– А зимой тут окуни. Здесь яма, а вверх по течению плес, вся рыба сюда скатывается, сейчас увидишь.
Мы подошли к березе, Саныч взял пешню, несколько раз ловко ударил в лед, и в безупречной глади образовалась дырка, небольшая, чуть пошире яблока. Я полагал, что сейчас Саныч вырубит широкую квадратную полынью, мы усядемся на краю на ящики, свесим ноги и забросим удочки…
Но все оказалось совсем не так.
Саныч мастерски вырубил четыре лунки, плюнул в каждую на удачу.
– Раньше я мотылем прикармливал, – сказал он. – Мы с отцом специально морозили в таких узких длинных ящиках, а потом на специальной терке над лункой терли. Но ничего, и так хорошо, за войну тут рыбы накопилось – двадцать лет не переловить. Давай, что ли, начнем…
Саныч достал из своего ящика короткую палочку, в нее было вбито два маленьких оконных гвоздика, на них намотана леска. Рукоятка удочки была обмотана толстым шнуром – для удобства, в шнур воткнута блесна. Мне показалось, что она вырезана из латунной ружейной гильзы – похожа на маленький ивовый листок, с припаянной каплей олова. Из олова торчал крючок. Простая снасть. Я думаю, зимой рыба особенно голодна, раз хватает кривые железки.
Мне Саныч выдал точно такую же удочку.
– Тут примерно четыре метра, – сказал Саныч. – Не очень глубоко, но они там и сидят, нас дожидаются. Смотри!
Саныч опустил в лунку блесну. Она вытянула за собой леску, и Саныч тут же принялся поддергивать кончик удочки и изредка делать более широкие взмахи. Так продолжалось недолго. Саныч прицокнул языком, рванул удочку вверх. Леска зазвенела и принялась плясать в лунке, Саныч отбросил в сторону удильник и стал быстро выбирать леску обеими руками. Через несколько секунд из лунки показалась тупая морда, а затем Саныч выкинул на лед окуня.
– Самый самский! – с удовольствием сказал Саныч. – Зимний, синее перо. Смотри, какой жирный!
Окунь на самом деле отличался размерами, почти в две ладони, с алыми плавниками, с зеленоватой, переходящей в синеву чешуей, с широким гребнем и четкими черными полосами поперек туловища.
– Вот так и действуй, – сказал Саныч, вызволил из окуневой пасти блесну и тут же опустил ее обратно. – Все просто.
Я стал действовать. Уселся на свой ящик, собрался для теплоты поплотнее, выставил наружу рукавицу, перехватил удочку покрепче и булькнул в воду блесну.
На летней рыбалке я пару раз бывал и особых восторгов, честно говоря, не испытывал. На зимней… Действительно, ощущения совсем другие. Блесна тяжело потянулась ко дну, я несколько раз дернул по примеру Саныча, затем немного вытянул леску и еще дернул…
Сначала не понял, что случилось. Это походило… на собаку. У моей соседки по площадке жил французский бульдог, Котя, добрый ленивый пес с неправильно сросшейся задней лапой. Соседка частенько предлагала мне его выгулять, вручала поводок и печенье, половину я мог съесть сам, половину следовало скормить Коте. Я цеплял Котю к ремешку, мы выходили на площадку, и тут в тишайшего Котю вселялся бес. Он рвался вниз по лестнице с такой силой, что удержать его я не мог, просто катился вслед за ним. А иногда и волочился. Здесь, на льду безымянной речки, я почувствовал то же самое. Бульдога на поводке.
– Тяни его, спуску не давай, а то сорвется, – посоветовал Саныч.
Я потянул. Отложил удочку, взялся за леску и потащил, перебирая руками. Бульдог сдаваться не собирался. Он рыскал по сторонам, выписывал под водой круги, пытался уйти на глубину и потом резко всплыть. Но победил, конечно, я – через минуту борьбы я вытянул окуня на поверхность, выбросил на лед.
Мой оказался чуть меньше.
Пока я боролся, Саныч выудил еще одного.
А потом они как с цепи сорвались, видно, на самом деле проголодались изрядно. Не надо было ни трясти удочкой, ни играть блесной – мы просто опускали блесну в воду, сводили ее на глубину, и тут следовал удар, после чего только подсекай и тяни рыбу кверху.
Это оказалось на самом деле интересно. И совсем не скучно, не то что летом. У наших ног постепенно росли горки рыбы, некоторые окуни распрыгивались далеко, я почувствовал азарт, мне неожиданно захотелось поймать больше Саныча. Новичкам везет.
Становилось холоднее, но я этого совсем не ощущал: рыба клевала, я подсекал, вываживал, снимал с крючка. Остановиться не мог.
Сделали перерыв где-то через час. Перекидали окуней в ящики, заполнили их почти доверху.
– Окунь – самая рыба! – Саныч с удовольствием взвесил на руке очередного горбача. – Воду чистую любит, тиной никогда не воняет. Костей мало. Чешую чистить не надо, можно просто так сушить. Не тухнет долго, даже если погода жаркая. Мы с папкой раньше по две бочки сушили, до середины лета хватало, все ели, ели…
Жаль, что у нас в отряде только болото, рыбы в нем никакой, разве что тритоны. Здорово было бы, вышел утром – и за пару часов на весь отряд надергал, так я подумал.
– Жаль, что времени нет, – грустно сказал Саныч. – Тут чуть повыше есть местечко, там налимы. У них сейчас печенка вот такая. – Саныч показал кулак. – Из этой печенки пирог получается…
Саныч закрыл глаза и некоторое время молчал, прислушиваясь. Я тоже послушал. Вокруг звенело. Не колокольный звон, никакой другой, просто звон. Тонкий, как будто согнули стальную полосу и осторожно тянут по ней гвоздем. Или вот пила гнутая еще так звенит, только далеко очень. Это чистота. Вокруг слишком много всего – снег, лед, воздух, небо, мороз, – вот и звенит. Так оно и положено. Правильно Саныч говорил, что в его деревне никаких полицаев. Теперь понятно: если бы хоть один был, так бы не звенело.
Хотя, может, это от обжорства. Поели хорошо, кровь побежала, бьет в башку – вот оно все и получается.
Саныч подправил блесну, бросил ее в лунку. Я тоже опустил. Железная рыбка полетела вниз, в темноту, в яму, в которой ее уже поджидали озверевшие за зиму окуни; я заглянул в воду и поймал ее бронзовый отблеск.
Продолжили ловить. Рыба хватала исправно: едва блесна натягивала леску и я делал первое движение, как следовал удар, я подсекал и тянул окуня к свету. Он сопротивлялся, рвался в разные стороны, но я уже знал, как с ним себя вести, – спуску не давал, и через минуту после поклевки в лунке появлялась хищная зубатая морда.
Странно, но интерес к ловле не пропал совсем, наоборот даже: чем больше я добывал из-подо льда красноперых зеленых хищников, тем большую радость я испытывал. Сначала я думал, что это все от жадности. Ведь мы рыбачили не просто ради удовольствия, мы пополняли запасы – рыба должна была помочь семье Саныча дотянуть до лета. Но почти сразу я понял, что дело не только в запасах. Они, конечно, очень важны, однако не это главное. И не азарт – мне совсем не хотелось обойти Саныча по количеству выловленной рыбы… Просто…
Я никак не мог понять. Тупое вроде бы занятие, но что-то в нем… Первобытное что-то. В голове совсем никаких мыслей. Звон, разлитый в зиме, как-то сам собой соединился со звоном в моей голове, мои мысли обратились в морозный песок.
Горки рыбы вокруг наших ящиков росли, Саныч выглядел довольным. Мы наудили уже килограммов по пять, а то и больше, но останавливаться Саныч явно не собирался – он подсекал, и выуживал, и снова подсекал, каждый раз хмыкая и сплевывая в сторону.
Я тоже увлекся и потерялся, подсекал и вываживал, и когда на крючок никто не сел, я удивился. Я несколько раз дернул удильником, но поклевки не последовало. Поглядел на Саныча: он энергично работал удочкой – и ничего.
Рыба исчезла.
– Всю, что ли, выловили? – спросил я.
– Не, что ты, всю не выловить. Похоже…
Саныч наклонил голову ко льду, выставил из-под шапки красное ухо и прислушался. Я тоже прислушался, но Саныч сделал мне жест рукой, чтобы я тряс удильником помедленнее.
– Окуни разбежались, – прошептал Саныч. – Понимаешь?
Я помотал головой.
– Кто-то покрупнее приплыл!
– Щука?
Саныч пожал плечами. Я затаил дыхание и почувствовал, как из неизвестной глубины поднимается рыбина. Обязательно похожая на акулу, с длинной острой мордой, с зубами и пятнистой золотой чешуей. Длинная, как бревно, с немигающими черными глазами, с широким хвостом, продвигаемая сквозь толщу воды призрачными движениями грудных плавников. Рыба. Щуки вроде как вырастают до огромных размеров. Одна женщина мыла в реке посуду, и щука откусила ей руку по локоть; правда, это Саныч рассказывал, может, и врал. Но все равно, рыбалка приобрела новое качество: я вдруг подумал, что теперь не только мы охотники, теперь и на нас тоже вдруг охотятся, что лед может лопнуть, на воздух покажется пасть, клыкастая щучья голова, рыбина ухватит меня за ногу и потянет в воду.
– Держи удочку крепче, – посоветовал Саныч. – Только на руку не наматывай, а то если схватит, кожу сорвет. Вообще, хорошую щуку взять совсем неплохо, пожарили бы…
Но щука не шла. Саныч менял игру, опускал блесну к самому дну и поднимал к поверхности, колдовал удильником, совсем как дирижер в клубе, но рыба взаимностью не отвечала.
Я стал подражать ему, но успехов особых не добился – блесна бессмысленно болталась, переваливалась под водой, как дохлая. К тому же у меня с непривычки заболело запястье на правой руке, боль возникла тупая, она отдавалась в пальцы и выше, в локоть. Поэтому я положил удочку на лед и стал разминать кисть, сжимая и разжимая кулак.
По коже забегали колючие искры, я сунул ладонь в снег, стряхнул, взял удочку. Блесна застряла. Потянул осторожно. Леска натянулась.
– Зацеп, – сказал я. – Там коряги, наверное.
– Тихо… – еле слышно сказал Саныч. – Тихо! Это она…
Саныч осторожно приблизился к моей лунке, отобрал удочку у меня, подергал.
– Не, не зацеп, – Саныч улыбнулся. – Зацеп я сразу определяю – он глухой. Это рыба. Блесну схватила – и на дно. Сейчас мы ее рассердим…
Саныч принялся мелко дергать удильником. Я на всякий случай взял пешню – если щука появится, хорошенько треснуть ее по башке. Но рыба не двигалась.
– Сидит, зараза, – Саныч топнул по льду. – Кто кого, значит, решила… Ладно, сама, дура, напросилась.
Саныч перехватил удочку покрепче и стал прыгать на льду вокруг лунки.
Ничего.
Попрыгал-попрыгал, остановился, подергал.
– Забавно…
Саныч сел на лед.
– Гранату бы… – сказал я.
– Гранату нельзя, – пробормотал Саныч. – Лед поломает… ладно, ладно…
Саныч набрал воздуха, наклонился над лункой и крикнул в воду. Это неожиданно подействовало – леска натянулась. Саныч вскочил на ноги и тут же свалился обратно: его руку быстро втянуло в лунку по плечо.
Саныч покраснел. На лице у него возникло веселое и удивленное выражение, такого развития событий он явно не ожидал. Я зачем-то схватил его за ногу – испугался, что сейчас лед треснет и Саныча втянет под него. От этого мне стало смешно, что потом в учебниках напишут: героя-партизана утащила на дно огромная щука.
– Сейчас руку оторвет, – сказал с удовольствием Саныч. – Килограмм двадцать, не меньше! Придется бросить, а?
– Бросай.
– Бросаю!
Но Саныч не бросил. Он лежал на льду еще минут пять, не меньше. Охал, крякал, стучал кулаком и скрипел зубами.
Все-таки отпустил. Вытащил из-подо льда руку, стряхнул воду. Поперек пальцев шла красная борозда от лески.
– Сом, наверное, все-таки, – сказал он. – Его повадки. Все равно не вытащили бы такого. Ладно, пусть растет, в следующий раз поймаем.
Саныч счастливо вздохнул, поглядел в воду.
– Хорошо порыбачили… – Он улыбнулся, с рукава его полушубка капала вода. – И окуня взяли, и в конце тоже. Теперь и домой можно. Вечером будем окуней в печи жарить. Здорово!
Я стал собирать распрыгавшуюся рыбу. Некоторые окуни были еще живы; я ловил их, бросал в ящик, а они растопыривали перья, не хотели лезть, царапались колючками. Саныч рыбу не собирал, стоял над раскрытым ящиком, смотрел почему-то на противоположный берег, пустынный и высокий, пара кустов всего. Я тоже посмотрел, однако ничего интересного не увидел – берег как берег.
А Саныч вдруг отставил ящик и полез на косогор, наверх. Взбирался долго, глубоко проваливаясь в снег, съезжая назад в осыпях, но все-таки упрямо добрался до края, помахал мне рукой, перевалился за горизонт и исчез. Снег сливался с белым небом, склон был ровный, так что различить линию перехода было тяжело. В ящике вздрагивали еще не уснувшие окуни, пела зимняя тишина. Саныча все не было и не было.
Глава 9
Конечно же, я не уснул. Саныч храпел на своем топчане громко и счастливо. Громче только часы его тикали. Они висели на палке, торчащей из стены, светились зеленым фосфорным светом и чуть покачивались, когда Саныч начинал ворочаться.
Я думал. Это был первый эшелон, на который брали меня, до этого я только в разведку ходил, ну да еще пара мелких акций. А тут эшелон сразу! Есть о чем подумать…
Да и день случился беспокойный, как перед праздником.
Вчера с утра приходили от соседей, с востока, приносили батареи в огромных военных мешках, такие с парашютом сбрасывают. Сидели целый день у Глебова, думали, пищали и потрескивали рацией. Саныч тоже молчал, ходил с серьезным видом и два раза проверял оружие.
Все чего-то ждали. Видимо, пришло большое время. Наступление. Армия готовилась к броску на запад, и мы готовились ее поддержать. Саныч ходил в штаб на совещание. Потом снова чистили оружие, уже остервенело. Саныч проверял и свое и мое.
Заглянул Ковалец. Налегке, с кобурой на поясе, выбрит чисто и румянец, как у девушки. Улыбнулся – зубы белые-пребелые. Говорят, когда он в партизаны уходил, зубного порошка взял на три года. И щетки – щетки он сам делает из кабаньей щетины.
– Привет, оборванцы! – Ковалец зевнул. – Завтра вас тоже, кажется, с нами берут… Смотрите там, осторожнее, берегите портки, когда еще горячую воду встретим.
– Это точно, – кивнул Саныч. – Ты, Ковалец, все правильно сказал, воды горячей трудно найти. Обмывать тебя холодной придется.
Ковалец усмехнулся.
– Хотя и не придется вовсе, – продолжил Саныч. – Ты же с нахалкой идешь? Опасное дело: пух – и в лапшу.
Саныч презрительно поковырял в носу.
– Мамке-то письмо написал? – спросил Саныч. – Давай, я передам. Не переживай, скажу все как надо – пал смертью храбрых, но навсегда останется в сердцах своих товарищей как образец мужества и красоты.
Ковалец кивал, щурясь злобно.
– Да-да, – сказал он, когда Саныч закончил. – Все так и будет. Но тебе, конечно, обиднее. Вот-вот приказ должен подойти, звезда на грудь… И не дождаться! Ай-ай-ай! Ну, ничего, ты тоже не переживай – твоим родным перешлют все в коробочке. И приказ, и орден Ленина. А вообще… Вообще, я бы тебе, Фанера, конечно, навешал. За байку про геморрой. Но не буду. Пойду лучше подышу воздухом – он сегодня хорош.
Пнул дверь, собака злая.
Саныч выскочил за ним, ну и я тоже, опять же на всякий случай.
Ковалец прогуливался чуть поодаль, прямым циркульным шагом, вроде как погруженный в думы.
– Козлина… – Саныч высморкался в сторону вражеской землянки. – Ладно, посмотрим еще.
Вместо Ковальца показался Щурый, подошел. Именно подошел, не подбежал, важный какой-то, надутый. Поглядел на нас с превосходством. Не поздоровался.
– Ну что, Щурый, "вальтер" тебе в этот раз точно добудем, – пообещал с ходу Саныч. – А то и два.
– Да мне не надо уже, – зевнул Щурый.
– Почему это не надо? – насторожился Саныч. – Ковалец, что ли, пугач притащил какой?
Щурый помотал головой.
– Оставь себе свой "вальтер", – сказал он. – У меня ТТ скоро будет, настоящий, со звездами.
– С чего это?
– Да так, ни с чего. Мне Сталин просто телеграмму прислал.
Саныч подавился. Нет, он ничего не жевал, но подавиться умудрился. Я сам чуть не подавился.
– Сталин прислал телеграмму, – повторил Щурый. – Я деньги отправлял, письма писал сколько раз, у него все времени не было ответить, война ведь. А как выдалась минуточка, сразу написал. Лично мне. С благодарностью телеграмма.
– Врешь… – растерянно сказал Саныч.
Щурый презрительно покривился.
– Покажи!
Щурый пожал плечами.
– Понятно, – зевнул Саныч. – Понятно все. Вранье до последней запятой.
Щурый достал из-за пазухи газету, начал разворачивать. В газете оказался "Тарас Бульба" в синей обложке, Щурый открыл на середине.
Обычная телеграммная бумага, приклеенные телеграфные ленты, адрес, партизанская бригада, шестьдесят седьмой отряд, Александру Жилкину, а дальше…
– Дай посмотреть! – попросил Саныч.
– Осторожно! – Щурый убрал телеграмму. – Руками не цапать, смотреть издали!
Саныч послушно убрал руки, правую спрятал за спину. Наклонился, потому что Шурка держал телеграмму нарочно низко.
Я тоже наклонился – ничего, не переломаюсь.
– Читайте, – важно сказал Щурый.
Саныч стал читать: "Дорогой Саша! Мы получили твои деньги и передали их на строительство дальнего бомбардировщика "Пионер""…
– Дальнего бомбардировщика! – перебил Шурка. – А? Будет теперь на немцев бомбы сыпать! А? И на каждой бомбе мое имя напишут! Как у Щенникова!
Саныч продолжил: "…бомбардировщика "Пионер". Спасибо тебе за вклад в наше общее дело победы. Враг будет разгромлен!"
– Подпись читай!
Саныч прочитал: "Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР И. В. Сталин".
– Сталин! – Шурка сложил бумагу вчетверо, спрятал за пазуху. – Вот так! Мне сам Сталин ответил! Теперь мне ТТ полагается! Глебов выдаст, я к нему уже ходил. Он мне обещал. Понятно?!
Саныч кивнул.
Шурка развернулся и с достоинством пошагал к себе, и тут показалась Алевтина. Шурка что-то ей сказал, показал пальцем в нашу сторону. Алевтина сразу же направилась к нам, причем явно с недобрыми намерениями. Я на всякий случай подальше отодвинулся.
– Что-то мне это стало надоедать, – сказала Алевтина, посмотрев на Саныча сердито. – Сначала ты его, значит, пистолетами дразнишь, он не спит, не ест, а у него туберкулез, между прочим. Теперь про какое-то летное училище рассказываешь…
– Я ни про какое училище ему не рассказывал, – пытался оправдываться Саныч. – Я вообще про это…
– Смотри! – Алевтина недобро погрозила пальцем. – Ты, свистун, у меня досвистишься. Я ведь не Глебов, не буду с тобой возёхаться, я сразу по шее! Ты меня понимаешь?!
– Да я понимаю, – растерянно пробормотал Саныч. – Я же всегда…
– Никаких пистолетов! – Алевтина ухватила Саныча за рукав. – Понял?! Никаких училищ! Ему для начала ходить надо научиться нормально! Ясно?! Если узнаю, что опять ему сказки рассказывали, – головы поотрываю!
– Да я это… – стал оправдываться Саныч. – Я хотел ему испорченный пистолет подарить, не стреляющий.
– Попробуй только, – проскрипела Алевтина. – Уши оторву и к березе прибью – пусть все смотрят! Сам будешь как испорченный. И тебя это тоже касается!
Алевтина неожиданно повернулась ко мне, я растерялся и брякнул:
– А мы-то что? Ему теперь сам Глебов "тэтэху" выдаст.
Саныч наступил мне на ногу.
– Что?
– Это он шутит, – отодвинул меня Саныч. – Просто Шурка…
– Я вас предупредила, – ледяным голосом сказала Алевтина. – Засранцы.