Прошли три недели, ямы заполнились до отказа. "Белый сокол", стоявший на якоре, готовился к отплытию. День за днем маленькие шлюпки сновали от корабля к берегу и обратно - перевозили наготовленные запасы провизии: зерно, бобы, ямс, фрукты, кокосы, лечебные травы и уксус в огромных бочках. И вот все запасы погружены, теперь хозяин корабля сошел на берег - предстоял торг с белыми охотниками за рабами. Патока и ром, табак и порох пойдут в обмен на черный груз - рабов. Но из всех, собранных в огромных ямах, его интересуют только самые здоровые и крепкие.
Перед появлением покупателя пленников вытащили из ям и связали по двое, лодыжки и запястья обвили путами. В первый раз их помыли и покормили досыта, обрили головы, намазали маслом тела. Вот они стоят длинными рядами, покорно, терпеливо, словно животные, выучившие, наконец, урок повиновения. Охотники за рабами не нарадуются - три недели в ямах сделали свое дело. Молодые африканцы превратились в то, что требуется - товар, который можно обменять на другой товар.
Теперь двое белых осматривают свое достояние.
- Этот высокий парень пойдет за бочонок рома, не меньше, а то и за двадцать фунтов серебром, - говорит один.
- За него бы и побольше дали, не держи он голову так высоко, - отзывается другой.
- Не научился в яме, научится на корабле. Когда шагнет на землю, уже не будет голову задирать. А куда "Сокол" направляется?
- В Бостон, но сначала зайдет и в другие порты на побережье Атлантики. Рабы везде нужны, с десяток остановок сделает, не меньше.
От "Белого сокола" отошла маленькая шлюпка - там сидел хозяин. Теперь он прохаживался вместе с остальными белыми вдоль ряда, разглядывал чернокожих рабов. Указывал то на одного, то на другого, эти ему не нужны, пусть идут обратно в яму. Ему годятся только высокие и молодые - не старше двадцати пяти лет. Хозяин корабля гордился своим умением определять возраст и силу раба. Вот уже самые лучшие отобраны и поставлены в сторонке; блестят натертые до блеска пальмовым маслом, крепко связанные тела; покорно, уныло склонены головы - все, кроме одной. Хозяин щупает мускулы, проверяет крепость бедер, заглядывает в рот - все ли зубы на месте. Окончив осмотр, белые удаляются в палатку для совершения сделки.
Бумаги подписаны, сигнал к отправлению дан. Триста сорок пять чернокожих, заслуживших одобрение хозяина, куплены по всей форме, оплачены, переправлены на корабль и упрятаны в трюм. Палуба нависает так низко, что стоять приходится, наклоняя голову, а чтобы всем хватило места, лежать надо, тесно прижимаясь друг к другу, мужчинам по одну сторону трюма, а женщинам - по другую. Запястья и лодыжки рабам так и не развязали, и до утра не давали никакой еды. Такова обычная процедура погрузки. Помощник капитана только рявкает на пленников, то и дело норовит огреть плетью - всех надо держать в повиновении. Провинившихся не покормят и утром. Но крики и брань, доносящиеся с палубы, так же непонятны африканцам, как и биение тяжелых волн о днище корабля.
Ат-мун заставил себя сесть, выглянуть в крохотное круглое окошко, откуда в трюм поступает воздух. Солнце уже спускается. Лучи света отражаются в воде, освещают далекий берег. Заросли мангровых деревьев обрамляют темнеющие берега, над водой носятся неутомимые бакланы. Это его земля, где он родился и возмужал. Здесь, хотя лишь на одно мгновение, он был вождем своего племени. Он не знает, куда унесет его огромная птица, пока они лежат в ее брюхе. В одном только он уверен - этой земли ему больше не увидать. Ат-мун заговорил, но никто из Ат-мун-ши, а их тут было не меньше двадцати, не откликнулся. Их уже заставили позабыть и родное племя, и то, что они мужчины, воины. В темноте трюма раздавались не слова, а невнятное, бессмысленное мычание. Всю ночь, покуда корабль, распустив паруса и поймав попутный ветер, несся сквозь тьму, Ат-мун не смыкал глаз. Он пытался затвердить наизусть все, что помнил о своей прошлой жизни. Он хотел, чтобы в далекий путь отправилось не только его тело, но и душа.
Два месяца ушло на долгое путешествие, благоприятная погода сменялась штормами и штилями, после страшной жары наступал холод, от которого стучали зубы. Только раз в день африканцам разрешалось на час подняться на палубу. Они шагали взад-вперед, насколько позволяли путы, покуда их обиталище чистили и мыли уксусом. Потом и их самих обливали водой - соленой, обжигавшей голую кожу. Им выдавали скудную порцию пищи и снова отправляли вниз, в трюм. Малейшее неповиновение наказывалось ударами плети. Пока они были на палубе, Ат-мун не пытался заговаривать со своими соплеменниками. Он понимал - плети не избежать. Ему становилось все труднее и труднее отличить своих людей в массе тел, а они больше не отзывались на его слова. Еще сложнее было припоминать ту жизнь, что осталась позади. Жестокое обращение вкупе с ничем не заполненными днями притупляло все чувства - казалось, существует только настоящее, одна забота - урвать немножко еды, смочить водой вечно пересыхающий рот, вернуться с палящего солнца палубы в спасительную темноту трюма.
Шли дни и недели, прошлое уходило все дальше и дальше. Он старался не забывать главного - лица сестры. Иначе как узнать ее, когда они снова увидятся? А еще надо крепко запомнить - у него есть предназначение, уготованное ему с рождения.
- Я вождь, - снова и снова еле слышно повторял юноша в сумраке трюма. - Я Ат-мун.
"Белый сокол" уже сделал первую остановку в одном из портов Южной Каролины, там хозяин намеревался продать треть груза. Он был доволен плаваньем. Он погрузил на корабль триста сорок пять рабов, более трехсот добрались до американских берегов. Живой груз не пострадал от повальной лихорадки - частая участь работорговых кораблей. Лишь несколько чернокожих умерло, да двое-трое выбросились за борт, но это было в порядке вещей. Хозяин побыстрей отправил на берег сотню рабов, ослабевших больше других. Вымытые, с натертыми маслом телами, прикрытыми для соблюдения приличий кое-какой одеждой, они гляделись совсем неплохо на пристани Чарльстона. Теперь надо дождаться высокого прилива и вырученных денег. Он запросил за каждого раба по пятнадцать фунтов серебром. Он знал, за многих из них заплатят на торгах куда больше, да только не все доберутся до торгов.
"Белый сокол" медленно плыл на север вдоль побережья, заходил в небольшие порты, оставляя там меньшие партии рабов - где сорок, где шестьдесят, смотря по нужде в работниках и цене за голову. Грациозная белокрылая птица добралась наконец домой, в Бостон. Было первое воскресенье июля 1725 года. Хозяин приказал спустить паруса и бросить якорь в виду гавани - они высадятся на берег наутро. В воскресенье выгружать живой товар не положено. За это кораблям с рабами уже не единожды вообще запрещали приставать к берегу.
Когда корабль подошел к пристани в понедельник утром, двадцать рабов - весь оставшийся груз - вывели на палубу. Остались только самые сильные, меньше всего измученные плаваньем, способные привыкнуть к суровому климату Новой Англии. Ат-мун вгляделся в лица. Ни одного из его племени. Ему никогда не узнать, где теперь его люди.
Помощник капитана жестами, а не словами дал понять африканцам, что от них требуется. Они заторопились, спускаясь по сходням на пристань. Путы мешали двигаться быстро; покорные всему, африканцы знали: кнут с той же легкостью, что воздух, рассекает кожу. У помоста аукциониста уже толпился народ, по большей части мужчины. Сзади вытягивали шеи несколько любопытных женщин.
Аукционист махнул рукой, и с Ат-муна сняли путы. В первый раз за четыре месяца он шагал свободно. Нет, все равно не свободно. Когда он сошел с корабля, на него напялили пару штанов, а они еще хуже веревок мешали ходьбе. Видя, как неуклюже шагает чернокожий юноша, народ на пристани принялся хохотать. Ат-мун взгромоздился на помост. Над ним, резко крича, носились чайки, ныряли вниз, снова взлетали вверх, усаживались отдохнуть на высокие мачты "Белого сокола". Ат-мун не сводил глаз с птиц.
- Отличный образчик с Золотого Берега, - начал аукционист, похлопав юношу по плечам, проведя рукой по могучим бицепсам, по сильным ногам. - Руки-ноги в порядке, еще совсем мальчик, способен к тяжелой работе, протянет долго. Крепкий, сильный, здоровый. Помните - молодой раб лучше всего. Его можно научить всему, чему хочешь.
Голос из толпы выкрикнул какие-то слова.
- Недостатки? - переспросил аукционист. - Судите сами, никаких. А ну, глянем повнимательней.
Тут он посмотрел в бумагу, протянутую помощником капитана.
- Погодите минутку, тут сказано: "Не умеет говорить". Неужели? - он уставился на юношу, тот возвышался над ним словно башня. - Ну, ты, давай, скажи нам что-нибудь.
Ат-мун продолжал глядеть на чаек.
Аукционист пожал плечами.
- За такое стоит повысить цену. Представьте себе чернокожего, который не может нагрубить в ответ, как только выучится болтать по-английски.
Толпа отозвалась гоготом.
Мужчина, одетый в серое, в большой широкополой шляпе шагнул вперед и взглянул на аукциониста.
- Как его зовут?
Аукционист расхохотался:
- Зовут? У этих чернокожих имен нет.
Мужчина подошел ближе к помосту и взглянул на юношу.
- Как тебя зовут?
Ат-мун еще ни разу не слышал, чтобы белый человек не орал и не выкрикивал приказания на непонятном языке. Он перевел взгляд с чаек на незнакомца. Удивительно, совсем другим тоном говорит. Слов все равно не разобрать, но выражения лица понять можно. Ат-мун еще ни разу не ответил ни одному белому. Он поклялся себе не раскрывать рта. Но тут губы сами собой раздвинулись, и он произнес одно слово: "Ат-мун".
Мужчина в сером обратился к аукционисту.
- Друг, возьмешь за него тридцать фунтов без торговли?
Тот на мгновенье задумался, но понял, что ему предлагают чуть ли не вдвое больше, чем он надеялся получить за такого недружелюбного раба.
- Он твой.
Деньги были уплачены, молодой негр уведен с помоста.
- Похоже, неглупый малый, - произнес покупатель.
Аукционист не отвечал, пока не спрятал деньги в карман.
- Ничего, скоро ума не останется. Нагрузи работой потяжелей, и все будет, как ты хочешь.
- Ат-мун, - снова повторил юноша, желая объяснить, что он вождь своего племени. Но у него не было подходящих слов. Всего только и осталось в памяти, что собственное имя да пыль полупотерянных воспоминаний о далекой стране.
- Назови его Амосом, - хрипло рассмеялся аукционист. - Хорошее христианское имя для черного дикаря.
Он повернулся и жестом поманил следующего раба.
- Пойдем, друг, - обратился к юноше квакер, и тот понял приглашающий жест.
- Ат-мун… - снова выдавил из себя молодой вождь, но другие слова не шли.
- Теперь ты Амос, - прибавил ходу квакер.
Так Калеб Копленд, который пришел на пристань совсем не для того, чтобы покупать рабов, а только затем, чтобы доставить партию домотканой шерстяной материи, вернулся домой с рабом, шагающим позади, и пустым карманом - на покупку ушла вся выручка от проданной материи.
3. Бостон. 1725-1740
Калеб Копленд даже и не знал, что сказать жене: ведь он возвращается с пристани без денег, вырученных за продажу ткани, зато с широкоплечим чернокожим парнем. Конечно, беспокоиться было не о чем, его жена - женщина добрая и великодушная.
Селия бросилась к двери, только заслышав скрип садовой калитки.
- Откуда взялся этот мальчик?
Несмотря на высокий рост молодого негра, она сразу поняла - перед ней мальчик, который ей в сыновья годится, хотя так уж получилось, что ее собственные дети гораздо младше.
- Я купил его на пристани. Корабль только-только подошел к берегу, они распродавали свой товар.
- Мистер Копленд! - воскликнула Селия, от ужаса переходя на официальный тон. - Вы же знаете, что мы не одобряем рабства.
- Да, - вздохнул Калеб, - но когда я увидел этого паренька на помосте и вспомнил, как нам нужен помощник по дому, я подумал: пусть лучше попадет в христианскую семью, где с ним будут ласково обращаться, научат всему, разовьют ум. Я не смог удержаться и купил его. Но в торгах не участвовал, заплатил сразу.
- Такой сильный и крепкий мальчик, - улыбнулась Селия. - Ты конечно отпустишь его на свободу?
- Да-да, со временем, - отмахнулся Калеб. - Хотя зачем такому дикарю свобода?
- Думаешь, не поймет, как ею пользоваться?
- Он пока вроде дикого зверя. Что ему еще делать, как не бежать без оглядки.
- Сдается мне, он добрый паренек.
Покуда они разговаривали, Амос стоял, не шевелясь. Но глаза его уже обежали кругом все жилище. Он сразу заметил двух малышей, мальчика и девочку, которые уставились на него, прячась в широких складках материнской юбки.
- Мне тоже кажется, он неплохой парень, - согласился Калеб. - Но у всех, кого продают, есть какой-то недостаток. Как ни грустно, он - немой…
- Вот бедняжка, - воскликнула Селия. Она подошла поближе и взглянула прямо в глаза юноше. Похоже, ей хотелось доказать, что муж ошибается. - Как тебя зовут, мальчуган?
- Его зовут Амос, - сказал Калеб.
Юноша открыл рот.
- Ат-мун… - глубокие, гортанные звуки наполнили комнату, отзываясь дальним эхом. Потом губы снова сомкнулись, и наступило молчание.
- Только одно слово и произносит, - вздохнул Калеб. - Потому он мне и достался задешево.
- Может, начнет говорить, когда поймет - бояться больше нечего, - Селия резко повернулась и вошла в дом. Пора было уже приниматься за дела. Негоже стоять у двери и болтать, хотя бы и с собственным мужем. - Отведи парня в мастерскую, покажи ему, что делать. А я приготовлю комнату. Роджер, Роксана, пойдемте, поможете мне, - позвала она детей.
Когда жена вернулась, Калеб стоял у ткацкого станка и пытался объяснить, как он работает, а Амос замер рядом, голова поднята высоко, лицо ничего не выражает.
- Ему вовек не понять, - воскликнул Калеб: в голосе раздражение, на щеках - румянец приближающегося гнева.
Селия покачала головой.
- Конечно, откуда ему, бедному черному ягненочку. Он всю жизнь слышал какой-то другой язык. Придется нам его поучить. Амос, - позвала она погромче, глядя прямо на юношу.
Он повернулся на звук голоса. Она кивнула, снова повторила его имя, указала на него. Затем, взяв Калеба за руку, произнесла имя мужа, а потом свое, указывая на себя.
- Пойдем, Амос, - позвала она.
Он не двинулся, но отрешенность на черном лице сменилась недоумением.
- Пойдем, Амос, - повторила она и поманила юношу за собой.
Повинуясь не слову, а жесту, он неуверенно шагнул к ней. Она несколько раз одобрительно кивнула. Легкое подобие улыбки показалось на его губах.
- Он все со временем поймет, - взглянула на мужа Селия. - Я его буду учить, как учу детей.
Она снова жестом позвала юношу, и он, словно послушная собака, вышел вслед за ней из комнаты. Хозяйка привела его в небольшую каморку рядом с кухней. Там стояла узкая койка, стул, небольшой стол. Все эти предметы были ему незнакомы. Она села на стул, чтобы показать, как им пользоваться. Он с застывшим лицом наблюдал за ней, а затем уселся на корточках на пол.
- Сидеть, - медленно, по слогам произнесла она, но он даже не попытался повторить за ней это слово.
Она легла на кровать, закрыла глаза, делая вид, что спит. Он внимательно следил за ее движениями, потом кивнул, словно все понял. Обвел глазами комнату и с видимым облегчением заметил на полу домотканый коврик. Поднял его, сложил, свернулся на нем клубочком и тоже закрыл глаза.
- Спать, - объяснила она.
Он встал и снова кивнул, повторил, как прежде, вытягиваясь во весь рост:
- Ат-мун.
Селия пошла на кухню. Юноша последовал за ней. Хозяйка села у длинного стола, жестом пригласила его сесть. Он неловко устроился на табурете. Она положила перед ним оловянную миску и вилку, он начал хватать еду руками и запихивать в рот.
Вечером Селия и Калеб присели у камина поговорить. Дети давно спали в своих постельках, а чернокожий юноша улегся на коврике в углу отведенной ему комнаты.
- На все нужно время, Калеб, он хороший мальчик. Он научится. Мне кажется, он и говорить научится.
- Но он ничего, кроме одного звука, не произносит!
- Это не просто звук, Калеб. Это слово. Единственное, оставшееся от Африки. Он от него не откажется, покуда не найдет взамен другое, не менее важное.
- Откуда ты это знаешь?
Она покачала головой:
- Есть вопросы, на которые даже у хорошей жены нет ответа.
Мало-помалу Амос, как ребенок, выучился выполнять работу по дому, помогать в мастерской - чесать и сучить шерсть: наконец, ему доверили и ткацкий станок. Постепенно он отучился от своих африканских привычек, сидел на стуле, спал на кровати, ел ножом и вилкой, а не пальцами. Он привык к штанам и рубахе, даже полюбил чуток щегольнуть красивым птичьим пером, заткнутым за тулью шляпы.