На Севере дальнем - Шундик Николай Елисеевич 4 стр.

Приложив руку к магическим кругам на груди, Мэнгылю сказал чуть хрипловатым голосом:

- Сейчас узнаю, на каком месте желает быть похоронен­ным Кэргын.

Опустившись коленями прямо на снег, Мэнгылю взялся за копылья нарты и принялся двигать ее взад и вперед. Круглые жерди слегка шевелились, вдавливаясь со скрипом в снег. Порой шаман замирал, опустив низко голову, а затем снова принимался двигать нарту, называя сначала шепотом, а потом вслух окрестные места вокруг поселка. Наконец, после того как Мэнгылю назвал один из самых дальних хол­мов у небольшой речки, на которой Чочой летом любил ловить рыбу, нарта, по мнению шамана, заскользила по жер­дям легко.

- Нарта скользит сейчас легко. Кэргын желает быть по­хороненным на этом холме, - сказал шаман, поднимаясь на ноги.

Одна из женщин подбежала к шаману, голой рукой отрях­нула с его колен снег.

В нарту впряглись несколько мужчин. Низко склонив го­лову, они медленно тронулись в путь. И как раз в тот момент, когда Чочой рванулся вперед, чтобы вцепиться в нарту и оста­новить ее, кто-то взял его за плечи и строго сказал:

- Путь у твоего отца далекий. Тебе еще рано с ним в до­рогу...

Чочой глянул вверх, увидел склоненное над собой одно­глазое лицо шамана. Мальчик беспомощно опустился на кор­точки и заплакал.

Когда похоронная процессия скрылась из виду, Чочой вошел в ярангу, забился в угол между пологом и сломанной нартой, заваленной домашней рухлядью, и, уткнувшись лицом в колени, замер.

Подавленный горем, долго сидел Чочой на одном месте. И вдруг он ощутил легкое прикосновение к своему лицу. Чо- чой вздрогнул, поднял голову и увидел свою любимую собаку Очера. В умных глазах Очера была тоска. Чочой мгновение смотрел в эти выразительные глаза, затем обнял собаку за шею, прижал к своему лицу. Очер поднял кверху морду и за­выл протяжно, заунывно.

- Не надо, не надо плакать, Очер, - приговаривал Чо­чой, глотая слезы. - Я знаю, как тебе жалко отца. Он очень любил тебя, Очер. Я не раз слыхал от него, как он тебя хва­лил, говоря, что ты вывозил его упряжку в самую сильную пургу, когда нельзя было найти дорогу.

А Очер, прижимаясь пушистой шеей к лицу Чочоя, все выл и выл, словно хотел поведать миру о том, как тоскливо ему сейчас, когда он потерял своего любимого хозяина.

Погруженный в горе, Чочой не заметил, как в ярангу во­шел маленький негр Том. Несмело кашлянув, Том подошел к Чочою и, опустившись на корточки, тихо сказал:

- Не плачь, Чочой. У тебя нет больше отца, но у тебя есть мать и друзья.

Чочой, отпустив Очера, вытер глаза грязными кулачками и слабо улыбнулся Тому.

Том тяжело вздохнул и сказал как можно тверже, как и полагается настоящему мужчине:

- Дай руку, мой друг! Клянусь тебе, что никогда и ни за что на свете не оставлю тебя одного в беде!

- Спасибо, Том, спасибо тебе... - тихо ответил Чочой, крепко пожимая худенькую черную руку товарища.

- Пойдем к нам в хижину, - ласково пригласил его Том. - Может, отец мой споет нам свои негритянские песни. Ты же очень любишь слушать, как поет мой отец...

Опираясь на плечо Тома, Чочой встал на ноги.

- Пойдем с нами, Очер, - сказал он, погладив собаку.

Когда Чочой и Том подходили к хижине негра, навстречу им из-за сугроба вышли сыновья Кэмби. Впереди Дэвида шел его старший, восемнадцатилетний брат Адольф.

В противоположность Дэвиду Адольф был тощий, кост­лявый, с худым благообразным лицом. Темные глаза его ка­зались задумчивыми и даже грустными.

- Вот тебе, пожалуйста, - повернулся в сторону брата Адольф, широким жестом указывая на Чочоя, - этот маль­чишка потерял отца. Лет в пятнадцать-двадцать он, быть может, и сам умрет...

Чочой был ошеломлен этой фразой. "Как - умру? Почему так скоро умру?" - хотелось ему спросить, но он молчал, не сводя немигающих глаз с Адольфа. А тот продолжал:

- Народы эти у нас вымирают, как вымирают зубры. Но для зубров устраивают заповедники, чтобы как-то спасти их от вымирания. А почему же здесь для этих народов ничего не делается?

- Вот колледж окончишь, потом в университет пойдешь, после университета заповедник для эскимосов и чукчей устро­ишь, бизнесменом станешь!

Еще долго разглагольствовали братья, загородив собой тропинку и словно не замечая, что мальчикам хочется пройти дальше.

- Вот посмотри хорошенько на него...-Адольф присел на корточки и сочувственно улыбнулся Чочою. - Какое худое у него лицо! На этом лице - явные признаки обреченности... А ну-ка, мальчик, сними малахай, покажи нам свою голову...

- Сейчас же зима, он простудится, - не выдержал Том. - У него же отец умер...

- Что? - удивленно поднял брови Адольф. - Просту­дится? А это кто там подал голос? Это ты, черномазый?

Сочувственной улыбки на лице Адольфа как не бывало.

- Оставь ты их сегодня в покое обоих, - лениво посове­товал Дэвид. - Меня не столько эти щенки привлекают, сколько вот эта настоящая собака. - Он указал глазами на Очера.

У Чочоя болезненно сжалось сердце. Он обхватил руками шею Очера и вполголоса сказал:

- Пойдем, Очер, пойдем скорее назад.

Дернув Тома за рукав, Чочой поспешил отойти со своим другом от сыновей Кэмби как можно подальше.

- Говорят, этот пес - прекрасный передовик в нарте, - донесся до мальчиков голос Адольфа. - Надо будет сказать отцу, чтобы он забрал его. Зачем он теперь в этой яранге? Ведь Кэргын умер...

- Ну да, да, конечно. Кэргын умер, и сын его тоже обре­чен на смерть, - насмешливо ответил брату Дэвид.

Том и Чочой подошли к хижине Джима с другой стороны. Старый негр впустил мальчиков вместе с собакой.

-Что они вам говорили? - спросил Джим, посмотрев в заплаканное лицо Чочоя. - Я в окно глядел, когда они с вами разговаривали.

- Собака им моя понравилась, - всхлипывая, промолвил Чочой. - Отнимут, наверное.

Джим почесал свою кудрявую голову, потер жесткими пальцами лоб и сказал:

- Ничего, ничего, Чочой... Успокойся, мальчик, успокойся, мой милый мальчик. Все будет хорошо, обязательно все бу­дет хорошо...

Старому негру очень хотелось утешить Чочоя, но было вид­но, что он нисколько не верит в хороший исход разговора с сыновьями Кэмби. И действительно, глядя на собаку, Джим думал о том, что раз она понравилась Дэвиду и Адольфу, значит, не сегодня-завтра ее заберут.

Заметив, что Чочой никак не может развязать озябшими руками тесемки малахая. Джим, громыхая своей деревянной ногой, бросился ему помогать. Затем, отряхнув с одежонки Тома снег, старый негр засуетился у печки.

- Сейчас, сейчас, мальчики, сейчас будет тепло, - приго­варивал он. - Сейчас горячего чаю напьемся. Где-то у меня даже припрятан кусочек сахару...

Том проглотил слюну и, подмигнув Чочою, улыбнулся.

Вскоре Чочой сидел за столом, а перед ним дымилась гли­няная кружка с горячим чаем.

Джим расколол ножом сахар, дал самый большой кусочек Чочою и ласково сказал:

- Пей, мальчик, пей. Постарайся забыть о своем горе. Пора уже тебе сердце одевать в железную кольчугу. Иначе трудно будет жить на свете.

Чочой посмотрел в темное, с огромными грустными глаза­ми лицо старого негра и, как ни крепился, вдруг разрыдался. Том, не зная, чем утешить друга, бросил свой кусочек сахару в его кружку. "Нет, наверное, не найдется такого сахара, кото­рый мог бы подсластить горе бедного мальчика",-подумал ста­рый негр, присаживаясь рядом с Чочоем на грубую скамейку.

Усадив Чочоя к себе на колени, Джим обхватил его лицо руками и поцеловал в лоб. Почувствовав тепло рук доброго Джима, Чочой вспомнил ласковые руки отца и заплакал еще горше.

- Успокойся, успокойся, мой мальчик, - шептал старый негр, слегка покачиваясь, словно баюкая Чочоя. - Я знаю, тяжело, очень тяжело терять родного человека... Да, да, очень тяжело терять родного человека...

Продолжая покачиваться взад и вперед, Джим запел сна­чала тихо, мягким, бархатным басом, потом все громче и громче. Чочой постепенно успокоился. Утомленный, разбитый горем, погрузился в зыбкую дремоту.

А Джим, слегка покачиваясь, пел и пел о своей большой любви к простым людям, которых обижают и унижают бога­тые, о безрадостной жизни негров, о том, что они каждую ми­нуту могут ждать смерти, страшной смерти, называемой судом Линча.

Когда Чочой уснул, Джим положил его на свою постель и, обхватив кудрявую седеющую голову руками, глубоко за­думался. Том, подражая отцу, тоже обхватил свою кудрявую голову и огромными, не по-детски серьезными глазами уста­вился в лицо Чочоя.

Чочой во сне всхлипывал, порой улыбался. Ему снилось, что отец вернулся из той проклятой "долины предков", куда его увезли по приказанию шамана; снилось, что отец снова шепчет ему что-то ласковое, нежное, а руки его, как и прежде, удивительно теплые.

- Что-то хорошее приснилось Чочою, - сказал Том, не­вольно улыбаясь.

- Да, - тяжело вздохнул старый негр, - теперь только во сне он и сможет иногда быть счастливым. Возможно, жи­вой отец ему приснился. Не знает, бедняга, что там... - Негр не договорил и махнул рукой в том направлении, куда увезли Кэргына.

А там, на дальнем холме у реки, хоронили отца Чочоя. Его сняли с нарты, раздели догола, положили головой на запад, а ногами на восток.

Изрезав одежду покойника ножом на мелкие кусочки, ша­ман положил ее чуть подальше от трупа и совершил закля­тие, призывая песцов, лисиц и волков скорее съесть тело Кэр­гына, чтобы "освободить его душу от телесной оболочки и от­править ее в долину предков, к верхним людям".

ЗИМА ИСПУГАЛАСЬ

На Чукотском побережье тоже несколько дней стояла непогода. Сначала дул ветер, шел дождь, потом выпал глубо­кий снег.

- Рано, совсем рано зима пришла, - сокрушался предсе­датель колхоза Таграт. - Дома собрать не успели до снега.

Но прошли сутки, вторые, и погода установилась. Проясни­лось небо. Яркое солнце растопило снег. Словно весной, кру­гом побежали ручьи. Обрадованные хорошей погодой, колхоз­ники принялись собирать дома. Комсомольская бригада Тынэта взяла на себя самую трудную часть работы - доставку бревен на строительные площадки. Под смех и дружные шут­ки парни взваливали тяжелые бревна на плечи и несли их к местам сборки.

Председатель колхоза несколько минут наблюдал за ра­ботой комсомольцев, затем пошел на берег моря и ловко взо­брался на высокие вешала с висящей на них вяленой юколой. Долго всматривался Таграт в море, покрытое льдами. Обвет­ренное морскими ветрами, прокаленное солнцем, чуть скула­стое лицо его с густой сеткой морщинок возле узких, с твер­дым блеском глаз было сердитым. Несколько минут назад к Таграту подошел мальчик, сын Экэчо - Тавыль, и сообщил, что отец его все еще не вернулся с моря.

- А зачем он в море ушел, не знаешь? - спросил Таграт.

- Сказал, что решил поохотиться, - невесело ответил мальчик.

И вот сейчас Таграт думал о странном поведении Экэчо:

"Нехороший человек. По-прежнему куда-то в сторону смот­рит. Колхозной дисциплине не подчиняется. Вот ушел в море, когда у колхозников работы много... Быть может, несчастье случилось с ним? Надо людей от работы отрывать, посылать в море на розыски..."

Таграту вспомнилось, с каким упорством когда-то Экэчо стремился поссорить его с Вияль, расстроить их семейную жизнь.

- Нехороший человек, очень нехороший, - уже вслух сказал Таграт. - Много зла он мне сделал. Но, однако, я дол­жен узнать, не случилось ли с ним несчастья. Может, спасать нужно...

Спрыгнув на землю, Таграт позвал Тынэта. Комсорг под­бежал к председателю возбужденный, с потным лицом, весело поблескивая белозубой улыбкой.

- Хочу дать тебе очень важное задание, - сказал Таграт, раскуривая трубку.

- Ну что ж, давай! - с готовностью ответил Тынэт.

- Три дня, как не появляется с моря Экэчо. Боюсь, как бы с ним несчастья не вышло. Возьми с собой четырех комсомольцев и отправляйся на самом лучшем вельботе в море.

Лицо Тынэта сразу помрачнело. Он никак не думал, что задание председателя не будет касаться строительства домов.

- А почему он в море ушел? Ты разрешил ему? Так, что ли?

- Ты не знаешь Экэчо? Сам ушел, без разрешения ушел, - нахмурился Таграт.

- Ну, если я найду его в море, поколочу! - вдруг заявил Тынэт; жаркие глаза его по-озорному блеснули. - Поколочу! Или искупаю в море, если он еще сам не искупался!

- Колотить и купать его не разрешаю, хотя я и сам это с удовольствием сделал бы, - серьезно заметил председа­тель.- А вот на собрании колхоза о нем следует поговорить громким голосом... - И, немного помолчав, добавил: - Ну ладно, хватит нам с тобой разговаривать. Сейчас же собирай­ся в море.

Тынэт яростно почесал затылок и с выражением величай­шей досады на лице сказал:

- Эх, как плохо получается!

Не хотелось Тынэту отрываться от строительства, но че­рез полчаса в сопровождении четырех комсомольцев он ушел на вельботе в море.

Парта Кэукая и Пети стояла возле самого окна. Им хоро­шо было видно, как работали люди у одного из новых домов.

- Уже потолок настилают, - толкнул Петя локтем в бок Кэукая. - Смотри, смотри, вон Кэргыль пришел...

Действительно, седой старик, тяжело опираясь на посох, смешно задирал кверху редкую бородку и смотрел, как его сосед, уже пожилой мужчина, Аймын, с тремя другими кол­хозниками настилал потолок. Порой Кэргыль сердито взма­хивал своим посохом, отчаянно жестикулировал - видимо, что-то подсказывал людям, работающим наверху.

Нина Ивановна, которую назначили учительницей в чет­вертый класс, нет-нет да и поглядывала строго в сторону Пе­ти и Кэукая. Тогда Петя толкал друга ногой, мгновенно при­нимал вид чрезвычайно внимательного ученика, полностью поглощенного решением задачи. Так длилось минуту-другую, а затем неведомая сила заставляла его снова хотя бы угол­ком глаза глянуть в окно.

- Смотрите! Смотрите! Кэргыль наверх полез!.. - почти закричал Петя, вскакивая на ноги. В классе послышался смех. Петя испуганно оглянулся и, встретившись с укоризненным взглядом Нины Ивановны, покраснел до корней волос.

- Железнов, пересядь на заднюю парту третьего ряда, - спокойно, но сухо сказала учительница.

Смущенный Петя быстро собрал свои книги. Кэукай умуд­рился незаметно дать ему в спину тумака и тем самым выра­зить свое неодобрение нелепой выходке друга.

А старик Кэргыль, действительно чем-то очень рассержен­ный, цепляясь трясущимися руками за леса, к изумлению всех, кто за ним наблюдал, взобрался на сруб дома. Стукнув Аймына палкой по спине, он взялся руками за доску и почти незаметным усилием водворил ее на надлежащее место. Аймын, который долго не мог справиться с доской, смотрел на старика с виноватой улыбкой.

...Прозвенел звонок. Последний урок кончился. Нина Ива­новна разрешила ученикам встать. Класс быстро опустел. Ве­селой стайкой дети разбежались по поселку, устремляясь к тем местам, где строились дома.

Петя и Кэукай подошли к старику Кэргылю, к тому вре­мени уже сошедшему вниз.

- А страшно там, наверху? - спросил Кэукай, загляды­вая в морщинистое, с узкими подслеповатыми глазами лицо Кэргыля.

Старик заложил под мышку свой посох, ухватился рукой за бородку и вдруг, весело улыбнувшись, спросил:

- Вам, наверное, очень хочется побывать наверху, - так, что ли, говорю?

- Очень! - вздохнул Кэукай.

- А вы полезайте, - предложил Кэргыль.

- Да нас же не пустят, скажут - мешаем, - махнул ру­кой Петя.

Тогда старик выхватил из-под мышки посох и погрозил людям, работающим наверху:

- Эй, вы, там! Пустите этих мальчиков к себе, да только смотрите, чтобы они вниз не слетели!

Не успел старик закончить свой строгий наказ, как Кэукай и Петя, цепко хватаясь за леса, уже взбирались на самый верх дома.

- Как хорошо! - с восхищением сказал Петя, осматри­вая широко раскрытыми глазами поселок и его окрест­ности.

- Ай, хорошо! - в тон ему произнес Кэукай, всей грудью вдыхая свежий воздух светлого, солнечного дня.

Перед глазами мальчиков ровной линией тянулись до са­мого конца поселка уже выстроенные и еще строящиеся дома. Оставалось всего лишь несколько яранг, приютившихся у ска­листого берега, и они теперь казались чужими, случайно за­брошенными в этот поселок.

Снег, растаяв, обнажил пламенеющую темно-красными, коричневыми, желтыми красками осени бесконечную тундру. Густая сетка золотых солнечных бликов трепетала на море. Синее, спокойное, оно казалось нежным, ласковым. Льдины, отражаясь в воде, медленно двигались вдоль берега с востока на запад. Маленькие и большие, они были бесконечно разно­образны. Одни из них напоминали корабли невиданных кон­струкций, другие - причудливые вазы на тонких ножках, третьи - вздыбленных медведей или охотника в белом халате, притаившегося в ожидании зверя. Иногда подмытая водой льдина обваливалась, и тогда гулкое эхо сотни раз повторяло грохот, унося его далеко-далеко, туда, где синева моря схо­дилась с голубизной чистого, безоблачного неба.

А воздух казался таким чистым, прозрачным и свежим, что люди невольно вдыхали его всей грудью и еще громче сту­чали топорами, молотками, еще энергичнее работали рубанка­ми, пилами.

- Эге-ге-гей, Инанто! - донесся чей-то густой, басистый голос с самого конца поселка, где люди уже устанавливали стропила на выросшем доме. - Почему твоя бригада так пло­хо работает? Что-то вашего дома совсем не видно-о-о!..

- Не туда смотришь. Повыше голову задирай, тогда уви­дишь!- послышался голос бригадира Инанто.

Веселый смех прокатился по поселку.

- А снегу, смотри, совсем нет! Вот только там, где и летом лежал, в горах остался, - показал на вершины гор Петя.

- Зима испугалась. Ушла зима, - ответил Кэукай и, щу­рясь, улыбнулся солнцу.

- А Нина Ивановна, наверное, на меня обиделась, - вдруг нахмурился Петя.

- Ничего, ничего, - успокоил его Кэукай. - Я видел, хо­рошо видел, что она сама чуть-чуть не расхохоталась, когда старик Кэргыль по спине Аймына палкой своей стукнул. Я и сам, понимаешь, даже язык прикусил, чтобы не расхохотать­ся. Вот, посмотри!

Кэукай, насколько мог, высунул свой язык, чтобы Петя собственными глазами удостоверился, что он действительно прикушен.

Петя рассмеялся.

- О! Он у тебя такой длинный, что, если ты и половину его откусишь, все равно никто не заметит!

Кэукай смешно скосил на свой язык глаза и, словно испу­гавшись, что язык и в самом деле длинноват, быстро закрыл рот.

- Посмотри-ка, Кэргыль так все и не уходит, - показал глазами вниз Петя.

А Кэргыль действительно, заложив свой посох под мышку, торопливо шагал вокруг дома, покрикивая на колхозников, если они делали, по его мнению, что-нибудь не так.

- Наверное, рад, что скоро из яранги в дом перейдет,- предположил Петя.

- Давай спросим? - посоветовал Кэукай.

Не раздумывая долго, мальчики спустились на землю, по­дошли к старику.

- Дедушка! Скажи, ты очень рад тому, что скоро в дом перейдешь жить? - спросил Кэукай.

Кэргыль щипнул несколько раз свою седую бородку, не спеша закурил трубку и только после этого очень серьезно ответил:

- В дом не перейду. Всю жизнь я прожил в яранге, в яранге и умирать думаю.