Когда-то я боялась этих крестьян, трепетала от страха, как бы они ненароком не явились к нам в дом. Теперь же я стремилась к ним всей душой (о, если бы они хоть раз заглянули сюда!..) и целыми днями наблюдала за их работой.
В нашем маленьком садике, окруженном бамбуковым частоколом, рос дуб, за его ветви цеплялась дикая горная глициния. Каждый год с наступлением лета она расцветала лиловыми гроздьями.
Летом 9-го года эры Камбун (1666 г.) умерла наша бабушка госпожа Гэнрин. После смерти старшей сестры это была вторая постигшая нас утрата. Но госпожа Гэнрин, вместе со своей дочерью госпожой Ити, жила в усадьбе семейства Андо, у меня не сохранилось о ней воспоминаний, и потому я довольно равнодушно отнеслась к ее смерти.
Зато о госпоже Ити, законной супруге отца, одиноко доживавшей свой век в усадьбе Андо, я думала часто и подолгу. Эта женщина, которую мне ни разу не довелось увидеть, время от времени посылала нам через стражу разные подарки, стараясь хоть как-нибудь скрасить наше существование. Однако я интересовалась ею не из благодарности к ее доброте - скорее, мной владело чисто женское любопытство, даже с некоторой долей злорадства; хотелось знать, что на сердце у этой женщины. Ее судьба, о которой мне рассказали, когда я стала взрослой, потрясла мое воображение.
Семнадцати лет госпожу Ити выдали замуж за моего отца. Ему было двадцать три года, свадьба состоялась ровно через год после его вступления в должность правителя клана. Всецело увлеченный наукой, отец наткнулся среди различных конфуцианских догм на заповедь, гласившую, что браки между родственниками вредны и потому их следует избегать. Отец в госпожа Ити состояли в родстве - у них была общая бабка. Не знаю, что пережил тогда отец, как он мучился и страдал, - об этом мне ничего не известно. Знаю только, что в конце концов его верность науке оказалась сильнее любви к госпоже Ити.
Он решил жить врозь с молодой женой и склонил ее согласиться с этим решением. Правда, госпожа Ити осталась в доме отца, но близости между ними не было. Безрадостно и уныло проводила она дни, печальная свидетельница того, как наложницы отца - моя матушка в том числе - одна за другой рожают ему детей.
Когда семью приговорили к вечному заточению, госпожу Ити оставили на свободе, и не только потому, что она была дочерью Гэмба Нонака: очевидно, приняли во внимание это прискорбное обстоятельство отсутствие брачной связи с отцом. Впервые услышав эту историю от старшего брата, я была потрясена.
- О, бедная… Как жестоко поступил с ней отец! - невольно вырвалось у меня.
- Нет, отец превыше всего ставил науку, она служила ему путеводной звездой во всех случаях жизни. Истина нуждается в людях, способных мужественно претворять ее в жизнь, только при этом условии она становится действенной и живой. Философские догмы и законы науки лишь тогда обретают силу, когда находится человек по-настоящему смелый, готовый сам испытать законы науки и применить их в реальной жизни. Иногда я поистине завидую отцу - ему посчастливилось соприкоснуться с таким учением… Пусть оно требовало подчас жестоких поступков, зато смогло увлечь его с такой силой…
Я тоже нередко с завистью думала об отце, о его страстной преданности науке. В новом философском учении он обрел идеалы, сиявшие ему ярким светом до самой смерти. По сравнению с той безжизненной, чисто книжной наукой, которая досталась на нашу долю, какое это было действенное, полное живой силы учение!..
И все же, узнав историю госпожи Ити, я впервые усомнилась в чисто человеческих качествах отца. Не берусь судить об этом чудище, именуемом "властью", которое я не в силах постичь. Но в отношениях между супругами, между женщиной и мужчиной, разбиралась, пусть неполно и смутно, даже я, навеки обреченная на безбрачие.
И если тогда я не возразила брату, то лишь потому. что не столько в его словах, сколько во внезапном его смущении мне неожиданно открылось его отчаяние, его глубокое разочарование в науке, которое он пытался скрыть от нас, младших сестер и братьев. Это открытие ошеломило меня, я смутилась и растерялась еще больше, чем он.
Я и сама не раз с досадой и горечью думала о том, что узникам, обреченным прозябать в темнице до конца дней, бесполезно заниматься наукой; но, прочитав те же мысли в сердце брата, я была потрясена до глубины души. Ведь, несмотря на все мои обиды и даже гнев на брата, мне так нужно было получить от него подтверждение, что наука сама по себе стоит того, чтобы жить только ради нее…
Шли в заточении годы. На смену эре Эмпо пришла эра Тэнва, затем Тэйкё (Эра Эмпо-1673–1681 гг., эра Тэнва-1681–1683 г.г… Т э й к ё - 1684–1687 гг.)… И вот на третий год эры Тэйкё (1686 г.) наступил летний день, который я не забуду, пока жива. В этот день с нами случилось чудо.
Оно подкралось к нам незаметно. День стоял знойный, жгучий, солнце палило, одуряюще пахли густые травы вокруг нашей темницы. И по узкой тропинке среди этих благоухающих трав к нам тихонько явилось чудо. Ибо как иначе назвать то, что произошло?
В то время как не только крестьяне, но даже огни в поле, казалось, сторонятся нашей мрачной темницы, нашелся человек, преодолевший долгий путь в тридцать ри из далекого города Коти только для того, чтобы навестить нас… Поистине, разве это не чудо?
Мы узнали об этом лишь на следующий день. Стража ни словом не обмолвилась о появлении незнакомца, пока не доложила начальству.
- Вчера сюда приходил некий Тандзабуро Тани из Коти. Просил свидания, но так как у него не было письменного разрешения властей, пришлось отказать. Ну, а на словах могу передать, это я взял на себя… - сказал старый стражник, знакомый брату.
- Как ты говоришь - Тандзабуро Тани? Кто бы это мог быть?.. Не знаешь?
- Толком не знаю, но, по его словам, он вроде бы ученик сэнсэя '' (Сэнсэй - ученый, учитель; почтительное обращение к старшим, уважаемым людям.) Андзай… Молодой такой, худощавый…
- В самом деле? Как это великодушно с его стороны!.. Если он еще здесь, хорошенько поблагодари его от нашего имени!..
Как только стражник ушел, господин Кисиро направился прямо к нам. Мы с господином Тэйсиро слышали весь разговор и, затаив дыхание, уставились на старшего брата. Он тоже взволнованно смотрел на нас. Некоторое время никто не мог произнести ни слова.
Так я впервые услыхала имя сэнсэя Тани Синдзан (Синдзан- псевдоним, который мог добавляться к фамилии или вовсе заменять ее. Традиция предписывала ученым, подобно художникам, поэтам или артистам, иметь псевдоним, под которым они и были известны в науке.)
Ученик сэнсэя Ямадзаки Андзай… Молод и худощав… Вот и все, что мы о нем знали. Но и этого нам было вполне достаточно. Главное - с нами случилось чудо. Взволнованные, мы всей семьей обсуждали это событие.
Сэнсэй Андзай рассказал ему об отце и о нас. Значит, после двадцати трех лет заключения о нашем существовании помнят не только враги отца. О нет! Пусть хоть один-единственный, но на свете есть человек, пожелавший встретиться с нами!
Это событие в самую критическую минуту предотвратило подстерегавшую нас опасность, преградило путь нравственному падению, которое, как плесень, начало разъедать наши души, ибо в ту пору мы уже стали постепенно терять смысл жизни, готовые утратить не только веру, но даже способность во что-то верить. В самом деле, к тому времени я уже почти раскаивалась, зачем мы впустую приобщались к науке, и в тайных помыслах не раз сомневалась - не лучше ли, не мудрствуя лукаво, сойтись здесь, в этой клетке, со старшим братом и, уподобившись животным, бездумно наслаждаться той жизнью, какая есть, обретая утеху в примитивном и беспечном мире греха, который - кто знает? - возможно, мысленно уже совершали братья и сестры…
В действительности это начисто исключалось, но тем опаснее были такие мысли. Появление незнакомца развеяло это наваждение, как дурной сон. Тогда я не отдавала себе в этом отчета, только вдруг почувствовала, что на душе стало легко и как-то светло. Я вновь ощутила ту же легкость, очнувшись от сна, который приснился мне той же ночью.
Допоздна мы беседовали, мирно и тихо, и лишь после полуночи улеглись в постель.
…Мне снилось, что на окрестных горах сплошь пылают огни. Языки пламени, словно живые существа, извиваясь, ползут все ближе и ближе. Я смотрю на эти огни. Вот поток пламени стремительно мчится вниз, прямо ко мне, и я понимаю, что это человек, которого я жду. Пламя вытягивается длинной струей, вот оно подступило к самым моим ногам, превратилось в густой столб дыма… Когда дым рассеется, оттуда появится человек.
…Я стою у бамбукового частокола и смотрю на огонь. Пламя ползет и лижет основания бамбуковых кольев. Нужно окликнуть этого человека, назвать по имени.
Тогда он сможет перебраться через забор, подойти ко мне. Но я не в силах вспомнить, как его зовут. Вернее, и знаю его имя, но не могу произнести.
Надо позвать его, скорее позвать. Иначе он исчезнет. Стража прогонит его прочь. Я вся покрываюсь потом, силюсь выдавить из горда хоть единый звук, произнести его имя - ведь это просто необходимо, - но почему-то никак не могу: нет сил, голос изменил мне…
Я мечусь вдоль ограды, и пламя тоже, вздымаясь, следует за мной. А-а!.. Миг невыносимого напряжения, внезапно с моих губ слетает какой-то крик, и пламя вдруг охватывает мое тело…
Вся в поту, я открыла глаза. То был лишь сон, но все тело еще горело от мгновенно обдавшего меня жара, я явственно ощущала, как постепенно затихает, отступает, словно морской прилив, горячая, трепетная волна чувств. Мое женское естество впервые пробудилось во мне в эти огненные мгновения, изведанные не то во сне, не то наяву. Я металась и задыхалась во мраке под действием непонятного, пылавшего в моем теле,
неведомого волнения.
Стояла глубокая ночь, рядом слышалось тихое дыхание спавшей матери. Я вдруг поймала себя на том, что улыбаюсь неизвестно чему. Радостное предчувствие, больше того, предвкушение счастья или, может быть, какой-то блаженный покой - не знаю, как назвать это ощущение, - владели мной. Кровь бурлила в жилах, сердце билось ровно и сильно - каждый удар как взмах могучих крыльев.
И эта невольная улыбка… Я никак не могла согнать ее с губ. Все мое тело налилось силой, в каждом суставе, и каждой клеточке билась и трепетала полнокровная жизнь.
Мне казалось, что я впервые по-настоящему узнала себя, убедилась, что действительно существую.
В небе над кровлей нашей темницы с громким криком пролетела кукушка. Я подумала, что эту ночь он проводит недалеко отсюда, на постоялом дворе в Сукумо. И там, наверно, тоже кричит кукушка…
Я так и не уснула в ту ночь, поднялась раньше всех и принесла воды из колодца. У бамбуковой ограды расцвели мелкие, голубые, как бирюза, цветочки, сплошь осыпанные росой. Я сорвала их и поставила на стол брату.
Весь день я была молчалива и, наверно, со стороны казалась задумчивой, но на душе у меня было невыразимо спокойно, я чувствовала умиротворение и счастье. Даже если мне суждено всю жизнь провести в неволе, все равно - хорошо, что я родилась на свет… Иногда на глаза беспричинно навертывались слезы. Никогда еще я так не любила всех моих близких - и двух несчастных старших братьев, которых уже не было с нами.
Прошел почти год, прежде чем брату доставили длинное письмо от этого человека.
Этот срок вовсе не показался мне особенно долгим. Я ни минуты не сомневалась, что рано или поздно мы обязательно получим от него весточку.
Я знала: не может быть, чтобы он нас забыл. В самом деле, он появился, когда мы находились в заточении уже больше двадцати лет, да и после того провели в тюрьме еще почти двадцать. Что значил год по сравнению с этим бесконечно долгим сроком?
Нет, никак нельзя считать запоздалым это письмо, доставленное нам, узникам, с разрешения властей в эту зачумленную, всеми покинутую долину, в самом отдаленном западном углу Тоса, за тридцатью с лишним ри от города Коти…
Дрожа от радости, мы обступили брата и, не отрываясь, следили за его руками, вскрывающими конверт.
"…Девяти лет начал я читать "Малое учение". К тому времени я уже знал, что прежний правитель (так писал он о нашем отце) уже умер, а дети его живут в Сукумо. Об этом мне рассказали по секрету. Впоследствии довелось мне общаться с некоторыми благородными господами, но бывшие вассалы вашей семьи многое испытали за эти годы и потому отказывались отвечать на мои вопросы…"
Из этого письма мы впервые узнали, как относятся во внешнем мире к нашей семье; узнали, что люди до сих пор боятся даже произнести наше имя и что ненависть, преследующая нас, ни в коей мере не смягчилась.
И еще мы узнали, что старания бессердечных людей искоренить страсть к науке, горевшую в душе отца до конца его дней, оказались бессильны, что эта страсть не погасла вместе с ним и его вдохновенное служение науке смогло внушить человеку, родившемуся в год его смерти, глубокое уважение и восхищение.
"…Долгие годы мечтал я, чтобы случай привел меня в Сукумо, и радовался, что наступил день, когда сие заветное желание мое исполнилось. И вот я здесь. Ищу Ваше жилище - оказывается, это хижина в поле; спрашиваю, кто Ваши слуги, - увы, это тюремные стражи… И опечалился я, и вздохнул, и заплакал, и промолвил, скорбя: семнадцать с лишним лет миновало с тех пор, как узнал я о Вас, но еще ни разу не смог повидаться с Вами… О злой, о жестокий рок!
Мне удалось разыскать несколько Ваших стихотворений. Я прочел их. Радостно мне, что не умолк голос Вашего рода, и прискорбно, что столь долго терпите Вы нужду и лишения. Невыразимое волнение стесняет душу, по щекам бегут слезы… Смятенные мысли, как перепутанные стебли в охапке конопли, переполняют сердце…"
Нас сослали в Сукумо, во владения семейства Андо, родного дома нашей бабки госпожи Гэнрин. Понятно, что автор письма уж никак не предполагал, что мы живем в такой глуши, в жилище, больше похожем на логово лисиц или барсуков, чем на людское жилье, и вдобавок под непрерывным надзором стражи. "Позвольте хоть повидаться с ними, молча посмотреть на них, если невозможно поговорить", - просил он, но ему отказали…
Возвращаясь по узкой горной тропинке, среди благоухания цветущих трав, он, наверно, не раз горестно оглянулся на бамбуковый частокол. Ему удалось разыскать несколько стихотворений брата, и они его взволновали - эти строчки письма безмерно обрадовали не только брата, но и меня. Впервые наши слова дошли до человека из внешнего мира.
"… В этом году мне исполнилось двадцать пять лет, но зрение мое уже наполовину угасло, в ушах стоит звон, и тело ослабло, как у дряхлого старика. Само собой, разумеется, я не получаю даже самого ничтожного рисового пайка; мало того - власти постоянно подозревают меня в злокозненных умыслах. Боюсь, как бы внезапная смерть не помешала мне выполнить мои заветные стремления. По этой причине решился я, неразумный, после долгих сомнений и колебаний нарушить Ваш покой сим несовершенным посланием. Но я бессилен связно изложить все, что волнует мой ум и душу, быть может, тысячную долю мыслей и чувств передаст Вам сие беспорядочное послание… По прочтении - сожгите".
Мы без конца читали и перечитывали письмо, но, даже почти выучив наизусть, не бросили в огонь. Уничтожить такое сокровище своими руками?.. Мыслимое ли дело!..
Мы перечитывали послание с невыразимой благодарностью, более того - с каким-то необъяснимым трепетом. Эта власть, эта политика, которая вот уже более двадцати лет неотступно простирает над нами свою жестокую, карающую десницу, все еще существует там, в том далеком мире, откуда прилетели к нам эти строки… Всякий раз, перечитывая письмо, мы с невольным страхом вновь и вновь убеждались в этом.
Но я, как ни странно, испытывала своеобразную радость.
Письмо развеяло тревогу, тайно терзавшую нас, хоть никто не отважился бы признаться в этом: что, если мы вообще позабыты здесь, на краю света? Это было бы страшнее всего.
Все можно было вынести: и двадцать лет заточения, и жестокую, злобную ненависть. Но примириться с тем, что мы забыты, забыты даже теми, кто ненавидит, было бы выше человеческих сил. Ибо только сопротивление ненависти - вот единственное, что придавало смысл нашему существованию. "…Само собой разумеется, я не получаю даже самого ничтожного рисового пайка; мало тою, власти постоянно подозревают меня в злокозненных умыслах…" - в этих строчках угадывалась та же ненависть сильных мира сего. Он тоже подвергается преследованиям и гонениям - эта мысль, не знаю почему, приводила меня в волнение.
Я знаю - с той поры моя жизнь нераздельно слилась с его судьбой, с судьбой мужчины по имени Тандзабуро Тани. С судьбой бедного, изможденного молодого ученого-конфуцианца…
Отныне этот человек принадлежал мне. Только теперь я поняла, как нуждалась в нем, как ждала его.
Никто, в том числе, конечно, и старший брат, но догадывался о моих чувствах к сэнсэю.
С того часа в нашей темнице тоже потекло время. Двадцать с липшим лет оно стояло на месте, и казалось, остановилось навеки. Но теперь время снова пришло в движение. Мы постоянно обменивались с сэнсэем посланиями. Письма шли через горы и реки, долгим путем в тридцать с лишним ри, и приходили всего раз в год, но благодаря этим весточкам месяцы и годы неслись, как на крыльях.
Нам разрешалось писать только о непонятных местах в книгах, которые мы читали, - сэнсэй разъяснял нам эти трудные строки, - да обмениваться стихами. Но в письмах, приходивших на имя брата, всегда содержались ответы также и на мои вопросы. Эти несколько строк - редко больше десятка, - предназначенных для меня, я умела прочитать так, как если б их были сотни. Сэнсэй писал очень кратко, ни на шаг не отступая от темы, но именно поэтому я научилась по-своему толковать его слова и умела разглядеть между строк душу того, кто их писал.
Этот человек уже знал обо мне, знал, что на свете существую я, женщина, обойденная судьбой; знал, что переживала, о чем думала, из-за чего страдала эта женщина все двадцать лет заточения; знал, какие книги она читает, о чем мечтает, о чем горюет. В самом деле, разве в письмах, приходивших на имя брата, мы не подавали друг другу тайные знаки, без труда читая в душах друг друга?
Когда господин Кисиро занемог и вскоре скончался, мне показалось, будто на меня обрушился удар железного молота. "Небо покарало меня за своеволие…" - думала я.
Мы с братом любили друг друга, как самые нежные, преданные супруги, разве что не было между нами плотской связи, но мы буквально составляли с ним одно целое. Нет, никогда не поверю, что жена, потерявшая мужа, скорбит сильнее, чем горевала я в те минуты! "Заройте и меня вместе с ним!"- молила я в душе, сидя у гроба брата. Отчаяние, близкое к безумию, охватывало меня при мысли о предстоящем бесконечно долгом одиноком существовании без него в этой темнице… Мне хотелось вцепиться в гроб, который выносили из дома стражники, и завопить, запричитать во весь голос, но я сидела, не шевелясь, напрягая все силы, чтобы сдержаться. Даже матушка не проронила ни слезинки в присутствии стражи. Последние в семействе Нонака, мы хорошо научились переносить и страдания и смерть наших близких…
"…Скончался 11-го дня, 4-го месяца, 11-го года эры Гэнроку(1698 г.), сорока двух лет от роду…" Сквозь просветы бамбукового частокола было видно, как по узкой тропинке тюремщики уносят на плечах гроб с телом брата. Одуряюще пахла молодая листва в горах, зеленые блики трепетали на сёдзи в нашей темнице, падали на мои босые ноги. Мне исполнилось тридцать восемь.