- Я приду… Завтра, - сказал Володя, скользя взглядом вдоль улицы и стараясь вспомнить, в каком доме живет девочка. Кажется, вспомнил: под крышей, расписанной в два цвета, зеленый и оранжевый. Зеленый цвет - девочкин, оранжевый - какого-то другого хозяина. Крыша одна, а цвета на крыше разные, чудно! Девочка подтвердила догадку: ее дом!
Ну, кажется, все. Можно прощаться и… Нет, уходить рано. Он ведь не только Тимур, еще и разведчик. А это самое главное. Как же ему, разведчику, уйти и не узнать, куда это, натужно воя, прет вверх по улице немецкий грузовик. Откуда прет - ясно. Внизу порт. Со стороны порта прет. Но что и куда везет? Володя насторожился, как гончая, вглядываясь в грузовик. А тот вдруг взвыл, выплюнув струю сизого дыма, и остановился. Дым пошел вверх, и пустые кроны акаций из бледно-желтых в момент сделались седыми. Странно, остановился там, где когда-то был детский сад. Он и сейчас там - не сам сад, а дом от сада, просторный, стеклянный и звонкий, как гитара. Звонкий! Был звон, да где он? Как детей повыгоняли, так и дом оглох. Без детей кому в нем звенеть?
Распахнулись ворота, и грузовик задом въехал во двор. Из кузова, зеленые, как лягушки, вниз, на землю, попрыгали немецкие солдаты. Но не все, часть "лягушек" осталась наверху, в кузове. И верхние стали спускать нижним какие-то ящики. Володя напряг зрение и на одном из ящиков по-немецки прочитал: "Кофе". А прочитав, поскучнел, кофе не та добыча, которая может интересовать партизан подземной крепости. Кофе не стреляет. Боеприпасы - другое дело. Разведай он склад с боеприпасами…
- А-а-а! - Володя, услышав крик со двора, вздрогнул, а девочка-яблочко, испугавшись крика, бросилась под его защиту и, дрожа, прижалась к Володе.
Кричал увалень-солдат, смешно пританцовывая на одной ноге и поддерживая руками другую. Поодаль от "танцора" валялся ящик, который, видимо, и заставил солдата заголосить. Крик заглушил гогот. "Лягушки" смеялись над "лягушкой", попавшей в беду. Солдат, повыв, пнул ящик здоровой ногой и, прихрамывая, поволок его в глубь двора.
Володя задумался. Чтобы кофе мог так отдавить ногу? Не скрывается ли под кофе что-то другое? И что? Это ему еще предстояло выяснить. Не сегодня, нет, сегодня он здесь уже довольно помаячил. А разведчик не артист, чтобы всем в глаза бросаться. А если и артист, то особого, или, как говорят, оригинального, жанра: ловкость рук - и никакого мошенства. Ну, не рук, скорее, ума, но все равно ловкость. А к ловкости еще хитрость надо прибавить, наблюдательность, осторожность, ну, разумеется, и смелость. Вот тогда и выйдет разведчик. Эх, жаль, что перед войной они мало в разведчиков играли! Как бы сейчас все пригодилось…
Володя попрощался с девочкой и ушел, обещав быть завтра.
У Клауса Румера, адъютанта по особым поручениям при начальнике Керченского гарнизона, было три звания, явное и тайные. Явное он носил открыто - майор. О тайном даже не подозревал, хотя именно оно, это тайное звание, присвоенное ему коллегами по штабу, могло по точности поспорить со служебной характеристикой. За глаза Клауса Румера звали Опоссум. За его схожесть и образ жизни с этим представителем семейства сумчатых крыс. Пронырливый, как крыса, он и жил, как крыса, таясь от всех, но все видя и слыша. Он, как и опоссум, бодрствовал ночью, прихватывая, правда, часть дня. В одном, однако, они различались. У опоссума голым был хвост, а у Румера череп. Немецкая любовь к гигиене? Как бы не так! У Румера, в отличие от всех прочих "белокурых бестий", росла густая и черная, как вакса, шевелюра, выдававшая в нем скорее семита, чем арийца, и Румер, борясь с ней, начисто сводил с черепа волосяной покров. За это имел и третье звание, тоже тайное: Череп.
Бодрствовать ночью Опоссума заставляли дела. Он был гестаповец и по долгу службы допрашивал тех, кого доставлял к нему комендантский патруль. Но - и это не было ни для кого секретом - Опоссум, захватывая для бодрствования часть дня, тоже проводил ее не без пользы для дела. Шнырял по штабу, ко всему принюхиваясь. Стоило двоим уединиться, глядь, а он тут как тут! Стоит и прислушивается Череп. Спросят: чем обязаны? Тут же выкрутится, похлопав по карманам: спички, мол, вышли. Чего сразу не спросил? Разговору помешать постеснялся. Насторожатся собеседники, какому такому разговору? Никакого такого разговора не было. А я ничего и не слышал, скажет Опоссум, и нет его, унес ноги. Что унес - хорошо, да не унес ли с ногами чего из слышанного? Если унес - собеседникам капут. Разговор - тьфу, тьфу - о Гитлере шел. О том, как тот пленного красноармейца покупал. Чины и золото сулил, если красноармеец к нему перекинется. А красноармеец не перекидывается: "Дешево, - говорит, - ценишь". "Чего же тебе надо?" - спрашивает Гитлер. "Раков", - отвечает красноармеец. "Зачем они тебе?" - "Перед смертью посмотреть, как вы от нас пятиться будете".
Злой и смешной анекдот. А злой потому, что правдивый. Им ли, штабным, не знать, что немцы от русских то там, то тут пятятся? Вот и шушукаются по углам, коря в неудачах Гитлера… Проклятый Опоссум, неужели он что-нибудь слышал?..
Они напрасно волновались. Румер, шныряя по штабу, остановился возле них больше по привычке, чем по надобности. Офицеры не ошибались, угадывая в адъютанте по особым поручениям штабного шпиона. Но этим особое положение адъютанта Румера при начальнике Керченского гарнизона не исчерпывалось. Главное, зачем его как эксперта выписали из Берлина, была борьба с партизанами. Об этой главной роли майора Румера гарнизонное начальство не распространялось, держало его миссию в тайне. Оно и лучше, что за шпиона считают. Начальству спокойней, когда подчиненные язык за зубами держат. А Клаус Румер тем временем пусть втайне против партизан воюет. Они-то уж наверняка не знают, кто против них ополчился: уполномоченный самого Гиммлера!
Увы, бесследно действуют только духи. Да и то в сказках. Все прочее оставляет следы. В том числе и люди. Партизаны были людьми и поэтому не могли действовать бесследно. Следы эти в конце концов привели гестаповцев к Аджимушкайским каменоломням, и немцы узнали, где скрываются партизаны. Но одно дело обнаружить и совсем другое - справиться с партизанами. Лезть на рожон? Попробовали, сгоняли роту в каменоломни, а что от той роты осталось? Рожки да ножки. И тогда Опоссум нанес свой первый удар по каменоломням: опутал их колючей проволокой. "Этим актом, - бахвалился он перед начальством, - я лишаю партизан свободы действия".
Партизаны вроде поутихли, а потом, мстя за лишение свободы, сожгли ремонтные мастерские.
Адъютант по особым поручениям ожесточился и, решив, что мертвые не воюют, заживо замуровал партизан в каменоломнях. Партизаны вновь поутихли, а потом, в отместку за погребение подняли на воздух штаб одной из немецких частей, дислоцированных в Керчи. Но Опоссум и тут не иссяк. Задался целью лишить партизан, засевших под землей, глаз и ушей, которые те конечно же держали на земле. Короче, адъютант по особым поручениям решил разделаться с партизанскими разведчиками…
- Руки вверх!
Керченцы, услышав, испуганно жались к домам и заборам и, задрав руки, мысленно прощались со своим карманным богатством. По опыту знали: все стоящее, что найдется у обыскиваемых, тут же перекочует в карманы немецких солдат. Но странно, на этот раз их не обыскивали, а орали:
- Ладонь вверх! - И, осмотрев, большинство отпускали, а меньшинство волокли в гестапо, где задержанным надлежало доказать свою непричастность к Аджимушкайским каменоломням. "Дома печь перекладывал? Веди, показывай, где дом, где печь!"
К вечеру вся Керчь знала, фашисты, как цыгане, по руке гадают, партизан из каменоломен ищут.
По руке гадали, а с носом остались. Ни один партизанский разведчик в фашистскую сеть не попал. Проведав о фашистской акции, подземная крепость не вымывших руки на землю не выпускала.
Командир партизан держал речь. Лиц в полумраке не видно было - "летучие мыши" скупились на свет, но по дыханию, тревожному и частому, чувствовалось, что в подземелье немало людей. Тянуло сыростью, пахло по́́том и, как в склепе, на заживопогребенных давило камнем. Это было страшно, как во сне, но еще страшней было то, о чем говорил командир. Берлин по тайным каналам донес Москве, Москва - Керчи: в Керчь из Берлина послан человек из ведомства Гиммлера. Человек непростой: специалист по партизанским делам. Фамилия его не установлена, но метод работы известен - провокация. Он постарается заслать в партизанскую крепость провокатора. Как? Это одному ему да разве что богу известно. Разгадать замысел нельзя, но предупредить можно. Отныне и впредь до особого распоряжения категорически запрещаются любые контакты бойцов подземной крепости с жителями Керчи.
Запрет суров, но необходим. Однако как быть Володе Дубинину? Ему без контактов никак нельзя. Он ведь помимо того что разведчик, еще и Тимур. А разве Тимур может не сдержать слово? Не сдержать и не принести лекарство, которое обещал? Но принести - значит вступить в контакт. А вступить в контакт - значит нарушить приказ, на что Володя никогда и ни за что не пойдет. Вдруг мысль: а что, если болезнь бабушки уловка? И вторая - тут же, как волна волну, погасившая первую: откуда той девчонке знать, что он партизанский разведчик? Ничего такого она о нем не знает и знать не может. Пусть так, пусть не знает, но есть боевой приказ - никаких контактов! - а перед боевым приказом все равны: генерал, солдат, партизан. И тот, кто получит его, больше себе не принадлежит. И не может распоряжаться собой и своими чувствами так, как ему хочется. Он принадлежит приказу и должен выполнять только то, что велит ему приказ. А девочкина бабушка? Она ведь умрет, если он не принесет лекарство. А что же делать? Попросить, чтобы командир позволил ему в виде исключения нарушить приказ? Ни за что не позволит. Командир - бывший капитан. Он не свернет с курса, который выбрал. Свернуть - значит погубить корабль.
И командир не позволил. Володя поежился, услышав приговор, и мысленно пожалел и девочку, и ее бабушку, которой теперь без лекарства уже не спастись.
- Можно идти? - Володя вытянулся, как морковка алый от переживаний, но командир, задумавшись, не расслышал его. Поднял широкое, в усах, как у моржа, лицо и, озабоченно посмотрев на Володю, сказал:
- Однако бабушке надо помочь…
- Надо бы, да, - робко поддакнул Володя, - но как?
Глаза у командира просияли:
- К девчонке пойдет девчонка!
- А у нас нет, - охладил его Володя, - ни одной.
Командир смотрел, не гася глаз.
- А мы ее сотворим! - весело сказал он.
Перед тем как примкнуть к фашистам и стать у Гитлера мелким фюрером, Опоссум подвизался в садоводстве, прививал к дичкам культурные сорта плодовых деревьев. Подвой нес на себе привой и давал плоды, какие хотелось Румеру-селекционеру. Вот он и задумал тем же методом привить к "дикому" партизанскому дереву "культурный сорт", а проще говоря, заслать к партизанам своего соглядатая. С этой целью на рынке был пойман мелкий воришка по прозвищу Бычок и доставлен к Румеру-адъютанту.
- Ты откуда? - спросил адъютант, сияя, как лампа, бритым черепом.
- С гор, - смело ответил Бычок, выставив сытую и плоскую, как блин, мордочку и подивившись на череп. А чего ему было бояться? Однажды его уже ловили. Привели в комендатуру и, узнав, что он вор, посмеялись и тут же отпустили, пригрозив, правда: у своих воруй, а наших касаться не смей, понял? Он понял и воровал только у своих, русских, "не касаясь" немцев.
- Зачем в Керчь пришел? - спросил Череп.
- Жрать! - осклабился Бычок.
- Ну и много нажрал? - усмехнулся Череп.
- Досыта! - хохотнул Бычок и, задрав рубашку, постучал по тугому, как барабан, животу. Нахально? Ну и что? Чем бессовестней он паясничал перед оккупантами, тем больше чужеземных марок перепадало в его жадные руки.
Но странно, на этот раз его развязность дала осечку. Череп, сидящий за столом, даже не улыбнулся. Наоборот, нахмурился, поджав сухие корочки губ. И вдруг ошарашил Бычка вопросом:
- В тюрьму хочешь?
Губы у Бычка дрогнули, и рот - широкий, до ушей, как у морского тезки, - растворила жалкая улыбка:
- За что… в тюрьму?..
Спросив, он хотел удариться в рев, но тут же усилием воли подавил это желание, увидев искаженное лицо офицера и предупредительно занесенный над столом тощий кулачок. Ладно, ладно, он не будет хныкать, раз это не нравится хозяину кабинета. Но за что, черт подери, в тюрьму? Он, если на то пошло, побожиться может, что ни на грош ничего не спер у немцев.
- Я у ваших не жулил, - дрожа, пробормотал он, - я у своих только.
- Все равно, у чьих, - пресек офицер, - воровать грешно. От бога заповедь: не укради! - И вдруг перекинулся через стол, в упор и с сомнением посмотрел на Бычка: - Да ты, видно, и в бога не веришь, а?
- Верю! - подхватился Бычок и, привстав, перекрестился, бормоча некогда слышанное или читанное: - Вот те крест!
Череп, судя по улыбке, розовой змейкой сверкнувшей в бледных губах, оттаял, но строгости не спустил.
- Воровство - грех, - сказал он, - а грехи замаливать надо…
- Я замолю! - угодливо поклялся Бычок. - Я сейчас вот… - И стал креститься.
Офицер, откинувшись в кресло, махнул рукой.
- Сейчас не надо. Потом! И не так…
- А как? - насторожился Бычок.
- Чистильщиком станешь - замолишь! - обронил Череп.
- Каким чистильщиком? - не понял Бычок.
- Обыкновенным, - сказал Череп. - Чистильщиком сапог.
- А, это можно, - обрадовался Бычок, решив, что дешево отделался, - чистим-блистим…
- Молчать и слушать!
Бычок присмирел и услышал такое, отчего сразу впал в уныние. Ему предлагалось на выбор или тут же отправиться в тюрьму, или, нанявшись в чистильщики, стать шпионом! Да за кем? За партизанами! Сидеть там, где укажут, и присматриваться ко всем, кто будет болтаться поблизости: к мужчинам, женщинам, детям. Особенно к детям! Дети - главное зло. Они, по мнению Черепа, и есть партизанские глаза и уши. Всюду шныряют, все слышат, все видят.
Шпионить за партизанами!.. При одной мысли об этом, Бычка бросило в дрожь. Что он, Бычок, против партизан? Рыбешка против акулы. Нет, лучше, нет… А тюрьма? "Нет" означало тюрьму. И Бычок скрепя сердце согласился на службу в гестапо. Послужит, а там видно будет. Может, в горы уйти удастся. А не удастся, так он и соврать не дорого возьмет: мол, все глаза проглядел, а праздношатающихся ни одного не приметил. В крайнем случае лучше тюрьма, чем партизанская месть. Но Череп, оказывается, и это предвидел.
- В крайнем случае, - процедил он, - если обманешь, мы тебя расстреляем.
Трус как пес: чья палка ближе, того он и боится. Немцы были ближе, и Бычок, боясь их больше, чем партизан, поклялся служить честно.
Ему дали ящик, щетки, ваксу и посадили на улице, сбегающей к морю: сиди, поглядывай, а главное, не спускай глаз с ворот напротив. Что там, за воротами, его, Бычка, не касается. Его интерес в другом, примечать тех, кто будет крутиться возле ворот. Вот он сидит и покрикивает: "Чистим-блистим, пятна сводим, лоск наводим". Рот у Бычка от улыбки до ушей. Голос, как у корабельной сирены, резкий и долгий, однако предложение не рождает спроса. Редкие русские угрюмо проходят мимо. Им не на что, да и нечего чистить. У большинства обувь просит не ваксы, а "каши". А щеголеватых немецких голенищ не видно.
Время от времени ворота напротив распахиваются, впуская или выпуская грузовик, и тогда открывается панорама двора. Во дворе, зеленые, суетятся немцы, перетаскивая какие-то ящики. Бычок удивился, прочитав на одном из них: "Кофе". И зачем его здесь посадили? За кофе приглядывать, что ли? Кому он нужен, кофе этот? Воры на него не польстятся - немецкий! А у тех с ворами расправа короткая: не в тюрьму, так в петлю. Партизанам - тем и подавно не до кофе. Станут они рисковать из-за него своей партизанской силой!
Но у Румера - Опоссума на этот счет были свои соображения: станут! Тем более станут, когда узнают, что на самом деле скрывается за маркой "Кофе". А то, что узнают, у Румера - Опоссума сомнений не было. Сколько раз уже маскировали гранаты и мины фруктами и овощами. И что же? "Герр майор, - вопил по ночам телефон, - на овощном складе поджог!" "Что с овощами?" - свистел в трубку адъютант по особым поручениям, соблюдая конспирацию. "Взорвались!" - теряя самообладание, орала трубка.
Но кто, черт возьми, наводил партизан на след складов с боеприпасами? Может быть, дети? Вездесущие Гавроши, шнырявшие по оккупированной Керчи? Взрослый, пройди он дважды возле одного места, сразу обратит на себя внимание. Ну а детям, тем сам бог велел всюду шнырять и во все совать свой нос. Ладно бы просто так совали, а если с умыслом? Это надо было проверить, и Опоссум, поразмышляв, затеял операцию "Чистильщик". Так он сам ее про себя закодировал.
Утром ни свет ни заря, когда Аджимушкайские каменоломни, как в молоке, утопали в белесом тумане, из-под земли на землю потайным ходом выбралась какая-то девочка и по-девчоночьи быстро и мелко засеменила по направлению к Керчи. В Керчь она вошла без особой опаски. Комендантское время миновало час назад, и улицы, до того пустынные, ожили. Смешавшись с толпой, жиденько струившейся с улицы в улицу, девочка щепочкой поплыла вместе с нею, во все всматриваясь, ко всему прислушиваясь. И ни у кого из толпы не возникло сомнения, что это девочка, а не мальчик, да еще юный разведчик Володя Дубинин.
Вот и вчерашняя улица. До свидания с бабушкиной внучкой еще час. У него на часах только восемь. Часы ручные, но носит их он не на руке, а на шее.