Леша поднялся к нам на мостик. Я стоял свою вахту, а Лука Иванович, словно предчувствуя неприятность, весь день не выходил из рубки.
- Надо дергать, - сказал Леша.
Когда он нервничал, то оглаживал свою пегую бородку, собирая ее в широкую ладонь; вообще-то стармеху с бородкой трудно: он часто лезет в машину и нет-нет да оставит на бородке масляные следы, потом надо мыться горячей водой с мылом, "стирать", как говорил Леша. Он был худощавый, но крепкий и широкий в плечах, с несходящим красным загаром, а вот глаза у него почему-то всегда казались печальными, унылые и тоскливые глаза, хотя сам он по природе был спокойным и уверенным в себе человеком.
"Дергать" - это означало разобрать и вынуть поршень.
Лука Иванович задумался; видимо, он прикидывал, как это будет выглядеть, и я тоже стал прикидывать… Поршень весом в две с половиной тонны, ну и крышка в сборе с клапаном - тонны три. Крышку снимут и опустят на плиту, это ясно, а вот поршень - он длинный, его надо держать на весу, а тут такая качка, вон на кренометре около двадцати градусов; ну, а если встанет машина, наш пароход начнет класть с борта на борт с такой силой, что тут себя-то не удержишь, не то что поршень; а если он сорвется и раскачается на тросах, как маятник, то, пожалуй, разнесет все машинное отделение… Я это очень живо представил. А Лука Иванович, наверное, увидел еще больше, потому-то сразу вызвал начальника радиостанции к приказал:
- Запросите наших, есть ли поблизости какие нибудь советские суда.
Мне сразу стало понятно: дело наше действительно худо, а Лука Иванович решил заранее побеспокоиться о буксировке, - вдруг не удастся починить машину. Я смотрел сквозь стекло на океан. Он был угольно-черен, на плоских, длинных волнах змеилось отражение луны, - пустынные места, вот уже двое суток мы не видели здесь даже птиц, не только пароходов, ничего живого, даже летающие рыбки, что обычно стайками вспархивают вдоль борта, и те исчезли, и только тяжелый, насыщенный липкой влагой воздух обступил нас.
- Так будем дергать? - спросил Леша.
Он уже принял решение, для него другого выхода не существовало: надо останавливать машину, надо ремонтироваться в дрейфе.
- И все же, что там такое? - спросил Лука Иванович.
- Нагар, - сказал Леша, - хуже каменного. Это сингапурское масло…
И я вспомнил, в чем дело… Мы уже плавали месяца четыре, когда пришли в Сингапур, а там скопилось много наших судов, и шел большой ченч - великий обмен: боцманы кричали друг другу в мегафоны:
- Нужна белая красочка!
- Меняю соль на спички!
- Требуются карты Соломонова моря!
Многие наши суда плавали без захода в родной порт месяцами и только здесь могли кое-что обрести у своих. У нас было худо с машинным маслом, покупать его за валюту не хотелось, и вот там, на ченче, нам и предложили наше масло какой-то новой марки. Леша его не знал, хотя его уверяли, что для нашей машины оно вполне подходит, и все же он запросил ССХ - службу судового хозяйства, и оттуда пришла радиограмма, подтверждающая: масло годится.
- Об этот нагар трется поршень, - сказал Леша.
Начальник радиостанции сообщил: есть один наш пароход в этом море - лесовоз, он сможет подойти к нам не раньше чем через двое суток.
- Ну что ж, - сказал Лука Иванович, - дергайте, стармех.
Он был спокоен. Он вообще, когда случались неприятности, становился даже чрезмерно спокоен… Машину остановили, мы легли в дрейф. Нас раскачало всерьез, волна легко переваливала через фальшборт, заполняла всю главную палубу и, пенясь, уходила через портики, но совсем ненадолго; проходило мгновение, и снова водяной вал вставал над бортом.
Почти десять часов Леша торчал во втулке. Поршень вынули и подвесили, когда судно развернулось носом к волне, и Леша сам полез в узкую втулку, никому не доверив такой сложной работы, как шлифовка.
Над океаном висели набухшие лиловые тучи, шел дождь, но он не освежал, было тягостно душно и влажно, а в машинном отделении воздух был такой, что казалось - его можно мять рукой и выжимать из него тяжелую воду. Леша стоял, обнаженный по пояс, в узкой втулке и шлифовал ее поверхность наждачным камнем; вращалась, повизгивая, турбинка, снимала нагар, и он летел Леше в лицо, сквозь защитные очки было плохо видно, и он иногда снимал их…
Я не понимал, на чем он держится. Он стоял в этом узком, круглом колодце и работал; потом он подавал знак, машинисты вытаскивали его, он ложился на палубу, его окатывали прохладной водой, растирали полотенцем, потом он долго пил теплый кофе и опять спускался в этот колодец - так было почти десять часов.
Потом мы спускали во втулку поршень, придерживая его на канатах, спускали по сантиметрам, боясь каждое мгновение, что не удержим под ударом волны, и когда это было сделано, то надеть колпак было уже делом нетрудным.
Я пришел к нему в каюту, когда запустили машину на малых оборотах; он сидел умытый, в белой свежей рубашке, с расчесанной бородкой, загорелое лицо его было иссечено царапинками, веки красны.
- Давай выпьем с тобой пива, - сказал он. - А потом я буду спать.
Он вынул из холодильника две красные баночки австралийского консервированного пива, содрал с них колечки, банки выстрелили, отдав в воздух короткие дымки; мы пили с ним медленно, молча, наслаждаясь прохладой и терпкостью напитка.
- Я посплю, а ты приходи, - еще раз сказал он.
Это легко было сказать "посплю". Мне бы тоже это нужно было сделать после вахты, но уснуть во время такой качки нелегко, правда, на этот случай придуман довольно верный способ: складываешь матрац вдвое, образуя в середине глубокую ложбину, и, чтобы ее сохранить, по краям кладешь чемодан, ящики, рюкзак, - в общем, те вещи, которые есть у тебя в каюте; залезаешь в эту ложбину боком, и вот тогда тебя качает вместе с кроватью, а иначе просто будет на ней кидать из стороны в сторону. Но и такой способ не всегда помогает, особенно в мокрую духоту, когда скверно работают кондиционеры.
Мы встретились с Лешей вечером. Он выспался, я это увидел по его бодрому виду. Каюта у него была хорошая, просторная, рядом с капитанской; конечно, не такая большая, как у Луки Ивановича, в ней был кабинет, спальня, ванная: "дед" - второй человек на судне.
На письменном столе стояла фотография Нины…
- Получил радиограмму, - сказал Леша. - Она решила уйти в плавание.
- Вот те раз! - сказал я. - Она же учительница. Зачем ей?
- Она не учительница, она преподаватель, - сказал он. - Она год будет плавать и получит большую практику переводчика.
- На "пассажире"?
- Конечно.
- А потом?
- Потом я тоже сойду на берег. Можно на ремзавод, можно в доки.
- Ты не сойдешь. "Деды" сами не сходят на берег.
- Кто установил такое правило?
- Практика.
- Я сойду, и она сойдет. У нас будет семья и дети.
- У вас будет семья, будут дети, но ты опять уйдешь в море.
- Ты мне не веришь?
- У меня отец был механиком. У него была семья: моя мама и я. Мы жили в Высоцке. Очень хорошее место.
- Вот я тебе расскажу, как я ее встретил…
- Ты рассказывал.
- Не все.
- Ты рассказывал три раза.
- И все равно не до конца. Почему ты не умеешь слушать? На море обязательно надо уметь слушать.
- Ты и это говорил.
- Сейчас я достану еще две баночки пива и расскажу… Мне это сегодня надо, пацан. Ты ведь не обидишь меня?
- Давай рассказывай, только теперь до конца.
- До конца всегда трудно, до конца никто и не может рассказать. Всегда остается что-то такое невыясненное. И если хочешь знать, то, когда рассказываешь, тогда только и начинаешь всерьез понимать, что ты пережил. Каждое событие как бы снова берешь на ощупь, и легче найти единую мысль. Ты не согласен?
- Я согласен. Вот поэтому я и слушаю тебя в четвертый раз.
- Фильмы ты можешь смотреть и по восемь раз и даже задом наперед. Это тебя почему-то устраивает.
- Нет… Но приходится. Тут нет выхода.
- Да, так вот… Пожалуй, я начну с того, как я ее встретил.
- Лучше начни с "до нашей эры".
- Хорошо. До нашей эры я решил жениться на судовом докторе. Ее звали Рита. Очень интересная была женщина. Она старалась никого не замечать на пароходе, а на ночь свою каюту закрывала на два оборота ключа, хотя это запрещено противопожарной охраной. Я бы, наверное, обязательно на ней женился, если бы обменялись с ней хотя бы двумя десятками слов. Она проплавала с нами три месяца, а мы так о ней ничего и не узнали. Честное слово, это бы была самая надежная жена в мире. Вот что было до нашей эры.
- Только и всего?
- Об остальном исторические архивы умалчивают… Я встретил Нину в аэропорту, мы вместе стояли в очереди за билетом. Ей нужно было в Киев, а я решил половину своего трехмесячного отпуска провести в Ялте. Мой самолет отправлялся через час, а самолет на Киев задержали. Я сказал: "Чтоб вам не было скучно ждать, остаюсь!" Ей это не понравилось. Любой бы девушке понравилось, а ей - нет. Она сказала, что я пижон. Через три часа мы вместе полетели в Киев. Она меня презирала. Ты бы видел, как она меня презирала! У нее фосфоресцировали глаза. Но я держался стойко заданного курса. Прости за морской оборот. Когда мы прилетели, шел дождь. Она нырнула в такси и уехала. Я один, без адреса, без номера телефона и даже не знаю фамилии. И еще - я первый раз в Киеве. Первый раз вижу, как цветут каштаны. Тогда я подумал: зачем мне Ялта? Почему моряк должен ехать отдыхать к морю? Разве Киев плохой город? И я отбил себе место в гостинице и стал шляться по улицам. Я ее увидел возле рынка, он называется "Бессарабка". Она стояла с высоким человеком в очках и покупала цветы. "Привет", - сказал я и понял: это судьба. В таком большом городе нельзя просто так встретить человека. И когда я это понял, то тут же сказал: "Говорите быстро, где живут ваши родители?" Она рассмеялась и познакомила меня с этим типом…
- В тот раз типа не было, - сказал я. - В прошлый раз она была одна.
- Вот видишь. Значит, я тогда его сократил… Теперь вспомнил. Впрочем, он и сейчас нам не нужен, потому что это был ее дядя. Ты знаешь, когда он узнал впоследствии, что я хочу на ней жениться, он сразу спросил: "А квартира?"… С тех пор я с ним не в ладах.
- Ну, а у тебя была квартира?
- У меня была комната в нашем моряцком доме. Знаешь, такой зеленый, неподалеку от порта? Я приходил из рейса и не знал, что там у меня, в этой комнате. Иногда она пустовала целый год… Пустые комнаты моряков. Если хочешь знать, это целая тема для исследования. Дома тоскуют по своим хозяевам. Кажется, что-то близкое этому написано на доме Колумба… По-моему, так: "Дом ждет своего хозяина". Это можно написать только на жилье моряка… Так вот, я прожил в Киеве все три месяца отпуска. Меня полюбили ее родители, тихие, скромные служащие строительного ведомства. Меня полюбила и она, и мы поженились. Она приехала в наш город и там поступила в "иняз". Нам очень весело было жить, пока я плавал в каботаже или уходил в короткие рейсы. Мне не нужно было сдавать экзамена на стармеха. Как только я его сдал, меня сразу кинули на "Перов". И нам пришлось расстаться на долгое время… Но объясни мне, зачем молодой женщине, закончившей "иняз", идти в дальнее плавание?
- Ты ведь сам объяснил: обрести опыт переводчицы.
- Возможно… Но она совершает ту же ошибку, что совершила моя мать. Она кинулась за своим мужем на фронт, она настояла в военкомате, чтобы ее взяли на войну. Дело в том, что она верила и убедила себя, что обязательно встретит своего любимого на войне. А война оказалась такая большая и так много было на ней людей, что вероятность встречи сводилась практически к нулю. Вместо мужа она встретила лихого комбата, который и стал моим отцом. Честно говоря, в этом смысле мне не на что пожаловаться.
- Ты хочешь сказать: она уходит в море, чтобы найти тебя?
- Умница. Ты стал догадливым. Она устала ждать, и она поверила: мы можем встретиться в океане. Когда смотришь на карту у себя дома, то этот самый океан может показаться не таким уж большим. Впрочем, как и весь земной шар.
- Ты тоскуешь по ней?
- Я не тоскую. Я просто не могу без нее жить. Поэтому я и сойду на берег…
Мы шли на малых оборотах, делая не более восьми узлов, - так должны мы были плыть, пока не притрется поршень; нас качала мертвая зыбь, тяжкий воздух тропиков висел над пароходом, луна вышла из-за туч и взлетала за фальшбортом так, будто была подвешена на резинке; мы пили холодное консервированное пиво, и Леша говорил о любви.
"Здравствуй, дорогая, милая мама! Я толком не знаю, когда придет к тебе это письмо, я отправляю его из Веллингтона. Но, говорят, только один раз в месяц оттуда забирают нашу почту, да и то сначала она летит в Австралию, а уж потом в Советский Союз… Здесь начало лета, а Высоцк наш, конечно же, укрыт снегом. Знаешь, ма, а у моряков иногда возникает сильная тоска по родным местам, и теперь я точно знаю, как она начинается. Как это ни странно, но чаще всего она приходит во время работы. Стоишь на мостике, смотришь в море, и вдруг в памяти всплывает какой-нибудь уголок города. Нет, не обязательно Высоцка, важно, чтоб этот уголок был связан с чем-то близким тебе, и вот он возникает в памяти во всех подробностях, даже вспоминается, какая была погода, когда ты был там в последний раз: если осень, то палые листья на асфальте и их запах - банных веников, все до мелочей, и нестерпимо хочется очутиться в том самом месте, а перед тобой - море, только оно одно, и потому, наверно, несбыточным начинает казаться твое желание, - вот с чего начинается тоска, и ты даешь себе слово: как только придем домой, немедленно посетить то причудившееся тебе место, но тут же вспоминаешь: такое слово уж давал однажды, да разве найдешь хоть минутку свободного времени, когда прибываешь в порт. Но ты, ма, не очень пугайся, тоска эта как и приходит нежданно, так же внезапно и покидает тебя, но все, что дорого тебе на берегу, остается и бережно хранится в памяти.
И еще я тебе в этом письме напишу о маори, как ты просила, чтоб могла рассказать в школе своим ученикам. Ну, слушай, моя милая учителка. Я встречал этих ребят в Окленде и Веллингтоне, и у нас на пароходе живет их небольшая группа. Это красивые ребята со светло-коричневой кожей, есть среди них кудрявые, а есть и просто длинноволосые, но все широкогрудые, с короткими шеями, в большинстве своем они образованны, и новозеландцы гордятся: у них равные права с белыми и в правительстве есть министры-маори. А вообще-то они полинезийцы, ну, это ты наверняка знаешь, и прибыли они на Ново-Зеландские острова где-то в начале второго столетия нашей эры. Я познакомился на пароходе с одним профессором из Брисбена, стал расспрашивать у него про полинезийцев. Так вот, он говорит, что не согласен с Туром Хейердалом, что полинезийцы выходцы с Нового Света, и путешествие его на плоту Кон-Тики ничего, мол, не доказывает, кроме того, что такие путешествия возможны. А профессор верит, что некогда в Тихом океане был могучий материк под названием "Пацифида", и остались от него Полинезийские острова; между прочим, геологические доказательства этому есть. Я не знаю, кто из них прав, может быть, Тур Хейердал, а может быть, те, кто верят в легенду о затонувшем материке, мне никогда в этом все равно не разобраться… Ма, а может быть, отец был прав, когда говорил, что и ты виновата в том, что он стал моряком? Ведь учительница географии…
Ну, слушай дальше. Маори, оказывается, были отличными воинами. Почти тридцать лет англичане не способны были их покорить, хотя главным оружием маори было копье, а огнестрельное они добывали у тех же англичан. Они селились деревнями, создавая нечто вроде маленьких крепостей, окруженных бревенчатым частоколом; селились большей частью на глинистых землях и в них вырывали пещеры и подземные ходы, но жили в домах. Когда англичане обрушивали огонь на деревню, маори покидали ее по подземному ходу, - это была их тайна, а когда опасность миновала, они возвращались и восстанавливали свое селение.
У них было много богов, но все они рождены великими божествами Небом и Землей, которые когда-то были нераздельны и потому вокруг в мире царила тьма, но дети их - боги - сумели поднять Небо над Землей и пропустить свет. Самый любимый из богов маори - Мауи, младший из сыновей, проказник и забияка; его изображают трехпалым, склонившим набок плутовскую головку с высунутым языком, - я купил тебе такого деревянного с нашейной повязкой; говорят, помогает сохранять веселое настроение.
Вообще-то Мауи хоть и весельчак, по ему все давалось нелегко. Когда у людей погас огонь, он решил его добыть у своей тетки, которая жила в подземных пещерах. Сначала он обхитрил ее, и тетка догадалась, в чем тут дело, едва-едва не сожгла его, и если бы не Небо, обрушившее сильный ливень, то Мауи вряд ли бы спасся. Но однажды он замахнулся на самое великое - на Смерть, решил проникнуть в подземное царство и уничтожить ее. Он взял в помощники маленьких птиц и на закате дня отправился в путь. Они долго двигались через горы и моря, пока не достигли входа в подземное царство. Богиня спала на своем каменном ложе. Тогда Мауи, зная веселый нрав своих спутников, сказал им: "Только не вздумайте хохотать, когда я начну спускаться в чрево этой древней особы. Вот когда вылезу, хохочите, сколько душе угодно". И птицы пообещали ему сделать это. Мауи привязал копье свое к руке, снял одежды и только было собрался полезть в чрево к богине, тряхнул ногой, чтоб освободить ступни от пыли, - это было так смешно, что птицы с трудом удержались от смеха, но маленькая мухоловка все-таки не выдержала и рассыпалась громким смехом. Старуха проснулась, поднялась во весь рост и дунула на Мауи огнем и смрадом и убила его. Если бы этого не случилось, то перестала бы существовать на земле смерть - смех маленькой птички мухоловки лишил людей бессмертия.
Это красивая земля, ма, очень красивая, с холмами, прозрачным воздухом, чистой далью, но сонная скука витает над ней, потому что нигде, пожалуй, не живут так отъединенно люди; они возятся на своих фермах и редко общаются, они слишком залезли в свое одиночество, хотя всю жизнь говорили о свободе… Вот пока и все. Если эти сведения помогут тебе в чем-то, я буду рад…"