"Ах, Маша! - думала Ирина Федотовна. - Сидит до поздней ночи в читальне. Ночью Усков провожает ее домой. Они стоят у забора и говорят о дипломных работах, о последнем воскреснике и о том, какие вопросы нужно обсудить на комсомольском активе. Потом бедный Усков тащится через весь город к себе".
Жизнь Маши представлялась Ирине Федотовне однообразной и скучной. Ужасно жалко ее!
Ирина Федотовна всегда была охотница до празднества, и теперь мысль о развлечении, которое необходимо устроить для Маши, крепко засела ей в голову.
- Маше под Новый год исполнится двадцать. Приглашаю вас на пирог, - сказала она Асе.
Вот и Новый год скоро. Дни летели. Труд, забота о раненых так заполняли время Ирины Федотовны, что она давно позабыла тоску одиночества. Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали до слез, теперь переносились легче. Ирине Федотовне некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели.
Положив голову на подушку и наслаждаясь заслуженным отдыхом, она размышляла некоторое время о Москве и Кирилле Петровиче (как-то он там один, без меня?) и засыпала до утра.
Глава 16
Всю ночь валил снег. Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться. Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.
Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.
- Это для тебя такой день, Маша! - воскликнула Ирина Федотовна. - Сегодня тебе двадцать лет. Смотри же, не забудь, приходи домой в семь - к десяти соберутся гости.
Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.
- Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду. Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог. Маша, будет майор. Вчера выписался. Кажется, Ася совсем закружила ему голову.
И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.
После лекций был научно-философский кружок.
Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта". Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась; Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.
Маша сначала слушала плохо. Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.
Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку. Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.
"Как она может, как может!" - досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.
- Разрешите вопрос, - попросила она.
Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.
- Я хочу знать, - сказала Маша, - считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?
Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:
- Да.
- Я поняла из доклада, - говорила Маша, сердясь и волнуясь, - Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.
Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.
Маша продолжала:
- Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем - так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после. Правильно я понимаю? Скажите мне, правильно?
Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:
- Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.
- Нет уж, позвольте… - возразила Дорофеева.
Было ровно семь, когда Маша вышла из института. Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.
На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.
"Странно! Мамы нет", - удивилась Маша.
Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".
Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате. Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.
"Все понятно, - догадалась Маша. - Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".
Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму. В лаборатории Ирины Федотовны не было.
- Где Строгова? - спросила Маша санитара в главном здании.
Тот указал. Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича. Да, это был он.
Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок. Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы. Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.
Это было похоже на Аркадия Фроловича - свалиться как снег на голову именно под Новый год.
Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:
- Могла быть толще!
Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу. Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:
- Хороша! Кстати… - И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: - Это тебе на рождение, а кроме того…
- Аркадий Фролович, - решительно перебила Маша, - я без памяти рада вам! Слышать не хочу о подарках!
- Кроме того, - продолжал Аркадий Фролович, - я выполнил твою просьбу.
- Что? - Маша побледнела. Сердце упало и взлетело вверх. Несколько секунд она как будто качалась на качелях.
- Я его нашел, - сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. - Черт! Почему она не горит?
Ирина Федотовна испуганно ахнула:
- Что я наделала - пирог пропал! Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.
- Кого ты устроила, мама? - спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.
Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:
- Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь. Задето легкое.
Направо, налево, третья дверь…
Но перед дверью Маша остановилась.
Прошло полтора года. Вдруг…
Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:
- Вам кого?
И Маша вошла.
Она увидела только Митю, как будто он был один в палате. Никого и ничего вокруг. Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся. Маша поняла - ждал. И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.
Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.
- Маша! - сказал он, неловко обнимая ее.
Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.
- Сядь, - сказал Митя.
Она взяла стул.
Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя. Так близко.
Он показал ей взглядом, чтоб она наклонилась.
- Если бы я знал… - сказал он шепотом, - я ничего не знал.
- Как же так? Я все время писала, писала тебе!
Она вспомнила, что письма пропали, и с досадой и смехом перебила себя:
- Ах, глупая я!
Они довольно бестолково беседовали, но смысл и радость их встречи были не в том, какие произносились слова. Говорили и признавались в нежности взгляды, улыбка, застенчивое прикосновение руки.
- Поцелуй меня еще, - попросил Митя, от неуверенности и смущения бледнея.
- Нет. Больше нет.
- Почему?
- Не знаю, - прошептала Маша.
Провела ладонью по его руке в грубом больничном белье, от плеча к локтю. Бережно и несмело.
- Митя, ты не можешь рассказывать?
- Сейчас? Нет. Вихрь в голове. Стучат колеса: тук-тук-тук. Еду, еду. Не сердись. Все как в тумане, как во сне. Ты мне не снишься, Маша?
- Не снюсь, - серьезно ответила она. - Митя, после госпиталя ты вернешься туда?
- Да. Конечно.
Она взяла его руку в свою и не выпускала.
- Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович. Тебе интересно?
- Очень интересно!
Он весь встрепенулся. Скулы его чуть закраснелись. Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы? Библиотечные полки, забитые книгами. Семинар в тесной, домашней какой-то аудиторийке, где профессор становится понятней и ближе, а студенческие голоса раскатываются подобно громам и сшибаются в спорах. Жизнь бегом. И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать! И Маша.
Он увидел ее на первой лекции. Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его. Удивленно распахнутый взгляд.
- Маша, у тебя есть здесь друзья?
- Как же, есть. Дорофеева. Усков.
- Усков?
Страшноватый, противненький холодок внезапно кольнул его сердце.
- Кто такой Усков?
- Однокурсник. Мы с ним очень сошлись последнее время, - беспечно открывала Маша. - Симпатяга. Работаем в одном семинаре. И вся общественная работа вместе. Я его к тебе приведу.
- Нет. Не стоит.
Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.
Та и не та. Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше. Старше. Что-то гордое в ее голове, оплетенной косой, как венцом. Новость. И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись. Новость. Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна! И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!
Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!
- Между прочим, - сказал он сдержанно, стараясь скрыть свою подозрительность, - много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.
- Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, - простодушно возразила она.
- А…
Митя до подбородка натянул одеяло. Внезапно он почувствовал вялость и пустоту во всем теле, и что-то в душе его съежилось.
- Расскажи, как ты училась.
Удивляясь равнодушию просьбы, Маша послушно принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось. Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.
Митя почти не слушал. Он думал: "Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно. Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная? Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом. Только об этом!"
Его лихорадило. Глаза блестели сухим, горячим блеском.
- Митя, милый! - испугалась Маша. - Тебе очень плохо?
- Совсем не плохо, - ответил он, невольно раздражаясь.
Она положила на лоб ему ладонь:
- Мы живо тебя здесь поднимем на ноги. Вот увидишь. Будешь совершенно здоров!
"Ты все-таки не говоришь о том, - думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. - А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя. А ты не говоришь. Почему?"
Вошла сестра, напустилась на Машу:
- Посетители в такое время! Кто вам позволил? Сейчас начнется обход.
- С Новым годом, Митя! - сказала Маша.
- Как! Новый год? Уходишь?
Она обернулась у двери и видела все тот же странный блеск в глазах Мити.
- Все будет хорошо, Митя. С Новым годом!
В коридоре Маша дождалась сестру:
- Пожалуйста, нельзя ли узнать температуру?
- Он кто вам? Жених? - спросила сестра.
- Да.
- Спуститесь в вестибюль. Ждите. Приду после обхода врача.
Маша сидела на скамье в вестибюле и ждала. Она не знала - много прошло времени или мало. То, что происходило в ней, было так необыкновенно, так хорошо, и Митя был здесь, в этом доме! Маша не хотела уходить.
Вдруг она увидела: одиннадцать часов. Сестры все еще не было. Маша ждала. Наконец сестра появилась.
- Вы здесь? Я забыла. Тридцать восемь и пять. Завтра будут вынимать из ноги осколок. Ничего особенного. Идите домой.
Глава 17
Усков притащил на Новый год целых три елки. Он вез их через весь город на салазках и расставил вдоль стены, как на параде. Но Ирина Федотовна, едва управившись с пирогами, живо нарушила симметрию. Беспорядок был ей больше по сердцу.
В честь Нового года дали электрический свет; пахло хвоей, на столе стояли бутылки с вином. Аркадий Фролович курил трубку и с довольным видом молчал.
К десяти собрались гости. Всех удивила Ася. Она убрала со лба челку и гладко причесала волосы, разделив на прямой пробор и низко опустив на уши. В лице ее появилось выражение кроткой задумчивости. Майор сказал, что Ася похожа на мадонну. Ася полагала, что майор должен грустить, потому что завтра уезжает. Но майор был беспричинно весел и одновременно ухаживал за Дорофеевой, Асей и Ириной Федотовной.
Ася с досадой подумала, что напрасно пришла.
Ирина Федотовна, закончив наконец хлопотать по хозяйству, присела к гостям и, взглянув на часы, обратилась к Аркадию Фроловичу:
- Расскажите-ка еще раз, Аркадий.
- Ириша, я же рассказывал.
- Это мне, а теперь всем. Да не забудьте подробности.
- В самом деле, Аркадий Фролович! - попросила Дорофеева.
Аркадий Фролович выбил пепел из трубки.
- Рассказывать я не мастер. Изложу коротко факты. Собственно говоря, в том, что Маша потеряла своего курсового товарища, в какой-то мере повинен я. Да. Но и вы тоже, Ириша. Мы-то знали, что изменился маршрут. Маша не знала. "Ну, старик, - сказал я себе, - если ты оказался недогадливым, изволь исправить ошибку!" Взялся разыскивать Митю Агапова. Справочный стол, адресное бюро… Заметьте, происходило это в Москве осенью сорок первого года. Так или иначе, адрес Агапова раздобыл. Приезжаю по адресу. Квартира пуста. Выехали. Куда? Неизвестно. Продолжаю искать. Не так это легко, между прочим, в военное время. На Митин след напасть не могу, но адрес матери нашел. Посылаю письмо в Ташкент. Ответ: умерла. Вскоре меня назначают главным врачом санитарного поезда, и я из Москвы уезжаю. Посылаю в Ташкент письмо за письмом: так и так, пришлите адрес Агапова. Ответа нет.
Пишу туда и сюда. За всю жизнь не писал столько писем, как за это время. Особенно мне захотелось Митю найти, как узнал, что умерла мать. А санитарный поезд разъезжает с фронта в тыл, из тыла на фронт. У меня в привычку вошло не пропускать ни одного госпиталя. Два раза находился Агапов, оба раза не тот. И вот случилось под Сталинградом… В этот раз раненых было особенно много. Я оперировал без передышки почти целые сутки.
Наконец через два часа отправляемся. Стою в тамбуре, курю. И пришла мне в голову мысль: не забежать ли еще разик в эвакопункт? И ведь знаю, что зря, а иду. В привычку вошло - характер педантичный. Ругаю себя, но иду. И представьте…
Аркадий Фролович затянулся, выпустил облачко дыма.
- Именно теперь я его и нашел! "Покажите-ка мне списки раненых, прибывших за последние сутки", - попросил я сестру… Ну, знаете… Ко всему уж привычен, а завертелось в глазах, когда увидел фамилию Агапова. Естественно: сутки без сна. На этот раз Агапов оказался тем, кто мне нужен… Удивительно: у всех спички горят, у вас не горят!.. - проворчал Аркадий Фролович, чиркая отсыревшие спички. - Понятно, я не имел права требовать, чтобы Агапова тут же переселили в мой санитарный поезд. Черт возьми, обидно упустить из рук, а времени - считанные минуты! Сказал все-таки начальнику эвакопункта: "Дайте мне этого парня". - "Зачем он вам нужен?" - "Намылю ему голову за то, что так долго пропадал!" В конце концов они должны были куда-нибудь его отправить. Пускай же едет туда, где его ждут. Вот и весь сказ.
- А вы сказали ему, куда везете? - спросила Ася, выслушав эту историю с живым интересом.
- Нет. А пожалуй, да, - неопределенно буркнул Аркадий Фролович.
- Где Маша? - спохватилась Ирина Федотовна. - Юрочка, пойти бы вам встретить?
Юрий вскочил и так поспешно выбежал из комнаты, что надевал куртку, уже шагая по улице.
К ночи морозило. Снег хрустел под ногами. Юрий пришел к госпиталю. Никого.
Он ходил по тротуару взад и вперед, не выпуская из виду проходную будку.
Юрий старался представить, какая Маша сейчас, что она чувствует и как удивительно, наверно, быть счастливым.
Впрочем, Юрий знал, что такое быть счастливым. Он был счастлив, когда увлекался работой. Читал книги. Порой непонятный восторг овладевал им. Он выходил потихоньку из дому и стоял у ворот. В небе тихо мерцали редкие звезды. Необыкновенно стоять и думать под звездами!
После таких бессонных ночей Юрий особенно охотно бежал в институт; он был деятелен, быстр, находчив, беспокойные планы один за другим возникали в его голове. В сущности, жизнь - беспрерывная цепь открытий. Юрий думал о каждом из них. Но о любви он избегал думать.
- Который час? - спросил он у прохожего.
- Одиннадцать.