Последним уроком была физкультура.
Физкультурник Игорь Иванович вывел всех на улицу и заставил бегать стометровку.
Дюк присел, как требуется при старте, потом приподнял тощий, будто у кролика, зад и при слове "старт" ввинтился в воздух, как снаряд. Ему казалось, что он бежит очень быстро, но секундомер Игоря Ивановича насплетничал какие-то инвалидные результаты, Лучше всех, как молодой бог, пробежал Булеев. Хуже всех Хонин, у которого все ушло в мозги. Дюк оказался перед Хониным. На втором месте от конца. Однако движение, воздух и азарт сделали свое дело: они вытеснили из Дюка разочарования и наполнили его беспечностью, беспричинной радостью.
И в этом новом состоянии он подошел к Кияшке.
- Ну что? - между прочим спросил он,- Пойдем за пластинкой?
Кияшко была освобождена от физкультуры. Она стояла в стороне в коротком пальто, из которого давно выросла.
- Ой, нет,- отказалась Кияшко.- Сегодня я не могу.- Мне сегодня на музыку идти. У меня зачет.
- Ну, как хочешь... Тебе надо,- равнодушно ответил Дюк.
- Завтра сходим,- предложила Кияшко.
- Нет. Завтра я не могу.
- Ну ладно, давай сегодня,- любезно согласилась Кияшко.- Только после зачета. В семь вечера.
В семь часов вечера она стояла возле его дома в чем-то модном, ярком и коварном. Дюк не сразу узнал ее. Светлана Кияшко состояла из двух Светлан. Одна - школьная, серая, пыльная, как мельничная мышь. На нее даже можно наступить ногой, не заметив. Другая - вне школы, яркая и победная, как фейерверк. Казалось, что школа съедает всю ее сущность. Или, наоборот, проявляет, в зависимости от того, чем она является на самом деле: мышью или искусственной звездой. А скорее всего она совмещала в себе и то и другое.
- Привет!- снисходительно бросила Кияшко.- Пошли!
И они пошли молча мимо мусорных ящиков, мимо корпуса номер девять, мимо детского сада, и Дюку вдруг показалось, что он так ходит всю жизнь. Где-то в других мирах Маша Астраханская танцует вальс, не касаясь пола. А он, Дюк, качается, будто челнок, между Мареевой и Кияшкой.
Подошли к пятиэтажке.
Дюк представил себе спектакль, который уже подготовлен и отрепетирован, а сейчас будет разыгран. Ему это стало почему-то противно, и он сказал:
- Я тебя здесь подожду.
- Сработает? - подозрительно спросила Кияшко.
- Что сработает? - не понял Дюк.
- Талисман. Его же надо в руках держать.
- Не обязательно. Можно и на расстоянии. До четырех километров.
- Почему до четырех?
- Радиус такой.
- А как ты это делаешь? - заинтересовалась Кияшко.
- Биополе,- объяснил Дюк.
- И чего?
- Надо чувствовать. Словами не объяснишь,- выкрутился Дюк.
- А ты попробуй,- настаивала Кияшко.
- Ну... я буду думать о том же, что и ты. Когда двое хотят одного и того же, то их желание раскачивается, как амплитуда, и нахлестывает на Марееву. Как петля. И ей никуда не деться. Мареева начинает хотеть того же, что и мы.
- А она меня не выгонит?
- Иди уже,- попросил Дюк.- Не торгуйся.
Кияшко начинала его раздражать, как раздражают одалживающиеся и неблагодарные люди. Во-вторых, он торопится: через пятнадцать минут начиналась следующая серия детектива, и он хотел успеть к началу.
Кияшко наконец ушла. И пропала. Ее не было ровно два часа.
Дюк промерз, как свежемороженый овощ в целлофане. Его куртка на синтетическом меху имела особенность, вернее, две особенности: в теплую погоду в ней было душно, а в мороз нестерпимо, стеклянно холодно.
Он стучал сначала ногой об ногу. Потом рукой об руку. Оставалось только головой об стену. Можно, конечно, было плюнуть и уйти, но его не пускало тщеславие. Мало ли чего не терпят люди во имя тщеславия? Тщетной славы. Это только потом, с возрастом, начинаешь понимать тщету. А в пятнадцать лет за славу можно отдать все: и здоровье и честь. И даже жизнь.
Наконец Кияшко появилась с пластинкой под мышкой и сказала:
- А мы кино смотрели. Потом чай пили.- Помолчала и добавила: - Я думала, ты ушел давно...
- А пластинку тебе отдали? - спросил Дюк, хотя Кияшко держала ее под мышкой и не увидеть было невозможно.
- Сразу отдала,- поразилась Кияшко.- Я даже рта не успела раскрыть. Эта Ленка... Я только сейчас поняла, как мне ее не хватало...
- Я ей четыре флюида послал,- напомнил о себе Дюк.
Снег мельтешил сплошной и мелкий. И сквозь снег на него смотрели Кияшкины глаза - желтые и продолговатые. Как у крупной кошки. У кошек вообще очень красивые глаза. И у Кияшки были бы вполне ничего, если бы не существовало в мире других глаз.
- Саша,- сказала Кияшко, и Дюк поразился, что она помнит его имя.- Ты не раздавай направо и налево.
- Что? - не понял Дюк.
- Свое биополе. А то из тебя все выкачают. И ты умрешь.
- Поле можно подзаряжать. Как аккумулятор,- успокоил Дюк.
- А обо что его можно подзаряжать?
- Об другое биополе.
- От человека?
- От человека. Или от природы. От разумной вселенной.
- А есть еще неразумная?
- Есть.
Кияшко смотрела на Дюка молча и со странным выражением. Как бы сравнивала его прежнего с этим новым, божьим избранником, и никак не могла понять, почему господь выбрал изо всех именно Дюкина, указал на него своим божьим перстом.
- А почему именно ты? - прямо спросила Кияшко.
Ну что ответить на такой вопрос?
Можно только слегка пожать плечами и возвести глаза в обозримое пространство, куда уходила нитка фонарей и последним фонарем была Луна.
Слава и сплетня распространяются с одинаковой скоростью, потому что слава - это та же сплетня, только со знаком плюс. А сплетня - та же слава, только отрицательная.
На другой день во время большой перемены к Дюку подошел Виталька Резников из десятого "Б" и спросил с пренебрежением:
- Ты, говорят, талисман?
Дюк не отвечал, смотрел на него во все глаза, потому что Виталька был не только сам по себе Виталька, но и еще предмет обожания Маши Астраханской. Дюк узнал об этом месяц назад при следующих обстоятельствах.
Однажды он возвращался из овощного магазина со свеклой в авоське, крупной и круглой, как футбольный мяч. Мама велела купить и сварить. Такую свеклу надо варить сутки, как кости на холодец. Дюк умел варить и холодец, он был приспособленный ребенок. Но сейчас не об этом. Дюк ступил в лифт, стал закрывать дверцы, в это время кто-то вошел в подъезд и крикнул: "Подождите". Дюк не переносил ездить в лифте компанией, оставаться в замкнутом пространстве с незнакомым человеком. Особенно ему не нравилось ездить с бабкой с восьмого этажа, которая занимала три четверти кабины, и от нее так и веяло маразмом. Поэтому, войдя в лифт, он старался тут же закрыть дверь и сразу нажать кнопку. Но на этот раз его засекли. Пришлось ждать. Через несколько секунд в лифт вошли Лариска - соседка Дюка - и с ней Маша Астраханская, вся в слезах. Она плакала, брови у нее были красные, лоб в нервных красных точках. Она была так несчастна, что у Дюка упало сердца, Лариска нажала кнопку, и лифт стал возноситься, как казалось Дюку, под скорбный органный хорал. Заметив Дюка со свеклой, Маша не перестала плакать - видимо, не стеснялась его, как не стесняются кошек и собак. Просто не обратила внимания.
Дюк стоял, потрясенный до основания. Он мог бы умереть за нее, но при условии, чтобы Маша заметила этот факт. Заметила и склонилась к нему, умирающему, и ее мелкая слезка упала бы на его лицо горящей точкой.
Лифт остановился на пятом этаже, и они все трое разошлись в разные стороны: Маша с Лариской влево, а Дюк со свеклой вправо.
Вечером этого дня Лариска позвонила Дюку в дверь.
- Распишись,- велела она и сунула ему какой-то список и шариковую ручку.
Дюк посмотрел в список и спросил:
- А зачем?
- Мы переезжаем,- объяснила Лариска.
- Ну и переезжайте. А зачем тебе моя подпись?
- Дом кооперативный,- объяснила Лариска.- Нужно разрешение большинства пайщиков.
"Зачем это нужно? Кому нужно?" - подумал Дюк. Сколько еще в жизни взрослых чепухи...
Он расписался против своей квартиры- "89" и, возвращая ручку, спросил как можно равнодушнее:
- А почему Маша Астраханская в лифте плакала?
- Влюбилась,- так же равнодушно ответила Лариска и позвонила в следующую дверь.
Вышла соседка-немолодая и громоздкая, как звероящер на хвосте. У нее было громадное туловище и мелкая голова. Дюк несколько раз ездил в лифте вместе с ней, и каждый раз чуть не угорал от запаха водки, и каждый раз боялся, что соседка упадет на него и раздавит. Но она благополучно выходила из лифта и двигалась к своей двери как-то по косой, будто раздвигая плечом невидимое препятствие. Говорили, что у нее много денег, но они не приносят ей счастья. Однако она боялась, что ее обворуют.
- Распишитесь, пожалуйста,- попросила Лариска.
Звероящер хмуро-недоверчиво глянула на ребят.
Дюк увидел, что лицо у нее красное и широкое, а кожа натянута, как на барабане. Она молча расписалась и скрылась за своей дверью.
- В кого? - спросил Дюк.
Лариска забыла начало разговора, и сам по себе вопрос "в кого?" был ей непонятен.
- Маша в кого влюбилась? - напомнил Дюк.
- А... В Витальку Резникова. Дура, по самые пятки.
Дюк не разобрал: дура по пятки или влюбилась по пятки. Чем она полна, любовью или глупостью?
- Почему дура? - спросил он.
- Потому что Виталька Резников - это гарантное несчастье,- категорически объявила Лариска и пошла на другой этаж.
- Гарантное - это гарантированное? - уточнил Дюк.
- Да ну тебя, ты еще маленький,- обидно отмахнулась Лариска.
И вот гарантное несчастье Маши стояло перед Дюком в образе Витальки Резникова и спрашивало:
- Ты, говорят, талисман?
Дюк во все глаза глядел на Витальку, пытаясь рассмотреть, в чем его опасность.
Витальку любили учителя - за то, что он легко и блестяще учится. Ему это не сложно. У него так устроены мозги.
Витальку любили оба родителя, две бабушки, прабабушка и два дедушки. К тому же за его спиной стоял мощный папаша, который проторил ему прямую дорогу в жизни, выкорчевал из нее все пни, сровнял ухабы и покрыл асфальтом. Осталось только пойти по ней вперед - солнцу и ветру навстречу.
Витальку любили девчонки за то, что он был красив и благороден, как принц крови. И знал об этом. Почему бы ему об этом не знать?
Его любили все. И он был открыт для любви и счастья, как веселый здоровый щенок. Но в его организме не было того химического вещества, которое в фотографии называется закрепителем. Виталька не закреплял свои чувства, а переходил от одной привязанности к другой. Потому, наверное что у него был большой выбор. На его жизненно столе, как в китайском ресторане, стояло столько блюд, что смешно было наесться чем-то одним v не попробовать другого.
Дюку было легче: его не любили ни учителя, ни девочки. Одна только мама.
Зато он любил - преданно и постоянно. У него была потребность в любви и постоянстве.
- Предположим, я талисман,- ответил Дюк.- А что ты хочешь?
- Я хочу позвать Машу Астраханскую на каток
- Так позови.
- Я боюсь, что она откажется.
- Ну и что с тобой случится?
- Да ничего не случится. Просто она меня ненавидит,- расстроенно сообщил Виталька.- Что ей сделал?
Дюк не сомневался в результате, поскольку pезультат был подготовлен самой жизнью и не требовал ни риска, ни труда.
- Ну, пойдем,- согласился Дюк, и они пошли десятому "А" в конец коридора.
Обидно было упустить такую возможность утвердиться в глазах старшеклассника, и не какого-нибудь, а Витальки Резникова, имевшего изыска но-подмоченную репутацию. Получалось, Дюк как бы примыкал к этой репутации и становился более взрослым.
Из десятого "А" навстречу им вышла Maша Астраханская.
На ней была не школьная форма, а красив фирменное рыжее платье, она походила в нем язычок пламени, устремленный вверх. Дюк обжегся об ее лицо.
Виталька схватил Дюка за руку, как бы зажил в руке талисман. Подошел к Маше.
Она остановилась с прямой спиной и смотрела на Витальку строго, почти сурово, как завуч трудновоспитуемого подростка.
- Пойдем завтра на каток,- волнуясь, выговорил Виталька.
- Сегодня,- исправила Маша.- В восемь.
И пошла дальше по коридору с прямой спиной и непроницаемым ликом.
Виталька отпустил Дюка и посмотрел с ошарашенным видом - сначала ей вслед, потом на Дюка.
- Пойдет, что ли? - очнулся он.
- Сегодня. В восемь,- подтвердил Дюк.
- А где мы встретимся?
- Позвонишь. Выяснишь,- руководил Дюк.
- Ни фига себе...- Виталька покрутил головой приходя в себя, то есть возвращаясь в свою высокородную сущность.- А как это тебе удалось?
- Я экстрасенс,- скромно объяснил Дюк.
- Кто?
- Экстра - сверх. Сенс - чувство. Я сверхчувствительный.
- Значит, водка "Экстра" - сверхводка,- догадался Виталька. И это был единственный вывод, который он для себя сделал. Потом спохватился и спросил: - А может, ты в институт со мной пойдешь сдавать?
- А полы тебе помыть не надо? - обиделся Дюк.
- Полы?- удивился Витька.- Нет. Полы у нас бабушка моет.
Зазвенел звонок.
Дюк и Виталька разошлись по классам. Каждый со своим: Виталька с Машей, Дюк - с утратой Маши. Правда, ее у Дюка никогда и не было. Но были сны. Мечты, А теперь он потерял на это право. Право на мечту. И все из-за того, чтобы сорвать даровые аплодисменты, утвердиться в равнодушных Виталькиных глазах. Но Витальку ничем не поразишь. Для него важно только то, что имеет к нему самое непосредственное отношение. Если "экстра" - то водка или печенье, потому что он это ест или пьет.
Шла география.
Учитель по географии Лев Семенович рассказывал о климатических условиях.
Дюк слышал каждый день по программе "Время", где сейчас тепло, где холодно. В Тбилиси, например, тропические ливни. В Якутии высокие деревья стонут от мороза. Встать бы под дерево в своей стеклянной куртке. Или под тропический ливень - лицом к нему...
- Дюкин! - окликнул Лев Семенович.
Дюк встал. Честно и печально посмотрел на учителя, глазами прося понять его, принять, как принимает приемник звуковую волну, Но Лев Семенович был настроен на другую волну. Не на Дюка.
- Потрудитесь выйти вон! - попросил Лев Семенович.
- Почему? - спросил Дюк
- Вы мне мешаете своим видом.
Дюк вышел в коридор. На стене висели портреты космонавтов. Гербы союзных республик.
Дюк постоял какое-то время как истукан. Потом прислонился к стене и съехал, скользя по ней спиной. Сел на корточки.
Из учительской с журналом в руке шла Маша Астраханская. Ее лицо светилось. Она двигалась, как во сне,- на два сантиметра над полом. Это счастье несло ее по воздуху.
Как она умела сливаться со своим состоянием! Дюк видел ее несчастной из несчастных. Теперь - самой счастливой из людей: А поскольку Виталька - гарантное несчастье, то она скоро вернется в прежнее состояние, и мелкие слезки снова покатятся по ее лицу, брови опять станут красными, а лоб в нервных точках.
Она будет перемещаться из счастья в горе и обратно. Может быть, это и есть любовь? Может быть, лучше горькое счастье, чем серая, унылая жизнь...
Маша заметила Дюка, сидящего на корточках.
- Что с тобой? - нежно спросила она, как бы пролила на него немножечко переполняющей ее нежности.
- Ничего,- ответил Дюк.
Ему не нужна была нежность, предназначенная другому.
- Полкило пошехонского сыру, полкило масла и десять пачек шестипроцентного молока,- перечислил Дюк.
Продавщица - пожилая и медлительная - посчитала на счетах и сказала:
- Пять рублей шестьдесят копеек.
- А можно я вам заплачу?- спросил Дюк и протянул деньги.
- В кассу,- переадресовала продавщица.
Работала только одна касса, и вдоль магазина текла очередь, как река с изгибами и излучинами.
- Долго стоять,- поделился Дюк и установил с продавщицей контакт глазами.
В его глазах можно было прочитать: хоть вы и старая, как каракатица, однако очень милая и небось устали и хотите домой,
Когда на человека с добром смотришь и нормально с ним разговариваешь, не выпячивая себя, не качая прав, то легко исполняется все задуманное и не обязательно для этого быть талисманом. Добро порождает добро. Так же, как зло высекает зло.
Продавщица посмотрела на тощенького, нежизнеспособного с виду мальчика, потом обежала глазами очередь в кассу. Совместила одно с другим - мальчика с очередью - и сказала:
- Ну ладно. Только без сдачи.
Дюк положил на прилавок пять рублей шестьдесят копеек. Продавщица смела деньги в ладонь. Из ладони - в большой белый оттопыренный карман на халате. И перевела глаза на следующего покупателя. На усохшую, как сучок, старуху.
- Пятьдесят семь копеек. Без сдачи,- сказала старуха и положила деньги на прилавок.- Пакет сливок и творожный сырок.
Когда Дюк выходил из магазина, волоча в растопыренной авоське десять треугольных маленьких пирамид, торговля в молочном отделе шла по новому принципу, минуя кассу, в обход учета и контроля.
Хорошо это или плохо, Дюк не задумывался. Наверное, кому-то хорошо, а кому-то плохо.
В дверях он. столкнулся с Ларискиной мамой соседкой тетей Зиной - той самой, у которой он не хотел бы родиться.
- Куда это ты столько молока тащишь? - удивилась тетя Зина.
- А мы из него домашний творог делаем,- объяснил Дюк.- Мама утром только творог может есть.
- Молодец,- похвалила тетя Зина.- Маме помогаешь. Бывают же такие дети. А моя только "дай" да "дай". Сейчас магнитофон требует. "Соню". А где я ей возьму?
Дюк не ответил. Нижняя пачка треснула под давлением верхних девяти, и из нее тонкой беспрерывной струйкой потекло молоко, омывая правый башмак.
Дюк отвел руку с авоськой подальше, струйка текла на безопасном расстоянии, но держать тяжесть в отведенной руке было неудобно.
- Саша, говорят, что ты... это… забыла слово. Ну, навроде золотой рыбки.
- Кто говорит? - заинтересовался Дюк.
Путь распространения славы был для него небезразличен.
- В школе говорят.
Дюк догадался, что Виталька сказал Маше. Маша - Лариске. Лариска тете Зине. А той только скажи. Разнесет теперь по всей стране, В "Вечерке" напечатает, как объявление.
Дюку льстило, что его имя звучало в кругах, где лучшие мальчики катаются на катке с лучшими девочками под музыку, скрестив руки перед собой
- Ко мне знакомые приехали из Прибалтики,- сообщила тетя Зина почему-то жалостливым голосом.- Мы у них летом дачу снимаем. Они хотят финскую мебель купить. Тауэр. А достать не могут.
- Английскую,- поправил Дюк.
- Почему английскую? - удивилась тетя Зина.
- Тауэр - это английская тюрьма. Там королева Мария Стюарт сидела.
- А ты откуда знаешь?
- Это все знают.
- Может быть,- согласилась тетя Зина.- Там стенка в металлических решетках.
- А зачем тюремные решетки в квартиру покупать? - стал отговаривать Дюк.