Часовой на мосту клюет носом. Часовой на вышке возле бензохранилища следует его незримому примеру. Того и другого клонит ко сну, и они, борясь с дремой, наотмашь лупят себя руками по бокам. Лечит не только от сна, но и от холода. Лечит-то лечит, да смотреть мешает. Занимаясь собой, они упускают из вида других, тех, что привела Юта. Таясь от врага, партизаны занялись двумя делами сразу: спускают с берега реки плотик, а с холма тележку на резиновом ходу, и вот плот поплыл, а тележка поехала, неся на своих спинах страшный груз - мины сокрушительной силы с часовыми механизмами. Достигнув предела - упоров моста и ворот бензохранилища, мины в урочное время должны были взорваться и подать сигнал тем, кто, таясь на болоте, копил злость и волю для атаки. Но кроме этих двух ожидался и еще один сигнал к атаке, третий…
Михеичу не спалось. Чуткий сон старца то и дело прерывался. Но не совесть тому была причиной - черная совесть Михеича, в отличие от него самого, спала беспробудно, - а мыши. Они, как заведенные, шуршали во всех концах старикова дома и лишь в конце ночи, угомонившись, позволили Михеичу задать храпака. И пока он сладко почивал, возмездие в лице юной разведчицы Юты Бондаровской готовило ему горькое пробуждение.
Михеич, очнувшись, лбом вышиб раму и в одном исподнем выскочил на улицу. Дом пылал со всех сторон. Михеич пометался возле и бросился будить соседей. Но как ни гремел, стуча, как ни ругался, взывая к совести, ни один дом не отозвался. Зато на станции - где-то у моста, а потом еще где-то возле бензохранилища - так рявкнуло, что Михеич присел с испуга и на карачках пополз к болоту, спасаясь от огня и молчаливого людского гнева. Но и там ему не было спасения. Болото, веками немое, вдруг обрело голос и - "Ура-а-а!!!" - понеслось на него стоногой лавой.
Полковника Гунерта, начальника Мшинского гарнизона, поднял с постели телефон и тремя ударами-сообщениями, обессиленного, пригвоздил к креслу.
- Взорван мост… Горит бензохранилище… Красные прорвали фронт и наступают на Мшинскую.
Полковник встал и, вновь обретя власть над своим телом, проорал в трубку:
- Отходить!.. К Мшинским болотам!..
- Отхода нет, - безнадежно проскулила трубка, - мшинские стреляют…
Полковник Гунерт выронил трубку. "Мшинские стреляют? Если это не чудо, значит, партизаны. А раз партизаны, значит, конец". На столе, в кобуре лежал "вальтер". Полковник взял его, поднял и, задумчиво понянчив, сунул в стол. Прошелся по комнате, встал посередине, лицом к двери, и, репетируя сдачу в плен, поднял над головой руки.
ПЕРВЫЙ ВЫХОД СНЕГУРОЧКИ
Он всюду ходил за ней по пятам. Как тень. Не отставая и не забегая вперед. Про себя она так его и прозвала "человек-тень". Но вслух называть не смела, боялась обидеть и потерять. Он был тих и светел, как вода в колодце, пока ее не замутишь. И молчаливо-созерцателен. Она бы сказала даже, пассивно-созерцателен. Смотрел, любовался, радовался тому, что умеют другие, а спроси, на что сам способен, искренне удивится: "Я? Я - ни на что!" Есть тихие "зрители" в жизни. И что бы она ни делала: творила стенную газету в учительской или балетный танец на школьной сцене, била без промаха из мелкокалиберной в клубном тире или по-мальчишечьи на саженках "ходила" через речку, на которой стоял их пионерский лагерь, он всегда был рядом, ее верный почитатель. Его почтение льстило ей, и она постепенно привыкла к нему, как привыкают к сладкому.
Подруги смеялись:
- Жених и невеста!.. Из одного теста!..
Она злилась и оправдывалась:
- А вот и нет. Я - его шеф!
- Это по какому же предмету? - ехидничали подруги. - У него одни пятерки, а у тебя…
- По физкультуре, - перебивала она, и подруги оставались с косом. По физкультуре она превосходила многих. А он, ее почитатель, нет, не превосходил.
- Ну почему ты такой инертный? - возмущалась она. - Как газ аргон. Ни с чем в реакцию не вступает…
- Почему же ни с чем… то есть ни с кем? - смущался он. - С тобой вот…
Она злилась и прогоняла его. Но, прогнав, тут же сама искала встречи. Не из жалости, нет, из упрямства. Чтобы она, да с ее характером не сделала из Обломова Штольца?!
Она тащила, а он не шел, упираясь, как мул, и философствовал: "Есть люди-языки. Им петь и говорить. Есть люди-ноги. Им бегать, прыгать и гонять мяч. Есть люди-руки. Им мастерить. Я - человек-голова. Мне думать".
- А если враг? - изумлялась она. - Если на человека-голову нападет человек-зверь? Что будет делать человек-голова?
- Ничего, - отвечал он, - человека-голову защитит человек-ружье.
И откуда он набрался всего этого? Впрочем, она недолго терялась в догадках. У его деда, врача, была большая библиотека. Он, наверное, наугад, как попугай на счастье, вытаскивал с полок книги и читал… Он был куда начитанней ее. Да, видно, не впрок пошла ему эта начитанность. Его звали Сеня. Ему и ей пробило по четырнадцать, когда в Щорс пришли немцы. Они были из одного теста, "жених" и "невеста", но разной выпечки. Он, узнав о фашистах, сломался сразу: хрупкий тростничок! Она, украинский дубочек, лишь склонилась под ветром беды, но тут же выпрямилась. Она, встретив немцев, еще не знала, что будет делать, но знала, что-то делать будет! Но что? Как? С кем? Пренебрегая опасностью, она ходила по городу, смело, с вызовом глядя в лица врагов. Но тем, к счастью, было не до нее.
И когда в доме, возле которого она проходила, гремела, опережая бабий вой, автоматная очередь, она знала, там убит еще один человек. И когда навстречу ей волокли еще одного, избитого в кровь, она знала, куда и зачем его волокут. То там, то тут, как страшные стервятники, парили виселицы, раскинув над землей перекладины-крылья. Ужасаясь виденному, Нина в то же время радовалась слухам, которые, как телеграммы, отстукивала народная молва: "Взорван железнодорожный мост…", "Из госпиталя бежал пленный советский командир…", "Разгромлена и опустошена аптека…". Радовалась и места себе не находила от зла на саму себя. Другие мстят: взрывают мосты, опустошают немецкие склады, казнят, где могут, оккупантов, а она, как щепочка, плавает по воле волн, бродя по родному городу, и палец о палец не может ударить для его освобождения!..
А что, если взять и разрисовать все заборы и стены призывами: "К оружию, товарищи! Смерть немецким оккупантам!" Села и задумалась. Ну призовет она к оружию. А что толку? Где ее призывники возьмут его? Нет, звать к оружию, не имея оружия, смешно. Лучше она вот что сделает: просто расклеит по городу листовки, в которых опишет все, что сама видела и о чем от других слышала. Листовки, а не мел, вот ее оружие!
Она собрала, сколько было, чистые тетради в линейку и клеточку и пошла к Сене. Сеня умный, Сеня голова! Вместе они так распишут зверства фашистов, что самому Гитлеру икнется!
Он даже не открыл ей, хотя она постучала, как еще в школе условились: дважды не спеша, и трижды быстро-быстро. Тогда, разозлившись, она загремела без всяких условностей, и он, стоя за дверью, жалким голосом спросил:
- Кто там?
- Это я, - отозвалась она, не скрывая гнева, - Нина Сагайдак. Открой!
До этого, она знала, ему и в голову не приходило ослушаться ее. Верилось, не ослушается и сейчас, откроет. Но она ошиблась. Он не открыл.
- Я не могу… Я боюсь… - сказал он, и нашелся: - Мама не велела.
Но Нина уже все поняла. Он не мамы боялся. Он ее боялся.
…- Теперь всему конец! - сказал он Нине, когда они встретились после прихода немцев.
- Не конец, а начало, - сказала она, - начало борьбы…
Его губы, тонкие и обидчивые, скривились в усмешке.
- Борьба… Какая борьба? - он смотрел на Нину, как на сумасшедшую. - Немцы на Москву идут, и нам всем смерть!
- Лучше умереть в борьбе, чем… - начала она, но он перебил ее:
- Лучше самому от себя умереть, чем от других. Борьба… Какая борьба? - Он приподнял занавеску на окне и горько засмеялся: - Против кого борьба?
По улице, люто рыча, слоноподобные, шли танки.
…Нина зло пнула дверь и ушла. А на другой день утром он сам прибежал к ней. Бледный как мел, не сел - рухнул на табурет и одними губами, без слов, проговорил:
- Маму арестовали!
Нина опешила. Сенина мама, тихая, застенчивая и безответная, меньше всего походила на тех, кого мог опасаться Гитлер. Но вспомнила про аптеку и подумала, что судить так преждевременно. Что, если налет на аптеку был совершен не без ее участия и фашисты проведали это?
Сеня плакал, а она ходила возле, как наседка, не знающая, чем помочь цыпленку. И вдруг решилась.
- Сиди у нас и жди меня, - сказала она и, наскоро одевшись, в мамином платке, наброшенном на голову, выскользнула из дома.
Она не шла - летела, пугая встречных тревогой, написанной у нее на лице. Сама же не замечала никого и ничего. Только один образ стоял у нее перед глазами. Образ старика: седого, усатого и прямого, как палка. Его звали Иван Степанович. Он еще в гражданскую был партизаном и, случалось, бывал у них на сборах. Она до сих пор помнит, как волшебно звенели у него на груди ордена и медали. Он почему-то не ушел от немцев и остался в городе. То ли не успел, то ли счел старость и давность былого гарантией от преследования. Но не мог же он, не мог, внушала себе Нина, не знать дороги к партизанам…
Она шла к нему, чтобы выведать эту дорогу и с помощью партизан спасти Сенину маму.
Они столкнулись у входа во двор - она и какой-то чисто бритый немец. Но даже бритва не могла устранить следов старости на его лице. Наоборот, обнажились морщины и показали, как старо у немца лицо.
Немец вежливо отступил и улыбнулся, пропуская Нину. Ух, как ей вдруг захотелось смазать его по чистой роже! Не смазала, конечно. Но и "спасибо" не буркнула, войдя во двор. И тут вдруг сообразила, что входить к Ивану Степановичу при немце нельзя. Вдруг он действительно связан с партизанами, а она к нему. Кто такая, зачем пожаловала, спросит, подкараулив, немец.
Пока Нина для отвода немецких глаз чертила во дворе "классы" (пригодился мелок!), немец, пошныряв из двери в дверь многолюдного дома, зашел к Ивану Степановичу. И тут, привлеченная Нининым рисованием, во двор выбежала какая-то девочка.
- Поиграем, да?
- Ага, - сказала Нина, - а фриц чего ищет?
- Квартиру, - ответила девочка, нетерпеливо поглядывая на Нину: взялась, мол, рисовать, так рисуй скорей, замерзнуть можно в ожидании.
Нине сразу не повезло. Наподдала стеклышко ногой, а оно вместо того, чтобы тихонько перескочить в клеточку по соседству, закатилось куда-то под сарай. Незнакомая девочка кинулась искать, а Нина, в тревоге вся, уставилась на окошечко Ивана Степановича. Почему бритый так долго? Она, не торопясь, "классы" успела нарисовать, а его все нет. Уж не случилось ли чего с Иваном Степановичем? Нина не выдержала. Скок-поскок на одной ножке - и к окну. Замерла, как цапля, заглядывая, и тут же, вне себя, отпрянула обратно. То, что она увидела, было ужасно. Иван Степанович, стоя у двери, по-братски обнимал немца. Прощался, провожая, и обнимал немца! Бежать! Сейчас же! Бежать и всем рассказать, что бывший партизан Иван Степанович никакой не партизан, а предатель! Стоп, кому всем? А если среди этих всех найдется еще предатель? Ее тут же схватят и заставят навеки замолчать. Нет, до поры до времени она должна держать в тайне то, что видела. Потом, когда она найдет тех, кого ищет, - и будет искать, пока не найдет! - она расскажет им, расскажет… расскажет… Но как это мучительно, знать и не мочь ничего сделать!..
- Эй, Сагайдак!
Нина вздрогнула и обернулась. Звала девочка, с которой она играла в "классы". Но откуда она знает, как ее зовут? А, наверное, из ее школы. Из октябрят. Она у многих была вожатой. Значит, есть предлог задержаться во дворе дома, где живет Иван Степанович. Предлог есть, а зачем он ей?
Нина не раз ловила себя на том, как подсознательная мысль опережала сознательную. Вот и сейчас, подчиняясь подсознательной мысли, она нашла предлог, чтобы задержаться в чужом дворе. Найти нашла, а зачем ей это, не знает? То есть как не знает? Не знала, до самой последней секунды не знала, а теперь - Нина даже вспыхнула от волнения, - теперь знает: чтобы предупредить тех, кто придет к Ивану Степановичу. Она вела в игре, когда во двор вошла женщина.
- Сагайдак? - удивилась вошедшая. - Ты чего здесь?
Но и Нина удивилась, увидев женщину и узнав в ней свою классную руководительницу. Та никогда здесь не жила. Может быть, переехала по обмену? Однако спросили у нее. Она и должна отвечать первой.
- Играю, - сказала Нина, оглянувшись на девочку, и убавила голос: - Как вожатая.
Женщина понимающе кивнула и сказала:
- А я к Ивану Степановичу. С починкой. Он теперь сапожничает…
Она подкараулила ее у ворот и пошла рядом. Шла и пыхтела, то разевая рот, то вскидывая глаза и все не решаясь на признание.
Волнение девочки не осталось без внимания.
- Что-нибудь случилось? - участливо спросила классная.
- Да! - сорвалась Нина. - Он не наш… Он предатель…
Учительница с состраданием посмотрела на Нину: кто-то про кого-то ей наговорил, вот она и терзается, подозревая этого "кого-то" в измене. Однако любопытно, кого она имеет в виду?
- Ивана Степановича.
Учительница рассмеялась:
- Сапожника?
- Не сапожника, а бывшего партизана, - сказала Нина.
Учительница остановилась и привлекла Нину к себе. Расстегнула на Нине пальто и, заправляя платок, будто для этого и остановилась, проговорила:
- Никогда никому не смей этого говорить.
- Что он предатель? - по-своему поняла Нина.
- Предатель - это наговор, - сказала учительница. - Он бывший партизан.
- Ой, - Нина чуть не заплакала, - не верьте ему, не верьте. Я сама видела, как он с немцем обнимался.
- С каким немцем? - учительница так посмотрела на Нину, что той стало страшно.
"Испугалась", - решила Нина и рассказала все без утайки.
Учительница, выслушав, стояла как громом пораженная.
Переживает, решила Нина. Еще бы! Узнать такое…
- Нина! - Взгляд у классной руководительницы был долгим, а голос тихим. - Нина, ты мне веришь?
- Верю! - сказала Нина.
- Пойдешь, куда я тебя поведу?
- Пойду, - сказала Нина.
- И ни о чем не спросишь, пока не узнаешь всего?
- Не спрошу, - сказала Нина.
Тот же двор, та же девочка во дворе и квартира в доме с рукописной табличкой на двери: "Кочин и К°. Сапожная мастерская". Кочин? Это же Иван Степанович. Но ведь он… Зачем же они к нему?..
Она вошла, прислонилась к косяку двери и со страхом уставилась на Ивана Степановича, который поднялся им навстречу. Учительница, войдя следом, плотно прикрыла дверь и с усмешкой сказала:
- Иван Степанович, а вы предатель!
Усмешка не подтверждала обвинение, наоборот, снимала его, но все равно Кочин насторожился.
- По сведениям? - спросил он.
- По сведениям этой девочки, - сказала учительница. - Она видела, как вы здесь вот, в этой комнате, обнимали немца.
Иван Степанович, услышав, не сразу нашелся что сказать. Наконец овладел собой:
- Это правда. Но как она могла?.. - И указал глазами на Нину, хрупким вьюнком прильнувшую к косяку двери.
Учительница, вздохнув, слово в слово передала ему то, что узнала от Нины.
- Моя вина, - сказал Иван Степанович.
Воцарилась тревожная тишина.
Бам… бам… бам… Нина, прислушавшись, удивилась: неужели сердце так стучит? Но глаза тут же нашли источник звука. В раковине мокла кожа. И на нее с барабанным боем капала вода.
- Что же делать? - спросил наконец Иван Степанович.
- Верить, - ответила учительница, пристально посмотрев на Нину. - Верить, что эта девочка не предаст нас.
У Нины от слышанного голова пошла кругом: о каком предательстве они говорят? Кто здесь предатель? Она хотела уже выступить, но сдержалась, вспомнив о том, что обещала учительнице: не спрашивать ни о чем, пока не узнает всего…
Иван Степанович подошел, и мозолистая, в прожилках, как мрамор, рука его легла Нине на голову.
- Ты не предашь нас. Мы верим. Но ты знаешь страшную тайну. И мы боимся. Тот, кого ты видела здесь, наш друг. Он немец. Но он антифашист. И, как немец-антифашист, ищет у нас помощи против немцев-фашистов. И сам, чем может, помогает нам. Если ты хоть кому - все равно кому! - заикнешься об этом, ты можешь выдать всех нас. И тогда - сама знаешь…
- Я не выдам! - вскинулась Нина. - Честное пионерское! - И отдала салют.
- Этого довольно, - сказал Иван Степанович и тоже отдал салют.
В мирное время он всегда всем галстукам отдавал салют и сердился, если ребята не делали того же. Останавливался и внушал:
- Ты пионер, и я пионер (он был почетным). На тебе галстук и на мне. Под флагом идешь, а к бою не готов…
- К какому бою? - опешив, спрашивал распекаемый.
- Всякое дело бой, - отвечал Иван Степанович, - учиться - бой, помогать старшим - бой, собирать металл - бой… А ты не помнишь…
- Почему же? - алея, отбивался пионер. - Я помню!
- Как же помнишь, - сердился Иван Степанович, - если салют не отдаешь? Салют не отдать, все равно что флаг спустить…
Но он не всегда был таким строгим. И не хотел, чтобы дети строили из себя взрослых. Нина помнит, как попалась как-то, скомандовав:
- Смирно! Товарищ Кочин, отряд в вашу честь… - И не договорила. На слове "построен" Иван Степанович сердито перебил ее и сказал:
- Не заслужил! Не за что! В мою честь только куры кудахчут. Когда я кормить несу. И не кличь товарищем. Не ровесники. А кличь просто дедом. Дед Кочин!
Она сперва растерялась, но тут же нашлась и под аплодисменты ребят крикнула:
- Добро пожаловать, дедушка Кочин!
Она и теперь решила его так называть. И очень удивилась, когда дед Кочин, взгромоздившись на табурет за верстаком, подозвал их, ее и учительницу, и, усадив, сказал:
- Рассказывай, товарищ Сагайдак, зачем пришла?
"Товарищ"… Одно слово - и нет детства. Нет деда Кочина, нет девочки Нины. Есть товарищ Кочин и товарищ Сагайдак, равные перед Родиной в борьбе за нее.
Итак, зачем она пришла к товарищу Кочину? За помощью. Мама ее товарища Сени - провизор аптеки… Может быть, Иван Степанович знает ее? Знает? Тем лучше. Мама Сени арестована. И они, пионеры, хотят освободить ее так, как партизаны освободили советского летчика, который лежал в госпитале для военнопленных.
"Они"… "Пионеры"… "Хотят"… Она горела от смущения, говоря это. Какой, наверное, смешной и глупой кажется она сейчас Ивану Степановичу: они, моськи, - и вдруг против слона! А "товарищ"? Нет, не мог Иван Степанович, назвав ее товарищем и тем уравняв с собой в боевых правах, отнестись несерьезно к тому, что она говорила. Она не ошиблась.
- Сколько вас? - спросил Кочин, пряча колени под кожаный фартук.
Вот она и влипла! Соврать? Но она уверена во всех своих, как в себе. Позови она, и весь класс пойдет за ней. Так что она нисколечко не соврет, если на вопрос Кочина: "Сколько вас?" - ответит: "Весь класс"…
Кочин, напялив на железную лапу починочный башмак, ждал ответа.
- Я завтра скажу, можно? - выкрутилась она. - Сосчитаю и скажу.