Какая непростительная рассеянность! Мне захотелось спрятать глаза от Дансити, так остро ощутила я что-то невыразимо мужское, чем повеяло от него в эту минуту. Странный гнев и обида против воли вспыхнули в сердце. Я не могла простить ему, почему он заметил то, что ускользнуло от меня, женщины.
Но самый тяжкий удар нанесло мне письмо сэнсэя, полученное в тот день.
On писал, что сочувствует моей тревоге, вызванной болезнью матушки, понимает, как много мне приходится хлопотать в связи с постройкой нового дома, и потому хотел бы навестить нас, но сплетни о его недавнем видите и без того уже гуляют по городу Коти. "А посему, - гласило письмо, - сейчас я намерен некоторое время воздержаться от посещения Вашего дома…"
- Послушай, Дансити, ты тоже слыхал эти сплетни? - пораженная, спросила я Дансити.
- От злого языка никто и никогда не убережется… - неохотно ответил он под моим испытующим взглядом.
- Но о чем же тут сплетничать? Неужели все это так серьезно, что грозит неприятностями сэнсэю? Дансити молчал.
- Или, может быть, бывшим узникам даже после освобождения нельзя общаться с людьми, как всем прочим? - вырвалось у меня. Во мне заговорила оскорбленная гордость, гордость дочери человека, бывшего когда-то верховным правителем клана. Но Дансити понял мои слова по-своему и окончательно растерялся.
- Нет, что вы, не в том дело, совсем не в том… Все это потому, что госпожа о-Эн такая красавица… - запинаясь, проговорил он с видом человека, у которого пыткой, против воли, вырывают признание.
Мне вдруг вспомнилось, как несколько дней назад к нам явился чиновник из Коти проверить, где и как поселились бывшие узники, и потом болтал везде и повсюду, что госпожа о-Эн выглядит ну прямо как двадцатилетняя девушка… Когда мне передали эти слова, я почувствовала себя оскорбленной. Мне вспомнился липкий взгляд этого ничтожного, грязного человека, взгляд, ползавший но мне, как слизняк, и воспоминание это еще усилило чувство унижения…
- Ты тоже смеешься надо мной, Дансити!.. - в сердцах вырвалось у меня.
Да, я сердилась. Но не так, как тогда, на чиновника. В этом гневе было что-то радостное, от чего трепетало сердце, и я смутилась. Но Дансити, снова не сумев разглядеть, что творилось в моей душе, окончательно пришел в замешательство.
- Что вы, как можно… Никогда… - произнес он и залился краской так, что даже шея покраснела. - Простите меня, простите… - опустив голову, пробормотал он.
- Ну, полно, полно… Довольно. Я тоже хороша - рассердилась ни с того ни с сего…
Я вдруг поймала себя на мысли, что успела как-то незаметно увериться в собственной красоте. Красота - самое желанное достояние женщины… Однако в моем положении она всегда была связана с унижением. И все же в общении с людьми, которых я презирала, даже в минуты обиды и унижения мое сердце всегда оставалось спокойным. Когда же дело касалось сэнсэя или Дансити, сердце сжимала непонятная тревога, и это
было еще тягостнее, чем чувствовать себя оскорбленной.
Но как бы то ни было, не встречаться со мной из-за людских пересудов - как не вязался с характером сэнсэя такой поступок! Все мое существо протестовало против его решения.
Думала ли я, когда томилась в темнице, что мне придется услышать из уст этого человека столь малодушные речи! В те годы между нами не существовало преград. А сейчас между мной и сэнсэем встала загадочная, непостижимая преграда, именуемая "людской молвой". И меня огорчило, что такой человек, как сэнсэй, видимо, считает непреодолимой эту преграду и примирился с ней, даже не пытаясь сопротивляться.
Его письмо явилось для меня тяжким ударом еще и потому, что на меня ошеломляюще подействовала услышанная перед тем от Дансити весть о предстоящем в скором времени рождении его ребенка.
Новая жизнь, рожденная любимым человеком от другой женщины, - для меня, навеки лишенной права иметь детей, эта новость прозвучала как гром небесный, обрушилась на меня сокрушительной, грубой силой. Вот когда я в полной мере изведала, что означает ад одиночества, какого не знала даже в темнице.
- Знаешь, Дансити, иногда мне кажется, что я слишком долго прожила в заточении… Или наоборот, мне следовало оставаться там гораздо дольше… Пока я не превратилась бы в шестидесятилетнюю старуху. А так я ни то ни се… Как ты считаешь?
Дансити молчал. Честный и строгий юноша наконец-то уразумел, как бессмысленно со всей откровенностью отвечать па признания такого рода. Наконец-то он решился хоть в чем-то держать себя на равных со мной, всегда подчеркивавшей разницу между дочерью сюзерена и сыном его вассала.
- Разве я не права, скажи? Что для сэнсэя женщина по имени Эн? Ничто! У него есть его наука, исследования, труды, есть жена и дети. Даже службой в замке он пренебрег и добровольно ушел в отставку. Зачем же ему, вопреки собственному желанию, общаться с бывшей узницей Эн, поддерживать отношения, которые общество осуждает, вызывать любопытство, толки и пересуды? И если он говорит, что не хочет со мной встречаться, так ведь, пожалуй, он прав, а, Дансити?
Дансити по-прежнему не отвечал ни слова. Он сидел неподвижно, опустив голову. Лицо у него было страдальческое, словно юношу подвергали пытке. Мне доставляло почти физическое наслаждение видеть, что мои слова причиняют ему страдание. Мне даже захотелось помучить его еще сильнее.
- Наверно, сэнсэй написал так после долгих раздумий…
- Раздумий? Что ты хочешь этим сказать?
- Нет, мне ничего не известно… Откуда я знаю…
(Только несколько лет спустя, когда над сэнсэем разразилась гроза, я поняла, что Дансити не мог сказать тогда ничего, кроме этих слов. Но в то время я видела только, что Даней страдает, слушая мои речи.)
Вечером я одна стояла на веранде в нелепой позе, просунув руки в разрезы кимоно под мышкой, и сжимала свои груди.
Эти груди, не знавшие ни прикосновения мужчины, ни материнства, непорочные, ненужные груди сорокалетней женщины все еще сохраняли девичью полноту и упругость. Жизнь, которой так и не дано было расцвести, и сейчас настойчиво рвалась к свету. В глубине моего существа до сих пор бурлило непонятное волнение, обессиливающее и опасное, - последняя яркая вспышка женской жизни, обреченной на бесплодное увядание. Это волнение все еще не угасло во мне.
Нестерпимо тягостны и мучительны были эти минуты.
В воздухе носился запах каштанов, которые варила кормилица. Этот запах, похожий на запах материнского молока, навевал на меня печаль.
Я прошла в комнату и бесцельно уселась перед зеркалом. Потом завернула рукав кимоно и принялась разглядывать свою обнаженную руку.
Белая кожа, испещренная едва заметными, тонкими, как нити, голубыми прожилками, всегда скрытая от солнца и воздуха, казалось, излучает таинственное благоухание. Меня вдруг охватили досада и раздражение, я готова была поранить чем-нибудь острым эту кожу, напоминавшую влажный шелк.
Откуда она, эта загадочная, проклятая моложавость? Я не могла этого постичь. Нельзя так молодо выглядеть, это приносит только несчастье…
Сорок лет, проведенные в заточении, лишили меня всего, отняли все надежды на счастье, зато сохранили это удивительно моложавое тело и трепещущую, охваченную волнением душу. Да, теперь я сполна узнала, что даже эта необъяснимая моложавость тоже была своею рода наказанием, выпавшим мне на долю.
Эта ненужная свежесть и чистота женщины, не оскверненной прикосновением мужского тела, мужского пота, не знавшей в прошлом ни счастья, ни горя из-за мужчины, эта безупречная кожа, на которой никогда не оставляли ни синяков, ни царапин жестокие мужские объятия, казалась мне не столько красивой, сколько отталкивающей, даже страшной.
И чтобы исцелиться от сознания этой ущербной, неестественной моложавости и напрасной, ненужной красоты, я напрягала все свои душевные силы, стараясь призвать на помощь высокомерие.
- Сэнсэй боится меня. Он меня избегает… Я надеялась, что эта, надменная, нескромная мысль хоть немного утешит меня в страданиях этой минуты, когда я чувствовала себя такой несчастной и жалкой.
Наступил Новый год, и Дансити привез мне поздравительные стихи сэнсэя- по случаю окончания старого и начала нового года.
В эти праздничные дни сэнсэй, вероятно, приезжал в город и замок Коти с традиционными новогодними визитами, но у нас в доме не появлялся.
Я тоже передала ему через Дансити поздравительное стихотворение.
ПО СЛУЧАЮ НОВОГО ГОДА
Бесследно исчезла зима,
Весною объято небо.
Пришел, наконец, Новый год -
Обновились природа и люди.
Но весна не всегда теплом
Глушь и город равно наделяет;
Вот и слива моя лишена
Благодати для новой жизни.
Перевод В. Сановича
К стихотворению я приписала: "Итак, мне не придется увидеть Вас. Скорблю об этом!"
В этом году сэнсэю предстояла поездка в Эдо по делам, связанным с его наукой. Исполнялось его давнишнее заветное желание. Скованная людскими пересудами, буквально связанная по рукам и ногам из-за боязни дать новую пищу досужим сплетням, я воспринимала его отъезд как своего рода дуновение свежего ветра, который, может быть, развеет окружавшую меня гнетущую духоту.
Кто знает, может быть, долгая разлука постепенно изменит все к лучшему, надеялась я. Сэнсэй тоже, по-видимому, возлагал на эту поездку те же надежды - в его письмах, приходивших в последние дни, между строк, между ничего не значащих слов я отчетливо чувствовала любовь и заботу.
Он советовался со мной, среди прочих дел, также и по поводу моей давнишней просьбы - в свое время я передала ему любимый меч отца и зеркало, которое отец в молодости привез из далекого Нагасаки в подарок матушке, чтобы сэнсэй продал их за хорошие деньги людям, знающим толк в таких изделиях. Теперь сэнсэй писал, что в Коти вряд ли найдется настоящий ценитель, и спрашивал - не лучше ли взять с собой эти вещи, чтобы продать их повыгоднее в Киото или в Эдо?
Я мечтала, чтобы он хоть разок, хотя бы украдкой, повидался со мной перед отъездом, и на эту мою просьбу он ответил согласием - обещал, что в скором времени навестит нас.
В эти решающие дни и случилось несчастье, от которого у меня все похолодело в груди, - мое письмо, ответ на последнее послание сэнсэя, пропало в пути.
В тот день Дансити не пришел; Магобэй, которого я обычно посылала к сэнсэю, был болен, и тут, как на грех, подвернулся странствующий торговец, сказавший, что зайдет по пути в Ямада. По легкомыслию я доверила ему свое письмо. Сколько потом ни упрекай себя - беда уже свершилась, как ни раскаивайся - утешиться невозможно…
"…несомненно, он распечатал Ваше письмо в пути. Нет ли там чего-нибудь, чего не следует видеть постороннему взору? Теперь, пожалуй, лучше всего делать вид, что я вообще ничего об этом не знаю…" - писал сэнсэй, и по его письму нетрудно было понять, что он встревожен и огорчен.
Это происшествие послужило поводом для новых досадных толков и разговоров, мы опасались, что власти могут даже отобрать выданное сэнсэю разрешение на путешествие в Эдо, и я, несчастная вдвойне, трепетала от страха.
"…я совершила эту непоправимую ошибку только потому, что Вы уезжаете, и, глубоко сознавая свою вину, смиренно прошу прощения. Но не тревожьтесь, ничего предосудительного, такого, чего нельзя было бы прочесть посторонним, я не писала, будьте совершенно спокойны. Теперь я уже примирилась с мыслью, что увидеть Вас не придется. Я буду думать о Вас каждый день, улетая мечтой вслед за бегущими по небу облаками, - вот единственное, что мне осталось. Прощайте, прощайте…"
Так рухнули мечты о свидании, которого я ждала с таким волнением.
Я надеялась, что при встрече с сэнсэем смогу выяснить у него нечто важное для себя- связь, существующую между мною, сэнсэем и обществом. Мне казалось, что отношения, сложившиеся между нами, каким-то непонятным образом незримо, но тесно переплетены с политикой.
Не боявшийся высказывать независимые, решительные суждения, когда дело шло о науке, смело опровергший даже теории своего учителя Асами Кэйсай, сэнсэй почти робел, когда вопрос касался такого незначительного, с моей точки зрения, понятия, как общество. Это казалось мне странным, необъяснимым. В отношении сэнсэя к обществу мне чудилось нечто сходное с тем смутным страхом, который испытывала я в заточении, когда заходила речь о политике, власти. Или, может быть, это пресловутое общество тоже не что иное, как один из обликов власти?
Я узнала, что отъезд сэнсэя назначен на десятое февраля. Разрешение было дано, сборы закончены, но из-за легкого недомогания пришлось отложить поездку. Я поспешно приготовила целебный настой и вместе с письмом вручила Дансити.
"… Как Ваше самочувствие? Мне сказали, Что Вы больны. Желаю Вам скорейшего выздоровления и благополучного отплытия при ясной погоде. Да сопутствует Вам удача, с почтением…"
Двенадцатого февраля сэнсэй отбыл в Эдо морским путем из гавани Урато. Разумеется, я не провожала его. Зато мне приснился сон.
…Огромный корабль под парусами. Я стою на палубе в дорожной одежде, в широкополой шляпе. Брови у меня сбриты, зубы покрыты чернью. Приподняв поля шляпы, я говорю: "Я всегда мечтала хоть одним глазком повидать Эдо. Какое счастье поехать туда вместе с сэнсэем!"
Проснувшись, я почувствовала себя несчастной. Не потому, что у той, второй "я" во сне были сбритые брови и зачерненные зубы, а оттого, что во сне я беззаботно смеялась и о чем-то весело, оживленно болтала, исполненная радости и горячего, как огонь, счастья,
Мне стало и больно за себя, и горько, что даже пустой, призрачный сон способен дарить мне эту иллюзию счастья, и я заплакала в ночной тишине на своем одиноком ложе. Горько было сознавать, что, понимая всю тщетность пустых сновидений, я в тайных помыслах готова все время возвращаться к ним, лелея память хотя бы об этих снах…
Вот почему, получив княжеские грамоты, я почувствовала себя уязвленной до глубины души - слишком уж невыносимо было бы мне, еще живущей призрачными мечтами, пойти наперекор самой себе.
"Эн, дочери покойного Дэнэмона Нонака, назначается жалованье - восемь коку риса", - гласила первая грамота. В другой содержался совет князя: он рекомендовал мне выйти замуж.
Наследник человека, отнявшего у меня все, заключившего меня, четырехлетнюю девочку, в темницу на сорок лет, теперь жалует мне содержание размером со слезинку воробья! Какое оскорбление! Лучше ходить в тряпье, просить подаяние, умереть с голоду, но такой милости мне на надо.
Я не хотела даже отвечать князю. Обращу все в шутку, скажу, что служить при дворе князя не собираюсь, значит, и жалованье получать не за что… Но старый Игути чуть ли не со слезами уговаривал меня согласиться.
Князь - отпрыск боковой ветви, он прибыл к нам из Эдо, из семейства Симбаси, но, несмотря на это, стал главой княжества Тоса. Это поистине выдающийся человек… Совсем еще молод, ему едва исполнилось тридцать, - но необычайно мудр и великодушен. Он весьма уважает сэнсэя Синдзан, назначил его советником при правительстве клана, оказывает ему содействие в занятиях наукой. По его приказу свыше шестидесяти юношей города Коти слушают в большом Северном зале замка лекции сэнсэя по "Анналам Японии" ("Анналы Японии"- одна из самых древних японских книг (VIII в.), в которой собраны древние мифы, легенды в исторические хроники).
Поверьте мне, старику, - сэнсэй Синдзан смог по-настоящему заниматься наукой только после того, как в Тоса стал править этот князь… И содержание это пожаловано не столько вам, госпожа о-Эн, сколько вашей престарелой матушке и старухе кормилице.
Так я впервые услыхала о молодом, болезненном властителе клана Тоса. Выйдя на волю, я твердо решила остаток моей жизни прожить полностью вне политики. Но теперь я поняла - кем бы ты ни был, узником, выпущенным на волю, или самой жалкой маленькой мошкой, все равно, пока ты жив, оградить себя от политики невозможно.
Вот почему, в конце концов, я приняла это крохотное жалованье в восемь коку. Не потому, что поняла, как бессмысленно сопротивляться воле молодого князя, о котором все твердили, будто он глубоко почитает науку; просто я убедилась, что жить вне политики но удастся. Главная же причина заключалась в том, что с больной матерью и старухой кормилицей на руках я была так бедна, что мне не хватало буквально на пропитание. Я согласилась, хотя все мое существо яростно протестовало против этой подачки.
Каким бы милосердным и мудрым ни был молодой князь, он жил в замке, в том самом замке с белыми стенами, окруженном рвом. Смягчить жестокость замка было не в его власти. К тому времени, как он стал князем Тоса, мы находились в темнице уже тридцать семь лет. Если бы он сразу освободил нас, младший брат, попавший в заточение грудным младенцем, смог бы хоть немного, пусть всего лишь два года, пожить
на воле…
Но нас не щадили… Наша судьба решалась не по воле милосердного, кроткого сердцем князя, а по велению замка, высоко вознесшего над землей свои белые стены. Этого я не могу простить. И никогда не прощу.
А совет князя выйти замуж за кого-нибудь из бывших вассалов - уж вовсе непрошеное благодеяние. Я ведь больше не пленница!
Будь сэнсэй Синдзан дома, я села бы в паланкин, отправилась к нему и, упав перед ним ничком, выплакала бы свою обиду, думала я.
И еще мне хотелось - конечно, если бы удалось благополучно миновать стражу у ворот замка - бросить прямо в лицо этому молодому и, по слухам, столь великодушному князю мой отказ, бесповоротный и резкий.
Очевидно, он не догадывается, что, когда живешь в замке, милосердие бессмысленно, больше того - иногда оно вредоносно. Он не замечает, что его участие выглядит подчас даже комично. А его советы попросту смехотворны!
Итак, князь советует мне выйти замуж - он печалится, что исчезнет род моего отца, талантливого, одаренного человека…
- Если вы сейчас вступите в брак, у вас обязательно будут дети. Это священный долг госпожи, неужели вы со мной не согласны? Если вы не захотите внять княжескому совету, мне, старику, не будет оправдания ни перед князем, ни перед господином правителем… - с жаром убеждал меня старый Игути.
- Что же ты станешь делать, если я не послушаюсь? - с улыбкой ответила я, вставая.
Не столько душа, сколько тело мое содрогнулось при этих словах. Родить ребенка? Я никогда и не помышляла, что моему бедному телу придется испытать нечто подобное.
В то же время я подумала, что физически я все еще женщина в полном смысле этого слова. Доказательства тому повторялись из месяца в месяц, точь-в-точь, как и в первые годы моей печальной девичьей жизни; они и сейчас еще бесконечной чередой продолжали терзать мне душу, безжалостно напоминая о бесплодно уходящей жизни…
Любить мужчину, родить ребенка, жить полной жизнью - да, я еще была на это способна. Если бы я согласилась, быть может, и мне достались бы крохи того, что считается женским счастьем, - это неожиданное открытие не столько удивило меня, сколько напугало, повергло в смятение.
В дни заточения, твердо уверенная, что мне суждено окончить жизнь в темнице, я позволяла себе в мечтах отдаваться сэнсэю. Но встреча с сэнсэем в жизни развеяла это наваждение дьявола.