- Тебе не нравятся мои отношения с Нестеровым? - спросила она своим обычным ровным голосом.
И тогда я заметил - никакой грусти в ее глазах нет, это я все напредставлял себе, скорее, в них была насмешка. И я рассердился.
- Я в это не лезу! - сказал я.
- Лезешь, - ответила она подчеркнуто спокойно. - Ты об этом думаешь, и тебе это не нравится - я видела по твоим глазам.
- Ну, мое дело, - хмуро сказал я.
- Нет, - она поправила сползающую с ее острых плеч куртку, - это не только твое дело. Ты дружишь с Лешей. И захочешь высказать ему свое отношение.
"Это же надо быть такой занудой!" - подумал я. Вообще, когда Нина пыталась кого-то в чем-то убедить и при этом внутренне раздражалась, она становилась до того скрипуче дотошной, что я этого не выдерживал.
- Я ему все равно выскажу свое отношение, - сказал я сердито.
- Не сомневаюсь, - кивнула она. - Но для того, чтобы иметь отношение, надо хоть что-то знать.
- Леша тебя любит, - резко сказал я. - И верит тебе. Это я видел на "Перове". И вообще, мне бы было все равно, если бы не он… Ясно тебе?! - И тут я крикнул: - Нельзя его предавать! Не такой он парень. Вот!
Она смотрела на меня застывшими глазами, внезапно что-то ослабло у нее внутри, плечи вздрогнули, обмякли, куртка сползла с них и упала на палубу. Нина некрасиво сморщилась, прижала ладони к лицу и всхлипнула… Я растерялся и тут же понял: все у нее было - и грусть, и тревога, только она постаралась прикрыть их этой своей занудной холодностью, постаралась, но не выдержала… Мне стало жаль ее.
- Ну что ты, Нина… - проговорил я.
И в это время до слуха моего донеслись три коротких сигнала по спикеру - мне пора было идти на вахту…
- Мы потом, - сказал я ей быстро, - мы еще поговорим… - и пошел к трапу, ведущему на мостик.
Я поднимался и думал: ну зачем я в это встреваю?.. Я все равно не смогу разобраться. Один раз ведь в своей жизни я уже крикнул "нет", на весь порт крикнул, на весь город, на все море, на весь белым свет; так неужто тот злой запрет ничему не научил меня?..
Они идут вдоль реки, пересекают лес, заходит солнце и вновь восходит, они идут по теплой земле, по жестким травам, - двое, нарушившие закон племени и открывшие свой… двое идут по тропе…
Глава четвертая
КОСТРЫ НА МАЛЕНЬКИХ ОСТРОВАХ
Уходят берега и возвращаются, и только когда ступаешь на землю, то всерьез обнаруживаешь, как много времени прошло в море, как изменилась природа на суше под лучами солнца. Пейзаж на берегу стабильней, прочнее, чем в море; иногда он сохраняется на века, и только какая-нибудь катастрофа может сдвинуть горы или уничтожить леса. А в море перемены постоянны: еще вчера вздымались ввысь черные холмы и ветер завихрял на их вершинах белые, пенистые брызги, а пароход наш шел, разрезая валы, и сам содрогался от напряжения, а теперь за бортом плеск волн легок и приятен, и цвет моря глубинно-фиолетов, стайки летающих рыбок вспархивают вверх, они возникают из воды стремительно, не оставляя на ней кругов, распустив радужные крылья, летят по дуге и неожиданна уходят в воду, но теперь не с такой аккуратностью, как совершали взлет, а обязательно чиркнув всем телом по волне, и небо чисто и открыто, но может пройти час, два, и все снова сменится. Нет, не обязательно, чтоб налетел шквал, но и хорошая погода бывает многих цветов и оттенков.
Я часто размышлял об извечной текучести природы, стоя на мостике и наблюдая, как это происходит; море всегда в переменах, и миг единый не похож на другой; неповторимую красоту какого-нибудь заката или восхода можно видеть только в эту данность, в следующую ее уже не будет, она разрушится или заменится иной, а полностью насладиться красотой мгновения возможно лишь при повторении его. Может быть, потому-то и создаются мечтания.
Этот парень был из Тонга, но звали его на английский манер: Джозеф. Мы познакомились с ним утром в бассейне. У нас установлено правило: с шести утра бассейном час пользуется команда. Обычно в это время набивается много наших и на корме становится шумно и весело, но в то утро в бассейне я оказался один, может быть, потому, что шел мелкий дождь и многие любители поплавать проспали - официальный подъем у нас в семь, - но было тепло, и море тихое, без волны. Я плавал с наслаждением и когда случайно поднял голову, то увидел краснокожего парня; он стоял в плавках, широкогрудый, подтянутый, на животе его выделялись крепкие мышцы, и держал за руку белокурую девушку. Я понял - он не решается прыгнуть. Я улыбнулся ему, и он ответил радостной улыбкой, показав крепкие белые зубы; тогда я ему махнул рукой: давай, мол, прыгай, он захохотал и прыгнул вместе с девушкой, и они поплыли рядом.
А потом мы сидели с Джозефом и его женой Анни - так звали белокурую, - пили содовую и болтали о всякой всячине - я уже давно убедился, что не так уж плохо говорю по-английски; во всяком случае, меня понимали и я понимал.
- Это хорошее судно, правда, кэп? - спрашивал меня Джозеф. Конечно, он отлично понимал, что мне еще далеко до капитана, но ему было приятно так меня называть.
- Замечательное судно, - отвечал я. - Даже отличное судно!
Он хохотал, и Анни хохотала. По-моему, она была красива, с высоким лбом, большими серыми глазами; она была вся открытая, ничего не прятала ни под косметикой, ни под нарочитым выражением лица.
- Говорят, моряки не имеют права ругать свое судно?
- Конечно, миссис, - отвечал я. - Только хвалить. Ругать свой дом - дурная манера.
- Ха! - сказала Анни. - Вы всегда так церемонно разговариваете?
- Только когда пытаюсь объяснить морскую жизнь…
Они опять захохотали, и я вместе с ними.
- Послушай, кэп, - сказал Джозеф, - у меня есть одна тайна. Я могу тебе ее рассказать…
- Но зачем рассказывать тайны? Не надо, - сказал я. - Я не люблю быть тайноносителем.
- Конечно, - кивнул он. - Но это не имеет значения. - Он положил свою широкую ладонь на плечо Анни и неожиданно спросил: - Правда она красивая? - Он как-то легко это спросил, нежно и очень естественно.
- Правда, - серьезно ответил я.
- Я рада, - сказала она, нисколько не смутившись, и опять засмеялась. - Я нашла Джозефу двух богов.
- Каким образом?
- Самым натуральным. Они у себя в Тонга потеряли двух богов давным-давно, может быть, века три назад. А они стояли в музее в Окленде. Высокие, красивые… У них все умеют резать по дереву. Это у них генетическое. Они так и говорят: дайте мальчику молоток и стамеску, он сразу же создаст богиню.
- И Джозеф тоже? - спросил я.
- О-о-о! - только и протянула она.
- Откуда вы это знаете? - спросил я Анни.
- Это моя профессия.
- А твоя? - спросил я Джозефа.
- Я клерк, - сказал он и улыбнулся. - Пока… Послушай, я тебе все-таки расскажу тайну…
- Давай, - сказал я, - если тебе это хочется.
- Ему хочется, - сказала Анни, - он сейчас этим живет.
- Это про золото, - сказал Джозеф. - Только это очень серьезно, не подумай, что шутка.
- Тогда выкладывай.
- Пожалуйста… Информация. Телеграфный стиль. Хорошо?.. Тогда слушай. В 1886 году английский корабль под названием "Княжеская гавань" вез золото из Южной Америки в Англию. Старинное золото. Перуанские поделки. Он пропал без вести, этот корабль. В Тихом океане. Есть документы. Одни считают - пираты. Другие - были сильные бури. Ну, в общем, пропал, и все. А он не пропал. Это было так… Они пристали к острову, чтобы добыть воды и часть пищи. В то время в Тонга шло большое строительство. Нужны были гвозди. Это было дороже всего - гвозди. Островитяне попросили их у белых. И те отказали. Тогда островитяне ночью напали на корабль. Они украли гвозди и всех перебили. Но, когда шла битва, случился пожар. Судно без управления ушло в море. И утонуло… Я знаю, где, - сказал он и посмотрел на меня.
Он и вправду не смеялся, он говорил серьезно, и в его зеленоватых глазах было открытое простодушие.
- Где? - спросил я.
- Смотри, - сказал он и, взяв бумажную салфетку, стал чертить на ней ногтем. - Здесь идет течение… У нас на каждом острове свое течение. Битва была здесь… И если отсюда пустить по течению неуправляемую шлюпку или даже бочку, она обязательно пристанет сюда… Там лежит золото.
- Ну, а если не там?
- Там… Я туда лазил. Но его этим течением забило под скалы и трудно достать.
Тут я засмеялся, сказал:
- Если это правда, то зачем ты мне говоришь? А вдруг я захочу найти его?
Теперь засмеялся Джозеф, а вместе с ним Анни.
- Ты знаешь, сколько островов на Тонга?.. Сто пятьдесят. Даже если ты захочешь их все обшарить, тебе придется крепко поработать. Но тебе не дадут там шарить.
- Тогда зачем ты мне все это говоришь?
- Я недавно в Сиднее говорил с одним парнем. Он занимается торговлей… Нам нужна одна машина, чтобы поднять это золото. Ее хорошо делают у вас в стране…
- Он пообещал?
Сказал, что узнает. Мы хотим ее купить…
А почему не в Австралии или у англичан?
- У нас тут есть свои расчеты.
- Ну, а при чем тут я?
- Так, на всякий случай, кэп, - сказал Джозеф и на этот раз хитро рассмеялся.
- Разве плохо иметь еще одного союзника? - спросила Анни.
- Ты ведь антифашист? - спросил Джозеф.
- Конечно, - сказал я и только после этого подумал, что вопрос несколько неожиданный, мне его никогда, как это ни странно, не задавали; просто это считалось само собой разумеющимся.
- Ну вот, - сказал Джозеф, - я тоже антифашист.
- Тогда зачем тебе золото?
- Мне?.. Мне ничего не надо, кэп. Мы с Анни не так уж плохо зарабатываем. У нас все есть… А на Тонга нужно золото. Мы бы хотели там кое-что построить для людей. Надо помочь отцу, он это задумал…
- Он у тебя вождь?
- Он у меня военный. Он командовал отрядом тонганцев в составе войск Макартура. Он герой битвы на Соломоновых островах. Он ходил в атаку и имеет много наград… Твой отец был на войне?
- Был… У нас ведь была большая война, Джозеф.
- Да, - сказал он. - Там была очень большая война. Но и здесь была война. Та же самая война. На ней убивали… Разве это не так?
Я подумал и сказал:
- Так.
- Хочешь, мы встретимся сегодня вечером и я заведу тебе немного музыки… Это очень старинные песни, может быть, даже с четвертого или девятого века.
- Если ты мне их переведешь…
- Их нельзя перевести, - сказал он. - Тот язык давно потеряли. Я только знаю, про что они. А сюжет не знаю… Но под них можно танцевать.
- Только с Анни, - сказал я, и мы все трое расхохотались.
Ведь бывает же иногда весело человеку…
После вахты мне снились костры в ночи; они горели на маленьких таинственных островах, где росли деревья, стоящие на корнях, как на ногах, а пламя костров поэтому не могло добраться до их ветвей. Сон этот я не досмотрел, потому что услышал:
- Шлюпочная тревога!.. Объявляется учебная шлюпочная тревога!
Голос старпома звучал в динамике. Я вскочил с койки, машинально потянул на себя спасательный жилет, успел взглянуть на часы - проспал-то я всего около часу! Я бежал к своей шлюпке, мечтая только об одном - чтобы все мои матросы были на месте… В последнее время Ник-Ник замучил нас тревогами; вообще-то на всех пароходах достаточно бывает учебных тревог, и это правильно, потому что все спасательные средства надо постоянно проверять, держать наготове. Вон у нас на "Перове" как-то кинули спасательный круг, а он камнем пошел на дно - его так долго красили, по слою слой, что кое-как сумели поднять, прежде чем бросить.
Я выбежал на шлюпочную палубу. Все мои ребята были в сборе; мы быстро расселись по местам… Обычно на этом кончается тревога; шлюпки на воду редко спускаются, проверяют их, и все, но тут я каким-то чутьем почувствовал - надо на воду, и быстрей! И дал команду…
Шлюпка наша хорошо приводнилась, мотор завелся легко, и мы сразу же отошли от борта, ожидая приказаний.
Через полчаса прозвучал отбой, всех командиров шлюпок пригласили на мостик. Было предрассветное время, лицо Ник-Ника казалось бледным, и жестко выступали на нем черные кудрявые баки.
Он долго молчал, глядя на наш строй. Рядом с ним стоял первый помощник Виктор Степанович. Он был хмур, чем-то расстроен; мы знали: когда он бывал не в духе, на макушке его поднимался белесый хохолок. Вообще у Виктора Степановича были совершенно белые волосы, и кожа у него была светлая, ее не брало даже тропическое солнце, только круглый нос усыпан веснушками; сам он был коренастый, жилистый, - я считал его всегда здоровым мужчиной, но вот рядом с Ник-Ником он терялся, потому что был ниже на целую голову.
- Подробного разбора не будет, - строго сказал Ник-Ник. - Проведем на командирском совещании. Удивлен, что не завелись вовремя моторы на четвертой и седьмой шлюпке. Командирам их объявляю выговор… Все! Можно разойтись…
И вот тут-то выступил вперед Виктор Степанович.
- Минуточку, - негромко сказал он, и я почувствовал, как нелегко ему было это сказать, и насторожился.
Ник-Ник сверху посмотрел на него, словно удивился его внезапному вмешательству, и сказал:
- Пожалуйста…
- Я думаю, - смущаясь, сказал Виктор Степанович, - что не только выговора… У нас есть товарищи, которым можно и благодарность…
- Например? - с любопытством спросил Ник-Ник.
И тут Виктор Степанович указал на меня и сказал:
- Вот… пожалуйста… Он обеспечил своевременный и безопасный спуск шлюпки.
Теперь уж и Ник-Ник повернулся ко мне. Он осматривал меня тщательно, во всяком случае, так показалось, и мне уже начало чудиться - он хочет отыскать недостатки или в одежде, или прическе, а может быть, и вообще во внешности.
- А разве за нормальное выполнение своих обязанностей штурманам здесь прежде давали благодарность?
- Нет… но… - смущенно произнес Виктор Степанович.
- Тогда мы поговорим об этом позднее. А сейчас прошу всех разойтись.
Мы спускались по трапу, и я почувствовал на своем плече ладонь.
- А с тебя причитается, Факир, - сказал мне Нестеров на ухо, - за несостоявшуюся благодарность.
Вокруг рассмеялись, я зло повернулся к Нестерову - тоже мне массовик-затейник, - по он не дал мне возмутиться, прижал к себе, сказал:
- Топаем ко мне, напою шикарным чаем.
Я подумал, что вряд ли сейчас засну, и согласился… Мы прошли к нему в каюту; здесь у него был и чайник, и кофейник, и хотя пожарники нам строго запретили пользоваться электрическими нагревательными приборами, все равно у многих они хранились в каютах.
- Я сейчас, - сказал Нестеров. - Ты посиди, пока я похимичу.
Я сел на диван, поближе к открытому иллюминатору, и едва потянулся к лежавшему на письменном столе журналу, как услышал на палубе шаги и голоса. Говорил Ник-Ник, и поэтому я невольно прислушался; голос его был мягкий, приятный.
- Надеюсь, вы все поймете, Виктор Степанович… Я ведь смотрю вперед. Нам еще пять месяцев плавать, и все может быть с людьми. А пока жесткость, жесткость и жесткость. Строжайшая дисциплина, даже суровость должны войти в плоть и кровь… А вот когда потом моряк затоскует, придет ностальгия, усталость, вот тогда, Виктор Степанович, я буду добрый, буду поощрять, награждать, плясать вместе со всеми. Поверьте, это проверенная политика. Тот, кто привыкает к суровости, больше ценит ласку и внимание…
Я не слышал, что ответил ему Виктор Степанович, да и ответил ли, шаги их удалились, и тогда я встал, выглянул в иллюминатор.
Шла мягкая, невысокая волна, солнце горячим красным шаром всплывало на горизонте, и вокруг него образовался туманный оранжевый обруч; он держался какое-то мгновение, пока солнце не скользнуло выше, и тотчас поменялась его окраска: краснота пригасла, превращаясь в слепящую желтизну, и море загорелось золотыми чешуями, и, как только это случилось, я увидел совсем неподалеку пароход. Я еще не успел разглядеть ни трубы, ни флага, но понял - это наш, советский, и едва я это подумал, как раздался приветственный гудок, и "Чайковский" ответил. Да, это был наш сухогруз. Теперь видна была и труба с серпом и молотом на широкой красной полосе, можно было различить людей на мостике - они махали нам руками, и я тоже попытался помахать им из иллюминатора; я прочел название на его черном борту: "Дежнев". Это было судно из той же серии, что и "Перов", и у меня защемило на сердце.
- Что там? - спросил Нестеров.
- Теплоход, - сказал я, - наш.
Я произнес эти слова с трудом, и Нестеров сразу понял, в чем дело, подбежал ко мне, отодвинул плечом от иллюминатора; теплоход уже проходил кормой, и мы оба стали махать ему вслед.
"Здравствуй, мой странник, здравствуй, Костенька! Спасибо за радио, тут ты у меня молодец, не забываешь мать.
Знаю, как долго идут эти письма, потому сезонных новостей сообщать не буду, да и все мои новости тебе известны по радиограммам. Просто мне хочется поговорить с тобой, а накопилось всяких разговоров много.
Город наш начал активно строиться, в центре сносят много старых домов и ставят новые, стандартные. Говорят, и к нам подберутся, а мне жаль, хоть все уже и приходит в негодность, а в новых домах удобства. Но ты знаешь - я люблю постоянство жизни, вот этого никогда не мог понять отец. Я живу в этом доме с девятнадцати лет, и мне бы не хотелось теперь, когда совсем одна, менять жилье… Вообще, наверное, Костенька, я старею, потому что перестаю понимать, что делается вокруг.
Недавно со своими питомцами пошла в кино, все они у меня длинные-предлинные; когда вы росли, мне и то думалось: какие высокие и крепкие ребята, но перед нынешними вы - мелкота. Я шагала меж ними по улице, они разговаривали над моей головой. По-моему, они на какое-то время забыли, что я иду с ними, мне даже сделалось от этого обидно; все-таки я учительница, наставник, а путаюсь у них в ногах. Но заволновалась я по другому поводу. Они говорили о машинах, о всяких машинах, начиная от магнитофонов и кончая автомобилями всех международных марок. Они знали не только их технические данные, но и стоимость в разных валютных исчислениях, это в нашем-то городке, где никто, кроме рубля, ничего не видел… Ну, еще были немецкие оккупационные марки… Так вот, я их слушала и не понимала, зачем это им нужно. Я стала вспоминать: а о чем болтали на досуге вы? И вспомнила: и у вас часто речь заходила о шмутках, о том, какие джинсы лучше, где купить гитару и какой марки магнитофон громче, - маленькая громкость вам, конечно, не подходила, ведь важно было, чтоб весь городок знал: у тебя есть маг. Я все это вспомнила и подумала: вот вы говорили о барахле, которое все-таки можно было купить, и мы вам его покупали, ничего не поделаешь - мода. Да и вообще, я не считаю чем-то порочным интерес молодого человека к вещам, - конечно, если только он не становится главным в его жизни, но это уже отклонение. Мир познается молодыми сразу во всем многообразии, а вещи - часть быта, их надо знать, уметь отличать хорошие от плохих, и надо любить подлинные вещи, сделанные настоящими руками… Мы с тобой об этом говорили.