И ничего не осталось от предателя скифа и его собаки. Две кучки пепла, как после плохо загашенных костров. Метались обожженные овцы, дымились, горя и истошно крича. С десяток схолариев, быстрых, возбужденных, лили на них жидкий огонь. Пахло серой и горелым.
Орали, раздирая души, овцы:
- Э-э-э-э:
Уже нет скифа, нет собаки, упали, подогнув ноги овцы, а крик, в котором ужас и нестерпимая боль горящей плоти, висел в воздухе.
Пал на землю, при жизни омертвев, Ростислав. Щит князя на земле. Меч князя на земле.
Это выстрелила только одна машина стратига. Другие направили грозные медные стволы в сторону пришельцев. Пока молчали.
Владимир не оглядывался. Но ужасом дышало пространство за его спиной.
Стратиг сделал шаг ближе к краю стены. Глашатай закричал в рупор, повторяя его слова:
- Руссы! Уходите! Вон у меня сколько огнеметательных машин. Всех сожгу!
Тишина пала на степь под стенами Херсонеса. На погосте бывает такая тишина, где ни живого голоса, ни вздоха, ни движения. Князь покосил глазом вправо. Воевода Беляй стоял белее скал херсонесских. Ратибор окаменел. Идолы на берегу Днепра живее, чем он.
Добрыня справа. Аж зубами скрежещет.
- Слово, князь! Говори слово!.. Говори!!! Побегут же сейчас вои.
Слово… Какое слово?..
Побегут - подавят друг друга. Трупов будет побольше, чем после самого жаркого побоища.
- Слово, князь! Слово!!! Побегут…
- Князь! - кричал в рупор глашатай, повторяя слова коротконогого стратига, уже Героя Византии, уже достойного пьедестала. - Уходи! Быстрее уходи! Тебя, князь, первого сожгу!
Поодаль от стратига сбились в горстку свободные херсонеситы. Судя по виду, горожане самого разного сорта. И купец, и сборщик налогов, и совсем уж свободный от всего - от крыши над головой, от собственного виноградника - житель в рваном хитоне. Всех сплотила угроза. Сборщику налогов и рупора не нужно. Голос, как из медной трубы. За версту слышно. Он знал скифа-пастуха. Он кричал, что скифу Гудому никогда не верил. Тот всегда от налогов в степь уходил, уводя всех своих овец. На кучку обуглившихся костей, оставшихся от скифа, сборщик смотрел без жалости. Кричал со злорадством:
- Что, Гудой, жарко было?.. Это не все, предатель! На том свете, в аду, тебе еще жарче будет.
- Князь! Слово!!! - требовал Добрыня, - Говори слово!!! Побегут ведь!
Побегут…
Вот-вот побегут…
Видели же, достал огонь скифа - и их достанет.
Дружины распадутся, полки перемешаются. Конный люд, корабельщики забудут, кто есть кто. Побегут по скалистым склонам, по степным дорожкам. Уплывут на ладьях. Уже не дружины, уже не полки, - овечьи трусливые скопища.
У ног князя Ростислав. Не расти больше твоей славе, отрок. Лежит, не дыша. Мертвяк мертвяком.
Один Добрыня живой. Готов и спаленным быть греческим огнем, но спины коротышке-Герою не покажет.
Говорит уже твердо, даже без скрежета зубов.
- Повернись, князь, к войску. Скажи свое слово. Говори, пока за тобой еще рать, а не куча баранов.
Слово… Да какое слово, тут дело нужно.
Владимир промерил глазами расстояние между собой и тем черным, зловонным пятном, что осталось от скифа, собаки и овец. Запах серы стоек. Ветерок дул в сторону русского лагеря. Зловонно-черное пятно было как раз на середине расстояния до стен Херсонеса. Владимир посмотрел направо, на правый конец своей рати. Посмотрел налево, на левый конец рати. И правое, и левое крыло руссов концами дуг подступало довольно близко к стенам. Примерно на такое же расстояние, на котором был спаленный скиф. Огнеметательные машины были и на правом, и на левом конце стены. Возле машин - схоларии.
К бою готовы.
Вид угрожающий.
А стрелять не стреляли.
Пошто не стреляете?
Смертно перепуганный, обезножил сотник Чамота справа. Врос в землю - истинно истукан днепровский - сотник Павич слева. После скифа их черед превратиться в кучи золы. Греки на них, ближних, навели стволы своих машин.
Владимир, держа в глазах Игнатия Харона, сделал первый шаг, самый трудный, в сторону херсонесских стен. Страшен огонь, да, похоже, не над всей степью он властен Далеко летит стрела, пущенная из лука, да за край земли не залетает. Далеко летит греческий огонь, да, верно, вся мера его лёту расстояние от стен до скифа.
Князь сделал второй шаг… Ноги двигались тяжело. Не ноги, каменные колонны… Ты - князь? Сам будь сожжен, а рать убереги…
Третий шаг.
Пятый.
Двадцатый…
Не оборачиваясь, слушал - всем существом своим слушал - что за спиной. За спиной все та же тишина… да не та. Кто уже нацелился бежать, подумал повременить. Посмотреть, что с князем будет.
У черных смрадных костей Владимир остановился.
Ну, стреляй, Герой Византии… Я там, где был скиф…
… А стратиг все почему-то не стрелял. Стоит на стене. Гроза грозой. Со схолариями переговаривается, видно, приказы им отдает. Те кивают согласно, готовы приказы выполнить. Стратиг и глашатай, бесстрашные, продвинулись еще к краю стены. Дальше нельзя, рухнут под стены.
- Спалю! Сожгу, князь! Слово, скажи слово своим бандитам. Скажи слово, князь. И уходи с ними.
И этому нужно слово.
Игнатий Харон кричал, а князь стоял, готовый на грудь принять огонь из огнеметательной машины. Ветерок ерошил русые волосы. Щит на земле возле Ростислава, меч там же; только нож в ножне. Плащ на Владимире яркий, красный. Князя все должны видеть издалека. Полы плаща плещутся у ног. Зачем тебе мое слово, стратиг? Зачем слово войску? Спалишь - увидят, сами уйдут.
Но стратиг все грозил, ладони в кулаки сжимал. А огнеметательная машина не изрыгала огня.
Вепрь страха раздирал грудь князя. В голове буря обрывочных образов…
Вот он, Владимир, совсем маленький. Отец, князь Святослав, собирается в поход. На быстрых коней сажает пленных печенегов. Летите к своему хану, передайте, князь Святослав сказал: "Иду на вы!"
Бой будет.
Но бой честный…
Выходи, стратиг, и ты на бой честный…
Еще картинка из детства.
Он, Владимир, уже отрок. Уже ходит с дружиной в походы. В ту пору понятие "честный бой" еще что-то значило. Перед сражением из стана противников выходило по одному воину-доброхоту. Схватывались. Кто кого. Надо было взять кровь врага, не отдав ни капли своей. Такая победа победителю - добрый знак. Побежденному - предупреждение. Иногда на том бой и кончался.
Не раз Владимир видел, как на такой поединок выходил отец. Подросши, сам стал выходить.
Вот две рати, одна против другой, хазары и руссы. Спор серьезный: кому владеть правым берегом Роси, руссам пахать эту землю, как пахали отцы и деды, или хазарам пригнать с голых, уже облысевших пастбищ скот на эти новые, полные травяной свежести.
Из рядов хазарской конницы медленно выезжает хазарин. Железо доспехов на нем черно. Он огромен, в боках - от доспехов - шире коня. Голова под низким шлемом. Подымает копье, требуя боя.
Минуты тянутся и тянутся. Пойти на копье такого умелого бойца еще надо решиться. Не дождавшись, чтобы кто-то из его войска решился, выезжает на своем коне Владимир. У него страсть к доспехам простым. К тем, которые под силу справить и самому бедному воину. Сказывается то, что он не чета двум своим старшим братьям, родившимся в княжеском терему. Он от ключницы, прислуживавшей бабке, княгине Ольге. От ключницы Малуши. Сколько помнит себя Владимир, столько утирается насмешками, как плевками в лицо.
Он в простом копытном доспехе. И шлем на нем не из железа, из турьего черепа. Погибнуть в таких доспехах, конечно, можно, а можно и победить. Князю важно доказать каждому ратнику, не доспехи решают бой, умение.
Вот оплошал хазарин, неудачно отбил копье. Оно вонзилось в бок его коня. У коня подломились ноги. Хазарин спрыгнул на землю. Ловко спрыгнул. Но хазарин пеший. Владимир на коне. Пеший - во власти всадника. Наезжай на него, кроши мечом, дави копытами.
Князю такая победа не нужна. Он тоже спрыгивает с коня.
Честный бой.
Пеший идет на пешего. Скрестили мечи. Звон, лязг, треск. У хазарина выбит меч. Бери его, безоружного.
Но князю и эта победа не нужна.
Дает хазарину поднять с земли выбитый из рук меч.
Честный бой!
Ух, как орала тогда дружина, встречая князя победителя.
- Слава Владимиру! Слава!
Все князю простила. И мать, ключницу-блудницу Малушу (с лицом необыкновенной нежности; больше таких лиц Владимир ни у кого не видел!) - и это князю забыли.
А теперь ромеи изобрели огонь.
Стратигу Херсонеса Игнатию Харону никакого умения сходиться с врагом в честном бою не нужно. Он на стене. Он среди своих схолариев. Брызнет машина огнем - спалит противника, как барана.
Стратиг и кричит в лицо князю:
- Князь! Уходи! Уходи, князь, со своим войском! Спалю! Сожгу! Одни кости черные останутся!
Аж топочет на стене. Ножками коротенькими перебирает.
Ну, пали.
Ну, жги.
Лучше один я буду сожжен, чем сотни людей за моей спиной. Нет, Добрыня, не требуй от меня слова. Что тут мое слово сделает? Ничего. Скажу, не скажу - побегут руссы, толкая друг друга, конный будет давить пешего, бросятся десятками на ладьи, утопят их, сами утонут. А увидят, что я сожжен, но спины стратигу не показал, снимут шлемы, помянут добрым словом. Отступят, - с копьем и мечом против огня не пойдешь. Но отступят сотнями. Воеводы останутся воеводами, сотники сотниками.
- В последний раз говорю, князь, уходи! - топотал на стене Герой ромеев. Потрясал кулаками. - В последний!
В последний? Вот и ладно, что в последний.
Пали…
Червячок надежды, все время, с первого шага живший в душе князя, окреп; поднял голову.
Когда Владимир увидел, что схоларии с правого и левого концов стены не сжигают сотников Чамоту и Павича, которые как раз могли бы попасть под огонь, подумал: "А может у стратига всего-то огня на один запал? Цари в Византии сами под ударами азийцев. Им огонь на стенах Константинополя нужен. До Херсонеса ли им, который далеко, за морем?"
Да нет же, нет же у стратига ничего, кроме кулаков да топочущих ножек. Да еще рупора в руках глашатая.
Уже не один Владимир понял, что ромеи в один запал весь свой "арсенал" использовали. Добрыня, быстрый умом, тоже понял. Подошел к Владимиру со спины, встал рядом.
Глотка у Добрыни, что рупор в руках глашатая. У князя голос пожиже. Повернулись оба спиной к херсонеситам. Ну, жгите нас, жгите, если взаправду есть у вас огонь. Князь кричит - первым рядам все слышно. Добрыня гаркнул - вся степь под Корсунью слышит.
Смеется князь. Хохочет Добрыня.
- Руссы! Слаб Херсонес! Слаб! Нет у него ничего, кроме его стен. Попужали и - кончили.
В войске и шевеления нет. Стоит рать мертвая, сжатая страхом. Ростислав лежит, распластавшись, на земле. Князев щит слева от него. Князев меч справа от него.
- Ростислав, вставай, а, - зовет князь.
Тело мальчика мертво. Одни уши немножко живые. Почему-то вроде слышат.
- Ростислав! - притворно сердится князь. - Так ты меня бережешь? Где щит? Где меч?
Ростислав шевельнулся. Приподнял голову. Жив! Цел! Не пепел! Мальчишку взметнуло враз на колени и на руки. Стоит в собачьей позе, на четырех опорах. Совсем опомнился. Хотел поднять щит. Устыдился. Да как же это он так оплошал! Он со щитом должен был впереди князя быть. А теперь - поздно. Что-то придумать надо.
Добрыня ткнул в его сторону толстым пальцем и затрясся от хохота. Что, отрок, теперь так и будешь на четырех опорах стоять? С Ростислава на стратига, со стратига на Ростислава переводили глаза воеводы Беляй и Ратибор. И их сломило хохотом в дугу. Лагерь ожил. Тряслись от хохота стрелки из лука, покатывались, давились смехом, утирали слезы походные воеводы. Ростислав совсем уверился, что жив, и, теперь уже дурачась, нарочно, на четвереньках, по собачьи, дополз до Добрыни, до князя, выполз на поле впереди них и, запрокинув голову, залаял на стратига на стене:
- Гав!.. Гав-гав-гав!.. Гав! Гав! Гав!
Получалось все точно так, как у кричавшего что-то на своем непонятном языке стратига.
Безудержно хохотали корабельщики, оставившие ладьи. Хохотали спешившиеся конники. Не над Ростиславом хохотали, Ростислав так, ко времени пришелся. Надо было остатки страха из себя выплеснуть. Доказать князю, доказать Добрыне, доказать самим себе - совсем они не трусы. Это вон мальчишка струсил, живой мертвым на землю пал. А они-то устояли на ногах. А они-то бежать не бросились. Они храбры. Они ратники. Они - вои.
С дальних концов стены схоларии, не зная, чем бы устрашить руссов, плеснули из сосудов в сторону сотников Чамоты и Павича жидкий огонь. Но разве доплеснешь? Огнеметательных машин на стене много. Да, видно, они давно в негодность пришли.
А трава под стенами все-таки занялась огнем. Хохочущие сотники шага назад не сделали.
Нет, не так уж безобиден "греческий огонь".
Черный дым от горящей травы, запах серы, все еще не развеившийся. Хохот сотен людей, сотрясающий небо и землю. Ржание всполошившихся коней. Шум. Скрипы телег, которые вдруг понадобилось куда-то передвигать.
И на широкой стене Херсонеса впереди схолариев короткий толстячок в латах, стратиг. Гневный. Ругающийся. Грозящий… Не страшный…
4
И началась осада Херсонеса.
Князь сказал:
- Три года буду стоять под стенами, а Корсунь возьму.
Войско не совсем понимало князя: зачем стоять под Корсунью три года? Что ж, что вокруг Корсуни стены, как скалистые кручи?
Охотников брать Корсунь немедленно было великое множество.
Возьмем! Взлезем на стены. Взбежим. Птицами взлетим. Веди, князь, веди! Пусть только запоют трубы!
Осажденные видели, как руссы сгружали с подвод тонкие бревна, клали парно на землю и с ловкостью и быстротой удивительной вырезали в них гнезда для поперечных перекладин. Получались лестницы. Руссы подымали их, примеривали взглядом, достаточно ли высоки.
По нескольку раз в день подымался на стену стратиг. Тоже соизмерял глазами высоту лестниц и стен. Ах вы неотесанные варвары! Не бревна надо тесать! Вас самих отесать бы надо! Вон какая высота стен, восемнадцать мер! И еще ров под ними, шесть мер! Да пока вы будете взбираться, взбегать, взлетать, мы зальем вас горячей смолой. Нет "греческого огня" - смола есть! Слышали, как скиф-пастух кричал? Плоть живая, на которую льют жидкий огонь, так орет. Будете так же орать!
Стен, подобных стенам Корсуни, до того года руссы еще не брали. Но высокобортные греческие корабли, дромоны, и с бортов своих низких судов брали. Сколько раз было, ладьи несутся на дромон, окружают его, надеясь захватить команду врасплох, лестницы вырастают у борта дромона, прилипают, как вклеенные. И ничто уже не остановит русса, поставившего ногу на первую перекладину. Греки-лучники мечут дротики, летят в нападающих крепкие, с железными наконечниками стрелы. Но русс, опьяненный возможной победой, не взбегает, взлетает на борт дромона.
Стратиг обо всем этом знает. Только ведь большой корабль дромон, да не так длинен, как стены Херсонеса. Стой, князь, стой, тупой варвар, под стенами. И год стой, и два стой, и три стой. Хоть всю жизнь стой. Херсонес у моря. Рыбы вдоволь. Дождутся, дождутся осажденные помощи от царей константинопольских.
Стратиг злил. Среди его глашатаев были двое, хорошо знавшие славянское наречие. Какими же едкими словами они оплевывали князя, всех руссов! Какие выкрикивали оскорбления! Под веселый хохот своих соревновались, кто крепче обругает варвара, невесть откуда появившегося под их стенами.
Схолариев и легионеров у стратига была горстка. Но горожане, перепуганные рассказами о том, какой зверской расправе предадут их руссы, пополняли и пополняли ополчение. Это были сильные мужчины. Свободные. Большей частью из торговцев и ремесленников. За любую работу, которую требовал от них стратиг, брались охотно. Разгоряченные, оголяли руки. Руки у них были круглые, с мускулами, развитыми упражнениями. На стене - ни одного раба. Один раб предаст тысячу свободных. Раб - враг. Раб - пакостник. Раб опасен.
Ополченцев было много. И на стенах было многолюдно, как на перегруженной движением дороге. Варили смолу. Щедро, не скупясь, кропили маслом дрова и угли. Разжигали костры под котлами. Раздували кузнечными мехами огонь. Смола плавилась. Ее черпали черпаками. На глазах у варваров лили в чаны. Смотрите, смотрите, скифы, что мы вам готовим!
Священники благославляли ополченцев. Ходили меж защитников с кропиолами, сделанными из конских хвостов. Кропили тоже щедро. Святая вода лилась, как из водопровода. Смоляной дух, чад дров и запах ладана доносились до лагеря руссов. Помолимся, помолимся, помолимся, христиане! Побольше, побольше смолы для варваров! Бог поможет нам. Варвары на земле узнают, каков ад на небе. Слава тебе, господи! Слава!
Несколько раз князь предпринимал малые штурмы. Выбирал те места на стене, где было особенно много ополченцев. Дружинники подымали с земли лестницы. Бежали с ними к стенам, легкие, стремительные, не чувствующие тяжести.
Внезапно князь останавливал их звуком трубы. До стены всего шагов двести. Зачем, зачем останавливаться?
Князь знал, зачем.
С земли наблюдал, что начинало твориться на стенах.
А там начиналось невообразимое. Толчея, суматоха. Торговцу, научившемуся хорошо метать камень из пращи, локти раздвинуть негде. Его свои же толкнули. И он полетел вниз, на скальное дно рва. Вечная память, ромей. И со смолой все получалось не так уж страшно. От неуемного старания ополченцы подкладывали под таган чрезмерно много дров. Смола в чанах загоралась. С расстояния было видно, как докрасна раскалялись, прогибались железные лапы под таганами. Да начнись настоящий бой, кто-то нечаянно заденет таган, на своих же всю смолу и выльет.
Самое время брать стену!
Но в это время несколько труб по приказу князя трубили отход. И ратники, полные ярости, нехотя подчинялись им.
Зачем - отход?
Князь, веселый, смеялся. Созывал сотников. Ну, как, страшны нам торговцы, ремесленники? Если ты купец - торгуй. Если ремесленник - мастери. Ты воин только тогда, когда оружие начинаешь носить раньше, чем у тебя борода закурчавится. Обломаем таких?
И сотники с запалом соглашались:
- Обломаем! Обломаем!.. Чего стоим, князь?
… Князь послал уже несколько посланий стратигу.
Не хочу брать Херсонес, стратиг. Не хочу предавать его огню и мечу…
Чванливый стратиг на послания не отвечал.
Злил руссов. Да как злил!
Раз появился на стене не один, с дочерью, смуглолицей, сухопарой и очень-очень молодой еще гречанкой. Стратиг говорил ей что-то на своем языке. Дочь ему что-то отвечала. Глашатай в рупор доносил их слова до руссов:
- Аспазия! У тебя ведь много рабов. Выбери, дочь моя, себе еще одного.
Черная, как скворец, Аспазия, высмотрев князя, показала:
- Вот какого раба хочу!
Владимир аж зубами заскрежетал…
Погоди, тупой стратиг! Возьму Херсонес - все дома сохраню - а ты, помет собачий, узнаешь, что такое война. И ты, гречанка, погоди, "раб" придет в твой дом!
За спиной гул, ропот, крики:
- На бой, князь! На бой!