- Как же теперь? А, ребята? - озабоченно спросил Пантелей.
- Без паники, без паники! - сказал Петя. - Отрежем кусок веревки и привяжем вместо ремня. А сейчас устроим привал.
Путешественники вытоптали в снегу небольшую ровную площадку и развязали вещевые мешки. Пантелей накормил мясом собак, причем те изрядно погрызлись между собой. Валерка с Петей зажгли керосинку и поставили на нее кастрюлю, насыпав туда снегу. Затем все трое присели на корточки и стали греть возле керосинки руки. Петя обвел глазами пустынное, сверкающее поле, посмотрел на Валерку, на Пантелея:
- А что, совсем как в Арктике, - правда, ребята? Кругом ледяные просторы, ни одной человеческой души, а тут усталые собаки и три… этих самых… одиноких путника варят себе обед.
- Все-таки здорово нам досталось, - сказал Валерка, - и никто не пикнул! Другие бы уж давно "мама" закричали.
- Никто и не пикнет! Правда, товарищи? Пусть любые испытания - все равно к цели придем!
Пантелей приоткрыл крышку, заглянул в кастрюлю и добавил в нее еще снега.
- Ага, - сказал он. - Сейчас бульончику со свининкой покушаем, силы прибавится - и снова в путь.
Еще через час между поселком и Соколовкой можно было увидеть такую картину: среди широкой покрытой девственным снегом равнины сидели четыре дрожащие собаки, впряженные в санки. Возле них на маленькой вытоптанной площадке стояла керосинка с кастрюлькой, а возле керосинки приплясывали и хлопали в ладоши три одиноких путника с посиневшими лицами.
Пантелей наклонился над керосинкой и приподнял крышку с кастрюли.
- Еще чуток не растаяло, - сказал он. - Мороз здоровый. Огонь воду греет, а мороз ее снова студит. - Он исподтишка взглянул на Валерку с Петей.
Те пританцовывали, ни на что не жалуясь, но лица у обоих были такие злые, что Пантелей постарался улыбнуться сведенными губами и бодреньким тоном проговорил:
- Вот это трудности так трудности, правда, ребята, а?
- Только дурак мог такое придумать! - пробормотал Петя, глядя себе на валенки.
- Чего придумать, ну чего придумать? - переспросил Валерка.
- Ничего, - ответил Петя.
- Ничего, так и молчи.
- А вот принципиально не буду молчать! Вот еще, зачем я буду молчать! Конечно, только дурак мог придумать, чтоб на керосинке в такой мороз варить.
- А если ты умный, то чего ж ты сам не сказал? Чего ты раньше молчал?
- Ребята, ну хватит вам! Опять, ребята, да? - Пантелей снова приоткрыл крышку и заглянул в кастрюльку. - Ребята, знаете что? Давайте хлебца поедим - и в путь. Трудности так трудности! Вроде как голодающие, правда, ребята?
Валерка молча взял Петину кастрюльку и бросил ее вместе с водой в сугроб.
- Чего ты швыряешься чужими кастрюльками! - закричал Петя. - Иди подымай теперь! Иди вот, подымай.
- А вот не подыму! - буркнул Валерка.
Петя вытянулся и подошел к нему:
- Нет, подымешь! Нет, подымешь!
Пантелей молча полез в сугроб и извлек оттуда кастрюльку, но было уже поздно. Процедив сквозь зубы: "Иди ты еще!" - Валерка слегка толкнул Петю. Тот попятился, наступил на Леди, потом упал на Шайтана. Леди взвизгнула, Шайтан рявкнул. Собаки вскочили и неуклюже запрыгали по глубокому снегу, волоча за собой сани.
- Ага! Ага! - закричал Петя, указывая на собак. - Лови вот теперь!
- Сам лови!
- Нет, ты лови! Вот лови!
- Шайтан! Шайтан! Шайтан! - закричал Петя.
- Леди, ко мне! Леди! - надрывался Валерка.
- Полкан! Бандит! На, на, на! - манил Пантелей.
Долго взывали три одиноких путника среди снежных просторов. Собаки, наверное, только посмеивались, слушая их вопли. Скоро они превратились в неясное темное пятнышко.
Высоко задирая ноги, Пантелей выбрался к бивуаку.
- Все! - сказал он осипшим голосом. - Теперь как бы взаправду тут не замерзнуть. У вас веревочки нет - крепление сделать?
Ребята долго шарили по карманам, но веревочки ни у кого не нашлось.
- Придется так идти, пешком, - сказал Пантелей. - Давай, Валерка, ты неси лыжи, а я керосинку. Потом ты понесешь керосинку, а Петя - лыжи. Так и будем меняться. Собирайте вещи.
Покорно и молча Петя с Валеркой увязали и повесили за спины вещевые мешки. Валерка взвалил на плечо лыжи. Пантелей взял керосинку.
- Пошли! - скомандовал он.
Все трое полезли в сугроб.
…Часто останавливаясь, для того чтобы перевести дыхание, меняясь поклажей, путешественники прошли метров сто тридцать и остановились по колени в снегу, совершенно измученные, задыхающиеся.
- Не дойти, - сказал Валерка.
Пантелей посмотрел на него в раздумье.
- Петька! Знаешь чего? Дай мне свой ремень от брюк. Я им лыжу к валенку примотаю, схожу в поселок и достану вам лыжи.
Петя хотел спросить, почему именно он должен отдавать свой ремень, почему именно они с Валеркой обязаны дожидаться на морозе, пока Пантелей будет ходить в поселок, но не спросил ни о чем. Он молча снял ремень и протянул его Пантелею.
Так бесславно закончился отважный поход на собачьей упряжке. Пантелей сообщил поселковым ребятам о бедственном положении двух членов экспедиции, те надели лыжи и с хохотом отправились на помощь.
Ходят слухи, что Валерка с Петей предлагали впоследствии Пантелею снова пуститься с ними в экспедицию, но Пантелей, как рассказывают, ответил:
"Ну вас, ребята! С вами еще пропадешь…"
Касторка
В нашем доме моими сверстниками были только Антошка Дудкин, Аглая да Зина и Вася Брыкины. Но после истории с козлом я с ними долго не водился. Зато деревянные, предназначенные к сносу развалюшки, среди которых громоздился наш дом, так и кишели ребятами моего возраста и еще помладше. Вот там я и познакомился с Бармалеем.
Случилось это на следующий день после истории с козлом. Я вышел во двор и увидел Аглаю и всех ее друзей. Аглая окликнула меня, спросила, очень ли мне попало за вчерашнее, но я был слишком обижен на нее. Я молча повернулся и неторопливо стал удаляться в противоположную сторону. В этой противоположной стороне были ворота. Ничего не оставалось, как пройти под ними. Я все думал, что Аглая смотрит мне вслед, что она, может быть, собирается догнать меня и попросить прощения. Поэтому, даже выйдя на улицу, я продолжал вышагивать с таким достоинством, что у меня шею ломило от напряжения. Так прошагал я довольно долго и вдруг почувствовал, что меня схватили за оба локтя, за шиворот и сзади за штаны.
- Попался, гад! - послышалось справа.
Я оглянулся и увидел пухлогубого, с насупленными бровями мальчишку. Ростом он был с меня, только плотнее и шире в плечах.
- Вот пойдем теперь! Вот пойдем теперь! - сказал другой мальчишка, поменьше меня. Стриженная под машинку голова его была с нескольких местах намазана зеленкой.
Я, конечно, стал вырываться, говорить: "Пустите, что я вам такого сделал", но тут появились еще двое ребят и все четверо поволокли меня куда-то по немощеной улочке мимо деревянных домиков с тесными палисадниками под окнами.
Скоро мы прибыли в закоулок между глухими бревенчатыми стенами. Он упирался в тесовые ворота с открытой калиткой. Здесь стояли козла для пилки дров и лежала куча толстых сосновых плах. Не меньше дюжины мальчишек и девчонок сидели на плахах или вертелись возле них.
- Бармалей! Еще привели! - сообщил мальчишка с зеленкой на голове.
- Во-о! Ура-а! Попался! - закричали ребята и окружили меня. - Бармалей! Давай! Еще один попался!
Кто-то обхватил меня за шею, кто-то пытался вскочить на меня верхом… Я согнулся и поэтому не сразу разглядел Бармалея. Сначала я увидел смуглые босые ноги, свисавшие с козел, потом коричневые вельветовые штаны с манжетами под коленками, потом грязную желтую майку, наконец, худенькие плечи и само лицо Бармалея. Не знаю, какой он был национальности, только он сильно походил на цыганенка. Нос у него был большой и острый, рот тоже большой, черные глаза совсем огромные, а волосы густые, прямые, торчащие во все стороны.
Он подался вперед, держась руками за перекладину козел, на которых сидел, и вытаращил на меня свои глазищи.
- Ты чего это, а? - прокричал он резким, как у грача, голосом и страшно оскалил зубы.
- Ой! - испуганно пискнула какая-то девчонка, а кто-то боязливо хихикнул.
Бармалей спрыгнул с козел и стал передо мной, упершись кулаками в бока.
- Ты что наделал, а? Говори!
Чувствуя, что мне все равно ничего не поможет, я забормотал:
- А что я сделал? Я ничего не сделал… Я просто шел… Ну, шел и… ничего не делал…
- Ага-а! - протянул Бармалей таким тоном, словно я сознался в страшном преступлении. - Ты, значит, шел, да? Ты, значит, шел, да? Вот теперь мы тебе покажем, как ходить! Вот теперь ты будешь знать, как ходить! - Он повернулся к мальчишке с зеленкой на голове и приказал: - Борька!.. Погляди!
Борька добежал до угла и выглянул из нашего закоулка на улицу.
- Нельзя, - сказал он. - Теть Марина там.
Бармалей замолчал, выжидающе поглядывая на Борю. Ребята вокруг негромко, со смаком приговаривали:
- Вот сейчас узнаешь!
- Вот сейчас тебе будет!
Меня уже не держали. Я смог выпрямиться. Я машинально отметил одно странное обстоятельство: почти все мальчишки и девчонки вокруг были мокрые. Некоторые, правда, успели уже подсохнуть, на одежде у них лишь кое-где темнели влажные пятна, но другие имели такой вид, словно их сию минуту выловили из реки. Передо мной, например, приплясывала некая Тоська - девочка лет восьми. Синий сарафанчик прилип у нее к телу, а мокрые прядки волос прилипли ко лбу; капельки воды бежали от этих прядок по лицу, задерживаясь на кончике носа, на подбородке. Она вся дрожала, но почему-то пищала особенно радостно:
- Ой, чего тебе сейчас будет! Ой, мамочки, тебе сейчас такое будет!
Самыми сухими были Бармалей да Ромка - так звали мальчишку с пухлыми губами. У этих только штаны были забрызганы.
Борька между тем все смотрел из-за угла на улицу и время от времени приговаривал:
- Нельзя… еще нельзя… Нельзя… Нельзя!.. - Вдруг он обернулся и крикнул: - Бармалей! Можно!
- Пошли! - сказал Бармалей и деловито зашагал на улицу.
Ромка опять взял меня за шиворот и за штаны, другие потащили за руки. Я упирался, поэтому мы отстали от Бармалея. Когда мы вышли на улицу, я понял, что мне предстоит.
Недалеко была водопроводная колонка, а возле нее стоял Бармалей. Правая рука его лежала на чугунной рукоятке, левый кулак упирался в бедро.
- Скорей, а то придут! - крикнул Бармалей своим грачиным голосом.
Ребята с гомоном подтащили меня к колонке. Оскалив зубы, Бармалей повис на тугой рукоятке. Из широкого крана хлынула сильная струя, и меня сунули под нее. Я упал на бок, я брыкался, я захлебывался, я колотил ребят по ногам, но мне не давали вырваться. Вдруг кто-то крикнул:
- Атас!
Струя оборвалась, и стало вдруг очень тихо. Когда я опомнился и встал, я увидел, что улочка пуста, лишь вдали идет какой-то старик с двумя ведрами.
Стараясь не зареветь, я поплелся к дому. Проходя мимо закоулка с козлами, я покосился туда. Вся компания была уже там.
- Эй! - крикнул мне Борька. - Иди сюда! Мы сейчас еще кого-нибудь поймаем.
Только тут я понял, как остроумна и увлекательна затея с обливанием. Я свернул в закоулок и уже больше не отставал от Бармалея и его компании.
У него была мама - полная русоволосая женщина, совсем на сына не похожая. Только она одна звала Бармалея Алькой. Взрослые еще называли его хулиганом, а мы с гордостью говорили о нем, что это наш самый главный хулиган. Нам с ним было очень интересно.
Ему нравилось строить из себя страшилище, которого все боятся, а нам нравилось бояться его. Если он задерживался дома, нам чего-то не хватало, мы томились, околачивались возле его крыльца, ожидая, когда он соизволит появиться. Бармалей любил обставить свое появление так, чтобы оно тут же привело нас в трепет. Помню, он выскочил на крыльцо, оскалив зубы, вытаращив глаза, держа за кончик хвоста живую мышь. Мы с воплями пустились убегать, даже те, кто мышей не боялся. В другой раз он принялся гоняться за нами с горящим самодельным факелом. Он никого не обжег и не собирался обжечь, но он загнал Тоську в угол и прыгал перед ней с факелом, пока та не охрипла от визга. Сбежались взрослые, вызвали Бармалееву маму и долго отчитывали ее за сына, который чуть не устроил пожар.
Иногда Бармалей заставлял каждого из нас трепетать не за себя лично, а за его персону. Например, он полез на тонкий и высокий шест телевизионной антенны, довольно плохо укрепленный на крыше. Шест кренился, кренился и, наконец, рухнул. Бармалей не полетел с крыши лишь потому, что пробил ногами толь на самом ее краю и застрял в нем. Снова сбежались соседи: одни бранили Бармалееву маму, другие называли ее мученицей.
Однажды я простудился и три дня просидел дома. На четвертый день меня выпустили гулять только под вечер, потому что днем было ветрено. Выйдя на улицу, освещенную заходящим солнцем, я ждал, что услышу крики ребят, которые бегут куда-нибудь за Бармалеем. Ничего подобного не было. В одном месте девочки играли в классы, в другом - мальчик и девочка крутили веревку, а еще одна девочка прыгала через нее. Несколько ребят по очереди катались на маленьком двухколесном велосипеде. Непривычно тихо было на улице.
Я подошел к дому Бармалея и увидел на крыльце Борьку и Романа. Ромка держал на коленях журнал "Советский Союз", и оба рассматривали картинки. Я поздоровался и спросил:
- А где Бармалей?
- В клубе, - ответил Ромка.
- В каком клубе?
- Ну, в нашем, имени Полины Кожемякиной.
- А что он там делает?
- Во! - вскрикнул Ромка. - Ты с Луны свалился? Репетирует, конечно.
- Он же больной был, не знает, - вступился за меня Борька и рассказал, что произошло с Бармалеем.
Однажды мама отвела его в местный клуб и попыталась устроить в драматический кружок, в котором играла Аглая. В кружок Бармалея записали, но сказали, что подходящей роли для него пока нет. Тут его увидел руководитель другого драматического кружка - взрослого. Он ставил пьесу из времен гражданской войны. По ходу действия там на рынке появлялся маленький беспризорник и просил милостыню, распевая грустную песню. Слух у Бармалея оказался хорошим. Он стал артистом, и притом не детского драмкружка, а взрослого.
Свой рассказ Борька закончил довольно странно.
- Теперь Бармалей совсем перевоспитался, - сказал он.
- Как это - перевоспитался? - не понял я.
- А вот так: теперь ни капельки не хулиганит.
Я вопросительно посмотрел на Ромку.
- Не веришь? - сказал он. - Спроси кого хочешь! Вон спроси Варвару Федоровну или Наталию Степановну. - Он кивнул на двух старушек, сидевших на лавочке по другую сторону улицы.
Старушек я спрашивать не стал, а Борьке и Ромке все-таки не поверил. Скоро, однако, я убедился, что он действительно перевоспитался.
- Вон! Идет! - сказал Ромка.
В конце улочки я увидел Бармалея, совсем на Бармалея не похожего: в чистой белой рубашке с отложным воротничком, в длинных черных брюках, в сандалиях и даже в носках. Он шагал ровно и неторопливо. По мере того как он шел, ребята на улице бросали свои занятия и подбегали к нему. Подбежав, они не кричали, не приплясывали, не вертелись, как обычно. Они пристраивались к Бармалею и шагали так же степенно и размеренно. Мне даже показалось, что они молчат, но потом я услышал, что они все-таки разговаривают.
Бармалей подошел к нам. Я бы не сказал, что он важничает. Просто он был какой-то задумчивый и озабоченный.
Боря и Ромка встали с крыльца.
- Ну как? - спросил Ромка.
Бармалей молча взял у него журнал, постелил на крыльцо и медленно сел, держась руками за коленки.
- Иван Дмитриевич сказал, что уже хорошо получается, - негромко проговорил он, уставившись огромными глазами куда-то мне на грудь. Помолчал немного и добавил: - Только надо еще жалостней.
Мы все стояли вокруг и с серьезными лицами смотрели на Бармалея.
- Нет, правда-правда, хорошо получается, - вполголоса сказала Тося. - У нас соседка в этой пьесе играет, и ей сам Иван Дмитриевич говорил: "У этого Бармалея настоящий…" этот… ну, вот как его?
- Драматический талант, - безучастно подсказал Бармалей, все еще глядя мне на грудь.
- Ага! Талант у него: он не только хорошо поет, а даже, ну, вот… представляет как артист настоящий.
Помолчали. Бармалей сидел, не меняя позы, положив ладони на колени.
- Иван Дмитриевич опять Соловьева отругал, - сообщил он и задумался.
Мы не знали, кто такой Соловьев. Мы стояли и ждали, что Бармалей скажет дальше. Через некоторое время он пояснил:
- Никак роль не может выучить.
Помолчали еще немного.
- В субботу премьера, - сказал Бармалей.
- Чего?.. - переспросил кто-то.
- Премьера, - повторил Борька.
- А чего это?
- Не знаешь, ну и молчи! - сказал кто-то.
Так мы поговорили еще несколько минут. Бармалей встал.
- Пойду.
Он медленно удалился, и скоро мы услышали из окна его пронзительный голос. Он очень жалобно пел:
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.