В книге рассказывается о нашем славном современном флоте - пассажирском и торговом, - о романтике и трудностях работы тех людей, кто служит на советских судах.
Повесть знакомит с работой советских судов, с профессиями моряков советского морского флота.
Содержание:
Часть первая - В МОРЕ КАК В МОРЕ 1
Глава первая - СТРАНСТВУЮЩИЕ АЛЬБАТРОСЫ 1
Глава вторая - ПРОЩАНИЕ С КРОКОДИЛОМ 5
Глава третья - ДВОЕ ИДУТ ПО ТРОПЕ 11
Глава четвертая - КОСТРЫ НА МАЛЕНЬКИХ ОСТРОВАХ 15
Часть вторая - ВРЕМЯ ПОТЕРЬ И ОТКРЫТИЙ 18
Глава пятая - КЛЯТВА НА КОРТИКЕ 19
Глава шестая - ЖАРКИЙ НОВЫЙ ГОД 23
Глава седьмая - ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ 26
Часть третья - КАПИТАНЫ, КАПИТАНЫ, КАПИТАНЫ 32
Глава восьмая - ЕХАЛ ЗАЯЦ НА АВТОМОБИЛЕ 32
Глава девятая - ОСТАЮТСЯ НА МОСТИКЕ 36
Глава десятая - ПЕЙЗАЖ РАННЕЙ ВЕСНОЙ 39
Иосиф Абрамович Герасимов
СКАЗКИ ДАЛЬНИХ СТРАНСТВИЙ
Часть первая
В МОРЕ КАК В МОРЕ
Глава первая
СТРАНСТВУЮЩИЕ АЛЬБАТРОСЫ
До сих пор я не знаю, что такое море, хотя познание его стало моей профессией; до сих пор во мне нет уверенности, правильно ли я избрал свой путь, хотя порой кажется - иначе не могло и быть, потому что с детства мне объяснили: три четверти мира состоит из океанов, а суша слишком ограниченное пространство для человека, потому-то те, кто истинно любил свободу, покидали берега, чтоб увидеть беспредельность простора, узнать, неповторимую его суровость, умиротворение покоя, закалить себя в терпении и утвердить прочную уверенность - никогда не сдаваться перед стихией. Все это я усвоил с детства, свято поверив в рассказы отца. Но сейчас я должен сам все оцепить, сам решить, верен ли мой путь, потому что при ближайшем рассмотрении картина оказалась по той, какой представлял я ее на расстоянии, да, пожалуй, и не обнаружилось никакой картины, а вместо нее возник поток будничных дней и событий: ведь если на войне как на войне, то в море как в море…
- Только за одного удава тебя надо было списать, - сказал Юра. - Я бы списал.
- Ты бы списал, - согласился я.
- Ну вот, а он тебя пожалел…
Когда Юра волновался, он все время поправлял тонким указательным пальцем очки. Вообще-то очкам он придавал особое значение; у него их было не менее десятка в разных оправах, и он менял их иногда по два раза в день, - это называлось у него "переодеться"; в течение дня он так часто прилаживал их, что к вечеру его топкий, скошенный в левую сторону пос, расщепленный короткой вмятиной на кончике, краснел, и тогда Юра вынужден был его припудривать. На пароходе все считали, что мы друзья; сначала этому удивлялись, потому что штурманы и пассажирские помощники редко дружат.
- И за велосипедные гонки вокруг бассейна тебя бы тоже надо было списать, - сказал он.
- Конечно, - согласился я. - И за ракеты.
- Ну уж, за ракеты! - воскликнул Юра. - Тут вопроса нет.
- Конечно, никакого вопроса нет…
Если бы он напомнил мне об этом самом удаве при других обстоятельствах, мы бы наверняка поссорились - я терпеть не мог, чтоб мне об этом напоминали, - но сейчас я не стал задираться, сейчас я покорно соглашался с Юрой… А вообще-то, если уж говорить всерьез, то в истории с этим удавом виноват и Нестеров, хотя об этом никто и не догадывается. У него в каюте жил крокодил, небольшой, пожалуй, с полметра, еще молоденький - они ведь растут очень долго. Нестеров привез его с собой на наш пароход с сухогруза, и жил этот крокодил у него в ящике, а иногда Нестеров запускал его в раковину с водой. Очень забавное было это животное, хотя Нестеров даже не дал ому имени, но вот из-за этой твари он пользовался особым расположением товарищей и, конечно же, наших девочек. Вообще его считали истинным моряком; в нем и впрямь было что-то от старых шкиперов - загадочная угрюмость, особый прищур глаз, который возникает у тех, кто долго бывает на тропическом солнце, да ко всему этому Нестеров еще курил прямую вересковую трубку, набивая ее душистым кэпстеном.
Когда я увидел удава, медленно обвивающего своим радужным телом тонкую коричневую шею индийца, я сразу подумал: "Вот что мне нужно!" Индиец даже не торговался. У него горели от счастья воспаленные глаза, когда я отсчитывал ему деньги - сущую мелочь. Удав оказался покорным. Мы уложили его в большую клетчатую сумку, и индиец помог мне донести его до трапа. Вахтенный даже и не спросил, что я такое несу, - мало ли что можно купить на Цейлоне, да и вообще вахтенному было не до меня, он изнывал от липкой, удушливой жары. Я достал у артельщика ящик из-под консервов и оборудовал для змея уютное гнездышко под раковиной, почти как у Нестерова, где жил его крокодил. Честно говоря, спать мне было трудновато: удав все время шевелился и шуршал своей шкурой. Утром я напоил его молоком и пошел на вахту. Тут-то все и случилось.
Ну откуда мне было знать, что индийцы опаивают этих демонстрационных змей наркотическим пойлом, от которого они становятся вялыми и покорными; возможно, продавший мне удава, что-то и объяснил, он много говорил дорогой, но я не понимал его языка… Мой змей за ночь отошел, а молоко, наверное, совсем привело его в порядок, он легко выбрался из каюты и пополз по палубе прямиком в бухгалтерию - там всегда двери настежь и яркий свет. Бухгалтерские девчонки подняли такой визг, что пожарный чиф объявил тревогу. Бедного удава били струей из огнетушителя, поливали из шланга, потом боцман догадался приволочь рыболовецкую капроновую сеть, да и то, пока тащили змея к борту, он успел ее порвать, и вообще натворил дел: поломал в бухгалтерии стулья, два арифмометра и начисто изгадил квартальный отчет, - но, может быть, все это сделал не он, может быть, всё покалечили те, кто его ловил, - ботом на тварь легче всего спихнуть. И не имели они права его топить. Дело не в том, что я за него заплатил, это пустяки, хотя все-таки тоже деньги, но я успел ему дать имя - Гоша, это в пику Нестерову за то, что тот не посмел назвать по-человечески крокодила, - а если у твари есть имя, то с ней нужно обращаться не так грубо.
Я, конечно, пытался это объяснить на командирском совещании, но разве можно что-нибудь доказать таким несерьезным людям, как моряки! Я все вытерпел: их улыбки, переходящие в сардонический хохот, полную сарказма речь старпома, - все это было пустяком по сравнению с одним-единственным словом Нестерова, брошенным, как бы ненароком, сквозь зубы, сжимавшие мундштук трубки: "Факир". Я сразу оценил, что это значит. А значило это - мне влепили кличку, и теперь от нее ни за какие коврижки не отделаешься, даже если перейдешь на другой пароход; кличка на флоте - страшное дело, потому что каким бы ты ни был моряком, но если тебя зовут не по фамилии или по должности, а по кличке, то ты словно бы человек более низкого сорта, в чем-то пожизненно проштрафившийся. И, поняв все это, я тут же решил: вот чего я Нестерову никогда не прощу.
Да, я не мог терпеть никакого напоминания об истории с удавом, по сегодня для Юры сделал исключение, сегодня я ему все прощал, и он мог дотошно составлять список моих прегрешений, потому что речь сейчас шла не обо мне, а о Луке Ивановиче. Утром в Сиднее капитан уходил с "Чайковского".
Мы шли Тасмановым морем, ветер дул небольшой, балла три, на горизонте собирались бурые, предзакатные облака, а само море было густо-фиолетовое, покрытое нежным перламутровым налетом, и пахло оно здесь талыми снегами, - может быть, этот запах долетал из Южного океана, из зоны айсбергов, а может быть, он мне просто причудился, это бывает: то вдруг почувствуешь хвойный запах лесов в открытом океане, то распаханной пашни или любой иной запах земли, по которой тайно, даже не сознаваясь себе, тоскуешь.
Мы стояли на своем любимом местечке на корме, возле пустого флагштока, тут всегда было свободно, даже в хорошую погоду, и можно было поболтать на досуге. Я смотрел, как проплывали над морем два могучих странствующих альбатроса, они летели за нами уже третьи сутки; правда, вчера утром я решил - это другие птицы, они сменяются, ведь ночью, когда была моя вахта, их не было видно, а я не знал, где они ночуют, но тут убедился - это все те же птицы, я различил на каждой из них маленькие особые приметы: у одного альбатроса на белой груди была желтая подпалинка, а у второго необычно отливал золотистым налетом темно-коричневый верх крыльев. Птицы плавно и торжественно плыли в воздухе за кормой, иногда, вырываясь вперед, долетали до полубака, и было видно, как опускали вниз то левую, то правую растопыренную лапку, чтобы сделать поворот, или сразу выбрасывали обе вниз и, так притормаживая, недвижно застывали над морем, и ни одно перо не вздрагивало на их крыльях.
Я смотрел на этих молчаливых птиц; я никогда еще не слышал, как они кричат. Ребята говорили: это самая терпеливая птица, она не вопит, даже когда ей бывает больно. Я смотрел на полет альбатросов, слушал Юру, а сам все время думал о Луке Ивановиче. Ведь, по сути дела, это мой первый капитан, я начинал с ним на "Перове", а потом в силу обстоятельств оказался, здесь на "пассажире" "Чайковском", и вот сейчас нам предстоит расстаться. Лука Иванович сойдет, а на мостик придет другой, и хорошо это будет для меня или плохо, я не знаю. Честно говоря, я не мог понять: жаль мне, что Лука Иванович уходит, или нет? Во мне давно жило тайное желание перемен, да оно, говорят, у всех почти возникает, кто долго плавает, по вместе с тем перемены и страшили: ведь как ни было сложно с Лукой Ивановичем, но я к нему привык, а вот сработаемся ли мы с новым капитаном - это еще вопрос. И Юру это заботило да и всех в экипаже.
- Что было хорошо с Лукой Ивановичем - он нас не трогал, - сказал Юра. - Он ничего не понимал в пассажирской службе и не трогал.
- Конечно, - согласился я. - В пассажирской он ничего не понимал, поэтому он тебя сделал помощником.
Это был ответный удар, и Юра сразу же оценил его. Дело в том, что Юра только второй год плавает и прибыл к нам не из мореходки, а с дипломом "иняза" - переводчиком, или, точнее, как пишут в судовой роли, администратором, и ходить бы ему в этой должности годков пять, а тут пришел на турбоход "Чайковский" Лука Иванович, узнал перед выходом в море, что отдел кадров не обеспечил нас пассажирским помощником, и сразу же решил: назначить на эту должность Юрия Тредубского - парень молодой, освоит, не на мостике вахту держать. Впрочем, в словах Юры была и своя правда: Лука Иванович плавает тридцать два года, он настоящий сухогрузник и на "пассажира" попал не по своей воле… Новый капитан ждал час в Сиднее, он прилетел туда самолетом.
- Ну да, он сделал меня помощником, - подтвердил Юра, - но ведь никого другого назначить было нельзя. - Он надменно посмотрел на альбатроса.
Птица висела над кормой, и глаза ее были безразличными.
- Привет, мальчики!
- Привет, - сказал я, не оборачиваясь.
- Привет, - сказал Юра. - Давно тебя ждали.
- Я не ждал, - сказал я.
- Конечно, - согласилась Нина. - Ты и так знал, что я приду.
Это было сущей правдой: стоило нам с Юрой в свободную минутку выйти на корму, как и Нина появлялась там; впрочем, на судне привыкли видеть нас троих вместе… Когда шло увольнение на берег, как правило, нас записывали в одну группу, в кино и на собраниях мы садились рядом.
Мне никогда не нравились девушки такого типа, как Нина; не нравилась ни их подчеркнутая строгость, ни постоянно присутствующая на лице надменность, Нина всегда была при форме, волосы гладко зачесаны назад, руки у нее были длинные, и она любила держать их впереди себя, сложив ладонь к ладони, словно для молитвы. Юра как-то объяснил мне: пассажиры-англичане любуются этой ее внешней строгостью, она им очень по душе. Но я-то не пассажир, и наблюдать рядом с собой невозмутимый взгляд, хоть его и посылали большие серо-голубые глаза, - правда, к ним еще надо было пробиться сквозь этот взгляд, - слушать ровный голос, в котором довольно часто звучали назидательные нотки, было мне явно ни к чему, однако я смирился, признал право Нины на товарищество, и для этого имелась серьезная причина: Нина была женой Леши Курганова, моего лучшего друга, который плавал сейчас на "Перове".
- Есть новость, - сказала Нина. - Капитана зовут Ник-Ник, а по паспортным данным - Николай Николаевич Сабуров. Тридцать четыре года. Женат. Двое детей: мальчик и девочка. Четыре года плавал подменным капитаном. Характер строгий. Шутить не любит.
- Где обогатилась? - спросил я.
- В кают-компании, - бесстрастным голосом произнесла Нина. - Трое наших с ним прежде работали.
Тут-то меня опять кольнуло: а Лука Иванович?.. Я попытался представить, как он будет завтра уходить с парохода, и не смог, а вместо этого мне вспомнился мой первый приход на "Перов", во всех подробностях вспомнился, да такие дни и не забываются.
Еще в "кадрах", в двухэтажном грязно-пегом здании - сколько его ни красили, а оно всегда оставалось прокопченным, потому что мимо неустанно двигались грузовики из порта, - еще в этом самом здании, которое знают все моряки пароходства, в кабинете у беленькой Светы - все девушки в "кадрах" Светы, и различают их только по цвету волос, - когда получал я выписку из приказа и увидел название "Перов", мне показалось это подозрительным.
- Почему "Перов"? - спросил я.
- Чудак, - сказала беленькая Света. - Все просятся на "Перов". Всегда план с перевыполнением.
- Там нет ванны, - наугад ляпнул я.
Света не удивилась, она привыкла и не к такому.
- Там есть сауна, - сказала она. - А на корме поставили сруб: топят баню по-черному. Всегда можно выбрать.
- Что еще? - спросил я.
- Четвертый трюм забит березовыми вениками. Будешь париться в тропиках, - сказала она. - Оформлять?
Я колебался, она это заметила.
- Тогда шагай к начальнику. Только придумай что-нибудь покрепче.
Я знал - у начальника вообще ничего нельзя придумывать, а объяснить ему, что я не хочу идти на "Перов" только потому, что знаю Луку Ивановича с детства и именно с тех пор у нас есть с ним свои счеты, объяснить все это начальнику я не смогу, а если попытаюсь, то он сегодня же начнет рассказывать по всему пароходству, как я принес в его кабинет охапку детских обид… Я взял у беленькой Светы выписку из приказа, пошел к капитану порта, получил паспорт моряка и двинулся искать "Перов".
Я нашел его на дальнем причале; его черный борт возвышался над товарными вагонами, над ржавой горой металлолома и двумя густыми тополями. Я разглядывал теплоход с лестницы, ведущей на причал, потом из-за вагонов и с асфальтовой дорожки, - это очень важно, какое впечатление с первого взгляда на тебя произведет судно, даже намного важней, чем первое впечатление от человека, потому что проверено: мнение о человеке может измениться, а о судне никогда; или ты его полюбишь сразу, или оно тебе будет неприятно, и тогда обязательно надо найти повод, чтоб побыстрее с него списаться.
"Перов" был работяга, и, как ни старались боцман и матросы, как ни покрывали его краской, все равно они не смогли укрыть вмятины и шрамы; "Перов" был похож на кряжистого, мускулистого грузчика, из тех старых профессионалов, что, прежде чем кинуть куль на плечо, натягивают на голову пустой мешок острым углом вверх; они молчаливы и, как правило, добры, - а я привык верить таким.
Вахтенные просмотрели мои документы и указали, как пройти к капитану… Двери каюты были открыты, так уж принято на наших пароходах: если капитан не занят - дверь нараспашку. Я шагнул в прохладный, полутемный коридорчик и, еще никого не видя, сказал обычное:
- Разрешите?
- Попробуйте, - донеслось из каюты.
Я переступил через комингс и оказался в кабинете капитанской каюты. Это был великолепный кабинет с большим круглым и письменным столами, двумя длинными диванами, креслами, толстым, болотного цвета ковром, и посреди этого кабинета сидел Лука Иванович, а перед ним была поставлена обыкновенная кухонная табуретка, покрытая белым пластиком, на мятой желтой бумажке лежало розовое сало, кусок черного хлеба и стояла банка консервированного пива; Лука Иванович тщательно резал перочинным ножичком это сало на маленькие брусочки. Зачем он так делал, было непонятно, ведь рядом в буфете возвышалась горка чистых тарелок, лежали ножи, вилки, стояли высокие фужеры, а он, сладко щурясь, отпивал глоток пива из банки, брал двумя пальцами брусочек сала и проглатывал его, как пилюлю. На коленях у Луки Ивановича лежала толстая книга, раскрытая где-то посредине, на черной ее обложке золотыми буквами выделялось: "Шекспир".
Я доложился по всей форме, стоя навытяжку, и, пока докладывал, видел, как серые с зелеными искрами узкие глаза Луки Ивановича недоверчиво шарили по моему лицу. От этих глаз разбегались пучками тонкие морщины, и лоб его был густо испещрен морщинами, только обыкновенно у людей они имеют какой-то порядок: или вытянуты вдоль, составляя почти правильные параллельные линии, или пересекаются поперечными; на лбу же Луки Ивановича никакого порядка не было, создавалось впечатление, что кто-то начеркал эти морщины на его темной коже, как чертят анархичные линии в забвении пером по бумаге; нос у него был с горбинкой и покрыт коричневыми расплывчатыми пятнами - возможно, это веснушки детства со временем становятся вот такими; и все же лицо Луки Ивановича было приятным; на нем почти всегда лежала печать откровенной хитрости, но не той, которой отличаются лгуны и деляги, а лукавой хитрости человека мудрого и насмешливого.
Когда я закончил свой доклад, он спросил:
- Хочешь сала? - и ткнул перочинным ножичком в розовые кубики; он сказал это так, словно мы с ним совсем недавно расстались.
Но я был настороже, я знал: он меня не любит, ему есть за что относиться ко мне неприязненно.
- Садись, - указал он на кресло.
Теперь он смотрел на меня прямо, и я видел строгий, жесткий взгляд.
- Зачем тебе это нужно? - спросил он.
И по его едва приметному кивку в сторону нашивок на моих рукавах я понял - речь идет вообще о морском деле. Я промолчал.
- Семейная профессия, - усмехнулся он. - А по мне, если сынок хватается за профессию отца - значит, ленится отыскать свою.