* * *
Только всё ж перед самой своей вахтой, перед ночью, Пятаков к Миньке заглянул.
Сидели в гостях у медвежонка, заслышав про неладное, и все Надины ребятишки.
Сам же Минька теперь по избе не бродил, а лежал в своём уголку и ни на кого, даже на Кружечку, не обращал никакого внимания.
Кружечка тоже была скучная. Она лишь неодобрительно покосилась на Пятакова, который как вошёл да как уселся на лавку, так сразу запалил душную папиросину. Он напустил такого дыма, что даже Устинья не вытерпела:
- Оставался бы в сенях да там и пыхал, как паровоз!
А Пятаков знай себе подымливал; знай себе хмурился. Знай всё поглядывал, как ребятишки пробуют настроить Миньку на весёлый лад.
Сначала они старались это сделать с помощью Кружечки. Они уговаривали Кружечку, чтобы та походила перед Минькой на задних лапах; а там, глядишь, и Минька тоже начнёт играть, тоже начнёт веселиться.
Но Кружечка отворачивалась, всем своим видом показывала, что раз, мол, Миньке теперь не до того, то и ей, Кружечке, ничуть не до этого.
И тогда Лёшка, Тошка, Ромка и Дунечка принялись перед Минькой прыгать, по-всякому стараться сами. И достарались, дошумелись до того, что расстроенная Устинья прикрикнула и на них:
- Довольно вам! Тут у меня - изба, не цирк!
И вот как только она слово "цирк" сказала, так Пятаков папиросину об пол шмякнул, придавил, хлопнул себя по колену:
- Всё! Понял как быть! Понял, что надо делать… Теперь не по-моему, не по-твоему, Устинья, надо делать, а именно в город медведя и везти. Именно в цирк, в артисты его определять. Этак и ему и тебе станет лучше не надо.
- В какие артисты? - замерли ребятишки.
- В какой цирк? - не поняла Устинья.
А Пятаков так и пошёл, так и пошёл не говорить, а прямо-таки печатать и даже ладонью отсекать воздух, самому себе помогать:
- В тот самый цирк, о котором ты помянула сейчас! В цирке, в городе, медведей-то лишь подавай да подавай! В цирке - за медведями уход! В цирке тебе за Миньку отвалят ещё и денежек.
- Ты что? Зачем - денежек? Мне бы лишь Миньке понравилось, - всколыхнулась и Устинья, всколыхнулась пока не шибко уверенно, да Пятаков понял: на этот раз он попал в точку.
А тут и ребятишки подплеснули, как говорится, масла в огонь. Тошка с Лёшкой закричали:
- Минька станет там не простым, а учёным медведем, и его, может быть, даже будут показывать по телевизору!
Ромка добавил:
- Он будет там расхаживать, как знаменитый клоун, в шляпе с бантом и в полосатых штанах!
Дунечка захлопала в ладоши:
- А мы станем ездить к нему в гости!
- Верно! - подхватил ещё увереннее Пятаков. - Мы станем к нему ездить как земляки, а ты, Устинья, почти как родственница… Приедешь, а тебя у цирка встречает сам директор; а в руках у директора цветы и бесплатные для всех для нас билеты! И все там артисты - и которые люди, и которые львы, медведи, лошади - все тебе, Устинья, кланяются. Благодарят за Миньку!
Пятаков, войдя в раж, даже сам отвесил поклонов; даже сам, сложив пальцы щепотью, как бы преподнёс цветок Устинье, и она совсем тут заулыбалась:
- Не выдумывай, не выдумывай… А вот если встречаться мне с Минькой хоть нечасто, да разрешат, то насчёт цирка - я согласная. А ты, Миня, согласный? Ты без нас не соскучишься?
И лежащий калачиком Минька то ли вдруг всё понял, то ли просто отзываясь на ласковый голос, но - встряхнулся, приподнялся, наморщил чёрный носишко и, как на окне с геранью, чихнул.
- Согласен! Не соскучится! - засмеялись ребятишки и давай Миньку тормошить.
И на этот раз он маленько разыгрался, и Устинья ни на кого больше не сердилась. Да и как тут было сердиться, когда такой трудный для неё вопрос - что дальше делать с Минькой - оказался почти уже решённым.
А тут ещё самый шустрый изо всех шустрых малышей Ромка затеял игру в "шляпу". Мысль о клоунской шляпе не давала ему покоя, и он всё высматривал в избе что-нибудь похожее. Но поскольку Устинья шляп сроду не нашивала и не имела, то Ромка изобрёл шляпу сам. Он воздел на свои жёлтые вихры Минькину чашку.
- Футы-нуты, ножки гнуты! - прошёлся мальчик козырем по избе, прошёлся вокруг медвежонка, а медвежонок привстал столбиком: "Что это, мол, вытворяют с моей чашкой?" И лишь только чашка упала, сгрёб её лапами, напялил на одно ухо, набекрень.
Все так и покатились, всем опять стало весело:
- Миньку в цирк примут обязательно!
А потом Пятаков сказал:
- Всё! Делу - время, потехе - час… Готовь его, Устинья, завтра поутру в путь. Тебе коров доить, а я после дежурства весь день свободный. Вот с первым автобусом его и отвезу. А насчёт Шарапа - не сомневайся… Посажу на цепь; не веришь - утром глянь.
И хозяйка сказала, что теперь верит, и когда сторож и ребятишки ушли, принялась подготовлять Миньку к завтрашнему отъезду.
Подготовка была не слишком большая. Просто-напросто Устинья решила Миньку вымыть.
- А то как же так? - рассуждала она, гремя печной заслонкой и вытягивая на шесток чугун с тёплой водой. - А то как же так? Ехать в областной центр, ехать на такую хорошую службу и - не мытому. Нет, Минюшка, мы сейчас сделаем с тобой всё, как у людей. Вымоемся, обсушимся, и будешь ты у меня - писаный красавец! Никто в городе, в цирке, не скажет, что мы из деревни, что мы - некультурные…
Мытьё медвежонку было не впервой. Он только не любил залезать в корыто один, без Кружечки. Поэтому Устинья мыла их вместе и на этот раз. Правда, Кружечку она лишь побрызгала, а вот Миньку поливала из ковша тёплой водой и так и этак. Она тёрла ему мокрые бока, спину, брюшко и опять всё приговаривала:
- Умница ты у меня… Славник ты у меня… Теперь уши давай… Теперь пятки давай… Потрём пятки.
И сидящий в корыте медвежонок ей вновь, как тогда на дороге, стал казаться похожим на человечка. И она вдруг опять расстроилась: "Что-то его, бедолагу, там, у чужих людей, ожидает?"
Расстроилась настолько, что угомониться в эту ночь всё не могла и не могла. Она лежала, слушала, как у себя под лавкой на сухой подстилке медвежонок и собачка всё тоже что-то ворочаются, всё тоже вроде как беспокоятся и беседуют. Медвежонок негромко порыкивает, и, возможно, он таким способом уже приглашает Кружечку побывать у него на новом местожительстве в гостях; а Кружечка с ласковым урчанием подтверждает: "Р-ра-зумеется, р-разумеется… Вместе с хозяйкой, и не один р-раз!"
Беседу такую Устинья, конечно, всего лишь вообразила. Но как только вообразила, то ей и самой стало чуть полегче, и, засыпая, она сама прошептала в темноту:
- Конечно, будем видеться, конечно…
* * *
Наутро, когда над крышами деревни ещё только-только начинала всплывать золотая горбушка солнца, к избе Устиньи уже торопливо топали гуськом, держали строй этакой лесенкой: невеличка Дунечка, чуть больший Ромка, ещё больший Тошка и совсем почти большой Лёшка.
Дунечка держала в руках свою старенькую панамку с голубым бантом; Ромка прятал за пазухой полосатые детские брючки. То и другое - ясно, что было припасено для медвежонка. Припасено на тот случай, если для него в цирке подходящих штанов и шляпы сразу не отыщется. А припасали всё это Надины ребятишки наверняка без самой Нади, - и теперь шли-поспешали да всё оглядывались.
Но вот и крыльцо Устиньи, но вот навстречу и Пятаков.
На Пятакове солдатская фуражка, глаза из-под фуражки весёлые, усы - торчком. А за плечами корзина, вернее, не корзина, а целый подвесной кузов с плетёной крышкой.
- Во! - сказал Пятаков. - Могу усадить всех вместе с Минькой!
- А мы хоть сейчас… - улыбнулись ребятишки и давай барабанить к Устинье в дверь.
- Открываю, открываю… - ответила заспанным голосом Устинья, звякнула щеколдой, и через прохладные сени все ввалились в избу.
- Ну, - сказал бодрым голосом Пятаков, - давай своего артиста сюда!
Ромка с Дунечкой заглянули под лавку первыми, но что-то под лавкой никого не увидели.
- На кухне, значит… - сказала Устинья.
- Значит, в прятки с нами решили сыграть… - снова улыбнулись ребятишки, и все пошли на кухню за ситцевую шторку.
А как шторку раздвинули, так и ахнули.
В кухонное неширокое окошко задувал ветерок.
За кухонным окошком качались раскрытые рамы.
На подоконнике сидела Кружечка, весело шевелила хвостом, глядела в зелёный гуменник, а по гуменнику, по траве, взмётывая маленькими, крутыми радугами светлую росу, мчался, уходил, наддавал, летел косолапым галопом Минька.
Он мчался к изгороди, к овсяному за ней полю.
Он мчался к высоким за овсяною гладью соснам - уходил, не оглядываясь, прямо в родной, просторный, освеченный утренним солнышком лес.
- Минька, подожди! - замахала было панамкой Дунечка.
- Держи его! - закричали было мальчишки.
- Ой, держите его, держите! - закричала Устинья.
А Пятаков спустил с плеч корзину, сел на неё и давай ни с того ни с сего хохотать.
- Что смеёшься? Сам, наверное, всё и подстроил? - набросилась Устинья на старика, а он утёр веселые глаза, ответил:
- Ничего я не подстраивал… А это нам Минька всё ж таки доказал, что он - медведь. Самый что ни на есть вольный, самый что ни на есть настоящий! Духом, пострел, почуял, что Шарап на цепи; мигом смикитил, что нам за ним не угнаться, и - раз, два! - и в окошко.
- Да кто ж ему этот путь показал?
- А по всему видно, Кружечка… Она с ним дружила намного лучше нас.
- Чем лучше? - опешила, даже обиделась Устинья.
- А тем, что нам он был - забавой, а для Кружечки - совершенно равным товарищем-другом. А друга возле себя силком не удерживают. А если другу нужна воля, то и помогают ему туда найти дорогу. Вот Кружечка и помогла… Рамы, как дверь, торкнула; Минька, поди, следом тоже торкнул, крючок - долой! - и вот он лес, вот она родимая воля!
- Опять сочиняешь? - не поверила Устинья.
- Должно быть, чуть-чуть и сочиняю… Но всё равно всё это похоже на правду.
- Похоже! - зашумели ребятишки. - Очень! Вон и Кружечка смотрит, будто говорит: "Так оно и было!"
- Ну, а раз говорит, то, возможно, и в цирк сама вместо Миньки поедет? - пошутил Пятаков.
- А это ещё как сказать! - мигом подхватила собачку на руки Устинья. - Это совсем уже другое, и решать тут мы сходу не будем ничего…
- Пускай на это ответит тоже сама Кружечка! - закивали, засмеялись ребятишки.
