Профессор (тоже вполголоса). Это как раз неудивительно. Афанасий Васильевич Муразов вышел у Гоголя далеко не так живописно, как твои Собакевич или Манилов, зато уж от него-то мы можем услышать нечто весьма существенное. Однако хватит шептаться, это неприлично!.. Итак, вот наша просьба, Афанасий Васильевич! Скажите, пожалуйста, что вы думаете о Чичикове?
Муразов. Бедный, бедный молодой человек!
Гена. Кто бедный? Чичиков? Да ведь он же мошенник!
Муразов. Увы! Он, точно, не без греха. Как ослепила его эта страсть к богатству! Из-за нее он и души своей не слышит. Но ведь есть же у него душа! Ах, господа, Павел Иванович для меня, признаюсь, презагадочен.
Гена. Что это в нем, интересно, такого загадочного?
Муразов. Как что? А сила его? А ум? А воля? Да если бы с такой-то волею и настойчивостию да на доброе дело! Какой бы из него был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизался он на добрый труд и для лучшей цели! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как Павел Иванович для добыванья своей копейки!
Гена. Вот в том-то и дело, что он ради одной копейки и живет!
Муразов. Да, к несчастию... Однако ведь в том не только вина его, но и беда! Ибо прискорбно видеть столь могучие душевные силы, кои тратятся столь неразумно, дабы...
Гена(перебивая). А! Это все слова!
Профессор. Гена! Имей уважение к возрасту!.. Не обижайтесь на него, любезнейший Афанасий Васильевич: как говорится, молодо-зелено. А я весьма признателен вам. Вы мне очень помогли. Спасибо!..
Архип Архипович и Гена остаются одни.
Гена. Вот трепач высокопарный! И вы всерьез думали, что он меня убедит?
Профессор. Нет, на это я не очень надеялся. Говорю же тебе, что сам Муразов вышел у Гоголя не слишком убедительным, а говоря по правде, и совсем неубедительным. Безжизненным, плоским. Этаким добродетельным манекеном. Видишь, я тоже не боюсь признавать, что у великого писателя не все может получиться. Но мысли-то, которые он высказывал – в самом деле, довольно-таки ходульно, – они ведь не чьи-нибудь, а гоголевские! Неужели ты, читая и перечитывая "Мертвые души", хохоча и заливаясь, не заметил, что кого бы Гоголь ни выводил, он всегда не только смеется над ним, не только сердится, но и сожалеет, скорбит?
Гена. Скажете тоже: всегда! Что ж, он и о Собакевиче тоже скорбит?
Профессор. А как же? Может быть, кто-нибудь из самых сердитых сатириков, допустим, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин или Александр Васильевич Сухово-Кобылин, над ним только зло рассмеялись бы, но Гоголь совсем другое! Глядя на Собакевича – даже на Собакевича! – он не перестает думать: как человек дошел до жизни такой? И мог ли стать иным, сложись его жизнь совсем иначе? Понимаешь ли, человек, которым Собакевич, эта мертвая душа, был когда-то рожден матерью на свет... И на дубинноголовую Коробочку Гоголь глядит с тоской и печалью, хотя честно и беспощадно показывает, как она смешна. И в Ноздреве, уж на что озорник и враль, видит что-то доброе – пусть оно едва-едва, почти незаметно в нем проглядывает. И даже в Плюшкине замечает безнадежно погубленную, трагически умершую душу... Хотя почему "даже"? Ты и сам, наверное, помнишь, какие печальные, прямо-таки рвущие сердце страницы Николай Васильевич посвящает далекому прошлому Плюшкина, когда тот был добрым мужем, отцом, товарищем – словом, был человеком...
Гена. А в Чичикове Гоголь тоже погибшую душу видит?
Профессор. Разумеется. Ты же сам только что слышал Муразова.
Гена. Так то Муразов! Тоже расчувствовался: Чичиков у него, видите ли, бедный! Нашел бедняжку!
Профессор. Но ведь и сам Гоголь именно так называет Чичикова, угодившего в беду: "бедным Чичиковым"!.. Да разве только это? Вот послушай-ка, я тебе прочту из второго тома "Мертвых душ" – я даже нарочно сделал закладку... "Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему необъяснимые, пришли к нему; как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зимней вьюгой окно". (Он перестал читать и выжидательно молчит.)
Гена. Вообще-то, да... как-то трогает.
Профессор. И не может не трогать. Разве не видно, сколько бед свалилось на Чичикова, сколько зол пришлось ему испытать? Сколько было у него причин стать таким, каким он стал?
Гена(в нем пробудился боевой дух). Это что ж, по-вашему, из-за этого ему все прощать надо? Да если на такую точку зрения стать, то вообще...
Профессор. Успокойся и обойдись без ненужных обобщений. Тем более, кто тебе сказал, что Гоголь прощает? Но он проницательно видит в Чичикове не только мошенника, которым тот, бесспорно, стал, но и человека, которым он мог, которым должен был стать. Понимаешь? Того человека, который не сумел найти иного, лучшего применения своим недюжинным силам. И, глядя на него, думает с болью... Помнишь слова Муразова, показавшиеся тебе сентиментальной болтовней?
Гена. Это какие? Что, мол, как бы хорошо, если бы Чичиков не за копейкой гнался, а за добром для людей!
Профессор. Вот-вот! Видишь, хоть ты и заворчал на них, а все-таки именно они тебе вспомнились. Гоголь как раз и думает с болью о том же: сколько человеческих сил тратится понапрасну, тех сил, которые могли бы осчастливить и родную страну и все человечество! И мечтает о тех временах, когда этого, к счастью, уже не будет... Скажи, кстати: ты когда-нибудь задумывался всерьез, с чего бы это Гоголю пришло в голову окрестить свои "Мертвые души" не романом, не повестью, а... Как именно, помнишь?
Гена(снисходительно). Ну, этого-то кто ж не помнит? Поэмой... Только, по правде говоря, всерьез, нет, не задумывался. Так, немножко только. Ведь действительно странно: поэма, а не стихи!
Профессор. А между тем в самом этом определении – "поэма" – как раз и притаился ответ на вопрос, который сегодня заставил нас потревожить персонажей "Мертвых душ". На вопрос, каким же это образом Чичиков, этот – как там у тебя? – "шулер и больше ничего", вдруг может оказаться седоком птицы-тройки, а Гоголь именно в этот момент скажет нежные и гордые слова надежды о Руси, о ее славном будущем. В том-то и дело, вернее, в том-то и чудо, что "Мертвые души" – книга смешная, горькая, может быть, даже и злая, все это так, но она еще и поэтическая книга, к которой нельзя подходить с привычной меркой. Да, поэтическая, хотя, как ты тонко заметил, не стихи... А разве стихи – это непременно поэзия?
Гена. Почему непременно? Конечно, если кто их писать не умеет...
Профессор. Да я не о том! Антон Антонович Загорецкий, которого ты ненароком посадил на Селифанову тройку вместо Чичикова... Или наоборот: которого ты ссадил с нее вместо Чичикова... В общем, уж он-то говорит совсем недурными стихами, – конечно, в комедии Грибоедова, а не у нас с тобой. Сегодня он как раз был... гм... не в ударе. Но разве от этого он становится поэтическим героем? Ведь нет же?
И Гене вновь ничего не остается, как признать свое поражение. Или порадоваться победе? Как-никак он понял нечто новое для себя, а это трудно назвать поражением.
КАК БЫТЬ СО "ЧТО ДЕЛАТЬ?"
На этот раз все начинается и обычно, и необычно – посмотрим, как будет продолжаться. А пока в квартире профессора Архипа Архиповича появляется, как всегда, Гена. Но вот загвоздка: сам хозяин куда-то подевался.
Гена. Архип Архипыч! Это я!.. Вы что, спрятались, что ли?.. Вот тебе раз! И не задержался я сегодня как будто...
В подтверждение правдивости его слов бьют настенные часы.
Ну да! Минута в минуту пришел!.. А! Вроде записка какая-то... Может, мне? Точно! "Гене в собственные руки...". Поглядим, чего у него стряслось... (Шелестит листом бумаги и читает.) "Дорогой Геночка! Я решил, что наступила наконец и моя очередь опоздать, или, как ты деликатно выражаешься на свой счет, задержаться. Не тебе же одному пользоваться этой привилегией. Шутка...". (Ворчит.) Ничего себе шуточки! "...а говоря серьезно, меня отвлекли и увлекли дела, связанные с подготовкой к нашим следующим путешествиям. Не стану опережать событий, скажу только, что для этого мне надо углубиться в первую жизнь одного литературного героя и во вторую жизнь второго. Понимаю, что пока это звучит туманно и даже несколько дико...". Да уж! "...но потом все разъяснится. Постараюсь управиться побыстрее. Впрочем, уверен, что ты и сам сумеешь разобрать свежую почту. А если не сумеешь...". Еще чего, не сумею! "...тогда тебе поможет наш давний друг Сэм Уэллер со своим Почтовым Дилижансом. Желаю успеха. Твой Архип Архипович"... Да-а... (Неуверенно.) Ну, справиться-то я, конечно, справлюсь, и без Сэма, вот только... Кстати, а где же Сэм-то? Письма-то где?
Но только Гена, на которого сегодня возложена такая серьезная ответственность, начинает сердиться, вернее, заводить сам себя, как вдали раздается бесхитростная песенка Сэма Уэллера – та самая, какую вот уже немало лет он распевает по радио, восседая на козлах своего Дилижанса. Между прочим, музыку для нее сочинил композитор Владимир Энке.
Сэм (его голос звучит все ближе и ближе).
Зачем колеса вертятся?
Зачем поет рожок?
Затем, что время встретиться
Опять пришло, дружок.
Нельзя нам быть неточными,
Поскольку каждый раз
Нагружен свежей почтою
Наш старый Дилижанс.
Стать нашим другом истинным
Не так уж и хитро:
Вы только шлите письма нам,
Беритесь за перо!
Успеть к нам на свидание
У каждого есть шанс.
Придет без опоздания
Почтовый Дилижанс.
Тпру-у, любезные! Приехали!
Гена(явно важничая). Наконец-то! Ничего себе: "придет без опоздания"! Да что это вы все, сговорились, что ли? У нас тут дел невпроворот, а вы с Архипом Архиповичем...
Сэм(неопределенно). Оказывается, у меня дел выше головы, сказал землекоп, провалившись в яму, которую позабыл закопать.
Гена(подозрительно). Это вы на кого намекаете?.. Хотя ладно. Некогда. (С удовольствием играя в "самого главного".) Ну, мистер Уэллер! Письма от слушателей привезли?
Сэм. В целости и сохранности, сказал кучер, вывалив седока на дорогу.
Гена. Честное слово, не до острот ваших сейчас!.. Посмотрим, что там у нас сегодня. (Вскрывает письмо.) "Здравствуйте, Архип Архипович и Гена! Пишет вам Недикова...". Или Недикова? Или Недикова? В общем: "Пишет вам Оля из города Касимова Рязанской области. Слушала вашу передачу и решила ответить на ваш вопрос. Гена, ты хотел сказать о прекрасном произведении Чернышевского "Что делать?"..."
Да, был такой случай, просто он, как и многие другие, не попал сюда. Не уместился. Профессор и Гена толковали о русских книгах, сами названия которых звучали как вопрос, обращенный прямо к читателю: "Кому на Руси жить хорошо?", "Кто виноват?", "За что?". И попросили слушателей вспомнить еще одну книгу, озаглавленную таким же требовательным вопросом. Слушатели, разумеется, и вспомнили.
Сэм(бесцеремонно перебивая Гену). Как, вы сказали, называется эта книга? "Что делать?" Право, чрезвычайно заманчивое название! Так вот и хочется узнать, что же за ответ кроется за столь загадочным вопросом.
Гена (снисходительно). Да нет, мистер Уэллер, вы не то подумали. Как раз для вас-то эта книга... ну, чересчур сложная, что ли.
Сэм. "Вы считаете меня дураком?" – спросил подсудимый, когда ему предложили во всем признаться.
Гена. Ну что вы! Не в этом дело. Просто... (Ищет и никак не может найти подходящее слово.) Просто она не для вас, вот и все. И вообще, знаете, чего вам тут зря время терять? У вас же у самого небось дела есть. Вы поезжайте, а я тут сам все письма разберу.
Сэм. Гм... Дела у меня найдутся, что говорить, но, честное слово, мне не дает уехать любопытство. Хоть скажите: о чем эта книга?
Гена. Ну-у, это долго рассказывать!
Сэм. Экая беда! Тогда, может быть, вы расскажете мне хотя бы самое ее начало?
Гена. Что с вами делать!.. Ладно. Если уж так хотите, даже прочту. По книжке. Где она тут у Архипа Архипыча? Ага, вот!.. (Читает.) "Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге...".
Сэм. Уже дух захватывает!
Гена. Не перебивайте!.. "Накануне, в девятом часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером...". Нет, подряд читать – это долго получится. В общем, утром к нему приходят, чтобы будить, стучат – он не отзывается... (Впечатлительный Сэм ахает.) Тогда они зовут полицию, ломают дверь, глядят – нету его. На столе лист бумаги, а на нем вот что написано: "Ухожу в одиннадцать часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту, между двумя и тремя часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь".
Сэм. Роман приключений! Книга загадок! Ах, что может быть лучше! Не зря загадки и приключения так обожал мой великий создатель, Чарлз Диккенс!
Гена. Да нет! Говорю же вам, это не то, что вы подумали! (Решив схитрить). Да! Я и забыл совсем! Архип Архипыч просил вам передать, чтобы вы срочно за новыми письмами ехали.
Сэм (неохотно). Говорите, сам господин профессор? Что ж... "Ничего не попишешь", – сказал ученик учителю, нарочно сломав карандаш во время диктанта. Счастливо оставаться!
Гена действительно остается один и если не счастлив, то уж безусловно доволен этим.
Гена. Ну, вот! Так-то лучше. А то... (Передразнивает Архипа Архиповича.) "Если, Геночка, не справишься, тебе Сэм Уэллер поможет". Сказано, обойдемся без всяких Сэмов... Какие у нас тут еще письма? (Берет одно за другим, просматривает, читает на выборку.) "Свой роман "Что делать?" Н. Г. Чернышевский писал в тюрьме. Остается лишь поражаться, как смог человек, находящийся в мрачных застенках, рассказать читателю о прекрасной, полной света и радости жизни, которая обязательно наступит после свершения революции. Гальцева Наталья, город Ростов-на-Дону"... Ясно. "Труды Чернышевского, сыгравшие громадную роль в развитии русской мысли, имеют для нас не только историческое значение. Во многих вопросах Чернышевский значительно опередил свою эпоху и является нашим современником. Его произведения и сейчас волнуют советских читателей. Проповедуемый им моральный кодекс...". (Спотыкается, но дочитывает – не столько из добросовестности, сколько из уважения.) "...кодекс революционных демократов не потерял своего актуального значения и для нас... С комсомольским приветом Арзамасова Тамара, ученица девятого класса Яльчинской средней школы Яльчинского района Чувашской АССР"...". Ну и здорово же! Умные девочки! Я бы, наверное, так даже и не сумел...
Он говорит это совершенно искренне, тем более что думает, будто его никто (разумеется, кроме радиослушателей) не слышит, но ошибается и в том и в другом.
Профессор. Хвалю за самокритичность! (Не удержав вздоха, Гене непонятного.) Хотя, думаю, ты не прав. Сумел бы. Или сумеешь.
Гена. Ой! Я прямо вздрогнул! Архип Архипыч, вы тут когда появились?
Профессор. Да уже несколько минут назад. Стою и слушаю.
Гена. И стоит послушать, Архип Архипыч. Здорово секут, правда?
Профессор(почему-то без особого воодушевления). Да... Конечно... Ну, и что же они еще пишут? Кстати, давай-ка для быстроты и я буду разбирать почту.
Гена. Еще? Пожалуйста! "Сочинение Чернышевского немедленно запретили. Но было поздно. Роман вырвался из стен тюрьмы на волю и стал программой революционного движения того времени, а образ стойкого борца за дело народа Рахметова – идеалом революционера для молодежи. Велика была воздействующая сила этого поучительного произведения. Не одно поколение революционеров испытало на себе мощное влияние идей "Что делать?". Старкова Светлана, город Алма-Ата"...
Профессор(несколько рассеянно). Так... Так... Очень хорошо... Да, Гена, а где же наш Сэм Уэллер?