маленький. Ты всё должен знать.
И он рассказал мне, что хотел с получки пойти в баню. У банной кассы он вынул из кармана десять рублей, взял их в зубы, а сам стал искать в кармане мелочь. А в этот момент мимо пробежал человек. Он на ходу вырвал у папы из зубов десятку и убежал. Отец постоял, выплюнул уголок бумаги, который остался, и пошёл домой. И теперь сидел и пил чай.
- Ну, а как твои дела? - спросила меня мама.
Я почувствовал, что всё сейчас расскажу, и заткнул рот батоном. Я жевал и глотал батон, а родители смотрели на меня.
- Я же тебе говорила, Пётр, - сказала мать отцу, - а ты всё своё: ребёнок привыкнет, у него появятся друзья, - а где они, эти твои друзья, где он привыкнет? Ты видишь, каким он возвращается каждый раз?
Отец обнял меня и молчал.
- Ты бы, сынок, постарался, - сказал он наконец, - поговорил бы с ребятами. Они, знаешь, весёлых любят, громких.
- Сам ты что-то не очень громкий, - сказала мама.
- Почему же, - обиделся папа, - ты бы на работе меня видела. Там я бойкий, весёлый. Шучу. Все смеются.
Мать махнула рукой и ушла на кухню. Но сразу же вернулась.
- Вот уже пятый десяток тебе. А где твои друзья? Хоть раз помнишь, чтобы у нас весело было, песни там или что?
- Ну как же, а Морозовы? Морозовы друзья нам или как?
- Друзья? - фыркнула мать. - Три года уже не были. И тогда, помню, всё зевали, на часы поглядывали. А может, действительно на Первое мая пригласить их?
- Хм, - сказал отец, - можно бы. Можно пригласить. А потом, глядишь, так и пойдёт - мы к ним, они к нам. Я с Алексеем в шахматы…
- А я с Татьяной на кухне там чего! Ну так пригласишь?
Отец молчал.
- Да нет, - сказал он наконец, - не стоит. Да и не придут они.
Мама ушла на кухню.
4
На следующий день из школы домой я бежал и прибежал весь красный. Дома я снял шапку, и с головы пошёл пар.
- Ты чего, сынок, такой весёлый? - спросил отец. Я залез в шкаф, зарылся в чистое бельё и оттуда стал кричать, что сегодня братья Соминичи пригласили меня в баню.
- Ну, - обрадовался отец, - это как же?
- А вот так, - гулко кричал я из шкафа, - подходят они ко мне на перемене и говорят: "Горох, мы сегодня в баню идём. Пошли с нами!"
Тут всё из шкафа свалилось на меня, я запутался в полотенцах, майках, пододеяльниках. Отец помогал мне вылезти, и мы оба смеялись.
Кое-как мы запихали всё обратно в шкаф.
- Мать, - закричал папа, - собери-ка Александру бельё! Он в баню идёт.
Папа надел пальто и куда-то вышел. Вернулся он скоро и достал из кармана длинный батон. Я взял его в руки и увидел, что это не батон, что это такая красивая мочалка. Она пахла, как целый стог сена.
- Вот, - сказал отец, - чтобы уж всё было, как следует.
Тут меня всего так и пронзило, даже слёзы брызнули, так и захотелось забросить эту мочалку куда подальше!
Через десять минут я шёл по улице с набитой сеткой и вдруг увидел впереди Соминичей, - один чемодан на двоих. Я догнал их. Они молчат. И я молчу. Они остановятся, - и я, словно мне шнурок нужно завязать.
Вдруг один из них меня заметил и толкает другого.
- А ты что? - говорит ему другой. - Забыл? Мы же его в баню пригласили. Ну что, Горох, собрался? Трусы не забыл? А полотенце? А мочалку?
Как он про мочалку сказал, так я чуть не свалился прямо тут, у бани!
- Ну вот, - удивился Соминич, - а чего я такого сказал?
В бане было тепло, хорошо, тазы звенели. На трубе, под самым потолком, сидел голубь. Он вспотел, был совсем мокрый и, видно, сам был не рад, что сюда попал. Все столпились внизу и обсуждали, что делать с голубем.
- Да выпустить его надо на волю, - говорил краснолицый священник с крестом.
- Да, выпустить, - говорил длинный парень в запотевших очках, - он же сразу обледенеет.
Но тут один, коренастый и весь разрисованный чернилами, вдруг выругался, растолкал всех и полез по трубе, покрытой капельками. Он долез и снял голубя. Голубь затрепыхался и когтями порезал ему руку. Но он только засмеялся и прямо спрыгнул на скользкий кафельный пол, проскользил по нему и остановился в глубокой мыльной луже. Он погладил голубя, - голубь был взъерошенный, даже видна была его кожа. Разрисованный погладил голубя и посадил его пока под перевёрнутый таз.
- Пойду жене звонить, - сказал он, - чтобы шаль принесла. Автомат тут есть?
- Есть, есть, - сказал священник, - иди, хороший человек.
- Ну, - сказал Соминич, - берём тазы!
Мы взяли тазы. У меня был таз светло-серый, у одного Соминича рябой, а у другого совсем почти чёрный. Мы налили их горячей водой и осторожно поставили на скамейки.
- Ну у тебя и мочалка, - сказал Соминич, - представляю, как ей можно помылиться!
- А вот так, - сказал я и стал тереть об неё мыло, потом стал тереть себя, пена росла всё больше, на ней крутились пузыри, и в пузырях отражались окна и лампочки, и там они были кривыми и разноцветными. Я замылил себе лицо, потом пена попала в уши, и я стал слышать глухо.
- Ну, хватит, - словно издалека услышал я голос Соминича, - теперь смывай!
Я протянул руки, - но таза с водой не было. Я ощупал всю скамейку, - но таза не было. Я вытянул руки и пошёл вперёд. Тут я услышал тихий смех, и кто-то из братьев меня ущипнул. Мыло попало мне в глаза, в рот, и я чуть не задохнулся. Тут на меня нашла такая ярость! Не глядя, в темноте, я размахнулся изо всех сил и ударил. И радостно засмеялся, потому что попал прямо в зубы. Я стоял и смеялся, но тут вдруг почувствовал такой удар! Я упал и легко, как обмылок, проскользил под скамейками до стены. Тут я через мыло открыл глаза и увидел, что надо мной, тяжело дыша, стоит разрисованный чернилами и заносит кулак для нового удара.
- Ты что же, - кричал разрисованный, - за что же ты меня в зубы ударил?
Пока он говорил, рука его опустилась, он только взглянул на меня ещё раз, взял из-под таза голубя и вышел. Когда я пришёл из бани, я слышал, что родители не спят. Я молча разделся и лёг.
5
На следующее утро я проснулся и очень удивился тому, что я ещё есть. Тикали часы. Светила лампа. Отец сидел спиной ко мне и ел.
- А, сынок, проснулся, - сказал отец, - садись-ка за уху!
Я подошёл к столу. Действительно уха. Странно. Уха меня развеселила, я словно забыл про вчерашнее. Я быстро поел, оделся и пошёл. У ворот в тулупе стоял наш дворник Кирилл. Проходя мимо него, я очень старался не встретиться с ним глазами. Я всегда стараюсь входить и выходить, когда его нет. Потому что я не знаю, здороваться мне с ним или нет? Я и не здороваюсь. А это так неприятно - молча мимо него проходить. Вокруг нас с ним словно какая-то область получается, в которой даже двигаться труднее, чем просто в воздухе. Наверное, он думает, что я не здороваюсь потому, что за человека его не считаю. Это ужас, если он так думает! Дело вовсе не в том, что он дворник, просто нас с ним не представили. Вот и сейчас. Очень трудно идти. И вдруг я заметил, что голова его медленно вниз ползёт. И тут я понял: это он поздороваться хочет, но так, если я не отвечу, - будто бы это он просто почесался.
- Здрасте, Кирилл, - сказал я.
- Здрасте, Саша, - сказал он и так улыбнулся, что я засмеялся.
Я побежал по улице. Впереди шёл длинный-длинный старик в полосатых брюках.
"А что, если у него время спросить? А? - подумал я. - Что тут такого?"
Я догнал его и спросил каким-то патефонным голосом:
- Не скажете, который час?
Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.
- Сейчас, - сказал он, - стрелка до минуты дойдёт. Всё. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели гденибудь такие часы? То-то!
После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами в браслете.
- Сколько времени? - спросил я весело у гуталинщика. - Спасибо, - сказал я, - пять минут десятого? Это что же выходит?
Тут я припустил по бульвару и в школу прибежал ровно в девять.
6
Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?
Я думал, думал и всё сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, всё же попробовать?
Как раз была перемена, и ребята стояли у печки и говорили.
- Ну, - сказал я себе, - пора! А может, рано? Куда спешить? Почему же сегодня?
Но тут я так на себя разозлился! Я вскочил с парты, пробежал по проходу, раскидал толпу, обнял Самсонова за шею, стукнулся с ним лбами. Все оцепенели и смотрели на меня. А я молчал. Я не знал, что сказать.
- Ты что это? - медленно спросил Самсонов. Я молчал и только обнимал его.
- Наш Горохов что-то совсем запарился, - сказал Соминич.
Все засмеялись. Раздался звонок.
7
После уроков я бегал по улице и никого не находил. Ведь здесь, на этой самой улице, были люди, которые говорили со мной, улыбались, их было много, куда же они все подевались? Тут я вспомнил про гуталинщика, - он-то, наверное, на своём месте?
Он был на месте. Но он был совсем не тот, что утром. Он был усталый и молчаливый. Он посмотрел на меня и не узнал. Я прошёл мимо. Дворник в тулупе всё так же стоял возле парадной. Он посмотрел на меня и зевнул. Словно ничего у нас утром и не было. А что, собственно, было? Ничего и не было.
8
Вечером, сделав уроки, я сидел на стуле. Тикали часы. Горела лампа. Вдруг я представил себе, как пройдёт пятьдесят лет и я буду так же сидеть на этом стуле, и так же будет гореть лампа и тикать часы. Мне стало так страшно, - я вскочил и выбежал на улицу. На улице шёл дождь. Нигде не было ни души. Я бежал мимо забора и вдруг увидел объявление:
"Открыт набор…"
Я сделал вид, что не заметил. Эти объявления давно уже меня мучили. А я бежал быстро - свободно мог и не заметить.
- Ты хоть себе-то не ври! - крикнул я и заставил себя вернуться.
Открыт набор в детскую спортивную школу. В секцию баскетбола. Занятия по вторникам и пятницам во Дворце пионеров.