Гена. Точно! Так все и было! Кюхельбекер, он еще когда в школе учился, ну, в лицее то есть, все время о свободе мечтал. А когда декабристы на царя восстали – вот именно, как вы сказали, за правду, – то и он среди них был. Даже на самой Сенатской площади, куда они своих солдат вывели и где царь их расстрелял...
Сирано.
Их? Расстрелял? За правду?.. Черт возьми!
Хотел бы я быть с этими людьми!
Гена. Да, это здорово было бы! Только... (Вздохнул.) Нельзя!
Сирано.
Вот как? Вы обижаете меня!
Зачем же я тогда рожден солдатом?
С кем быть в беде мне, если не с собратом,
А он мне больше, чем собрат, – родня!
Роднее вы не сыщете вовек
На всей земле, как ни вращайте глобус...
Да, кстати. А каков был человек,
С которого и вылеплен сей образ?
Гена. То есть каким Кюхельбекер на самом деле был? Да вот таким и был, как в книге описан!
Сирано(дружелюбно и чуть снисходительно рассмеявшись; так смеется человек, хорошо относящийся к собеседнику, но несколько сожалеющий о его, собеседника, наивности и неосведомленности).
Простите... Здесь пристала бы серьезность,
Но, право, вы ударились в курьезность!
Читателям всех просвещенных стран
Известно: мой творец – Эдмон Ростан.
Но уж не знаю, кстати ли, не кстати ль
Напомнить вам, что я и сам писатель.
Я и творец, и я же персонаж:
Два облика в одном – слуга покорный ваш.
И двусторонне ведомо мне, как
И из какого все печется теста...
Поймите, друг мой: тот де Бержерак,
Что жил на самом деле, как известно,
Был... как сказать... похож и не похож
На то, что зрите вы перед собою.
Он был нельзя сказать, чтобы пригож,
Но уж не так носат.
Притом, не скрою,
Он не чурался дружества вельмож
И ими был, увы, пригрет порою...
Короче: он – одно. Другое – я.
И в этом участь славная моя!
Гена. Ну, что вас Ростан выдумал, это я как раз знаю... То есть не совсем выдумал, но все-таки много такого добавил, чего у настоящего Сирано де Бержерака не было. Честно говоря, сперва я думал, что и с Кюхельбекером у Тынянова так же было. Но, оказывается, нет, ничего подобного! Архии Архипыч мне точно сказал: у настоящего, говорит, исторического писателя совсем другая задача. Для него главное – не просто из головы придумать, а все изобразить точно, как было. Какими все эти люди в действительности были. По документам, по воспоминаниям.
Сирано(скучающе повторяет).
Как было... И какие люди были...
(Пылко.)
О нет! Фантазия прекрасней были!
Гена. Вот и я сперва примерно то же сказал. А Архип Архипыч: эх, говорит, Геночка, легкомысленное ты существо! Если бы люди не интересовались тем, каким их прошлое было на самом деле, это значило бы, что они... ну, заболели, что ли. Как бы память потеряли. Конечно, говорит, восстанавливать все это очень-очень трудно, до конца даже и невозможно, но стремиться к этому совершенно необходимо. Понимаете? Я ведь потому-то вам и сказал, что нам с вами никак нельзя на Сенатской площади очутиться...
Сирано (с острой завистью и глубокой грустью).
Подумать только! В этакую драку
Ввязаться не дают де Бержераку!
Ужель тот случай встретить мне дано,
Когда бессильна шпага Сирано?
Гена(утешая его). Вы не расстраивайтесь! Мало ли что бывает? И потом – знаете? Может, это даже и лучше. Ну, конечно, не для вас лично, а вообще для литературы. Для ее законов, как Архип Архипыч сказал. Вообще-то у нас в Стране Литературных Героев много чего невозможного происходит, но ведь восстание декабристов, оно не в книжке придумано, оно было...
Сэм. "Люблю красноречие", – сказал мошенник, украв кошелек во время проповеди!
Гена (подозрительно). Это вы о чем?
Сэм. Успокойтесь, дорогой Гена, только о том, что вы сегодня справились со своим делом. Напрасно, выходит, я в вас сомневался. "Что поделаешь, промахнулся", – сказал охотник, покупая в мясной лавке зайца!
И с этой, последней, шуткой Сэма Уэллера Почтовый Дилижанс уезжает, чтобы больше уже не появиться в этой книге, но зато оставляет нам для раздумья фразу, сказанную Сирано де Бержераком: "Фантазия прекрасней были!" Оставляет, чтобы мы над ней поразмыслили в третьей части.
Часть третья.ТАМ ЧУДЕСА...
АДАМ АДАМОВИЧ ВРАЛЬМАН НЕДОВОЛЕН ДЕНИСОМ ИВАНОВИЧЕМ ФОНВИЗИНЫМ
Гена. Архип Архипыч! Это я! Добрый день!
Профессор(сразу понятно, что он чем-то очень расстроен). А, Гена?.. Входи. Хотя я вовсе не уверен, что сегодняшний день такой уж добрый.
Гена. А что? Случилось что-нибудь?
Профессор. То-то и беда... Кажется, моя замечательная машина нас подвела! Понимаешь, собрался я ее как следует отрегулировать, чтобы в нынешнем путешествии ничего непредвиденного не произошло, и вдруг... Да ты сам послушай!
Архип Архипович включает машину, и мы вместе с Геной в самом деле слышим какие-то явно неблагополучные хрипы, шумы, постукивания.
Гена. Да-а, неполадки... Сейчас поглядим! (Очень деловито.) Дайте-ка я к пульту стану.
Профессор (с надеждой). Думаешь, разберешься?
Гена(самонадеянно). А что особенного? Уж в чем, в чем, а в технике-то я... Та-ак! Включаю!
Те же беспокойные шумы.
Профессор (вздыхает). Вот опять! Все время заедает. И все время на одном и том же месте!
Гена. Вот на этом?
Профессор. На этом самом... Видишь, по табло световые надписи скачут: "Россия... Восемнадцатый век... Литературное направление: классицизм..."
Гена. Классицизм? (Авторитетно.) Да, тогда плохо ваше дело.
Профессор. Ты думаешь?
Гена (уверенно пуская в ход свои школьные познания). А тут и думать нечего! Если бы машину в другом месте заело – на какой-нибудь бурной эпохе, на романтизме, что ли, где всякие там страсти, терзания, метания и все такое, – тогда еще можно было бы подумать, что не в самой машине дело. Ну, скажем, в том, как вы ее настроили. А классицизм, это же гладкое место! Там все герои по струночке ходят... Нет, Архип Архипыч, ничего не выйдет. Отменяйте путешествие.
Профессор. А может, все-таки попробовать?
Гена(довольно сухо, потому что Архип Архипович как бы поставил под сомнение его техническую подкованность). Пожалуйста. Как хотите. Машина ваша – вы и рискуйте.
Профессор (размышляя вслух). Да, риск, конечно, есть. Но, с другой стороны, ведь уже столько ребят собралось с нами путешествовать. А вдруг обойдется?.. Была не была! Рискну!
Решившись, разом включает машину, и все те же самые малоприятные шумы и потрескивания становятся громче, громче, еще громче, пока мы не различаем: да это же не просто ворчание неисправного механизма, а человеческие голоса. В самом деле ворчащие, даже бранчливые, вздорные, злые, перебивающие один другой.
Первый голос. Ишь, какой командер нашелся! Разбойник!
Второй. Исчадье бесовское! Ирод пребеззаконный!
Третий. Слотей! Нефеша!
Первый. Я те задам таску-то по-солдатски!
Второй. Зубы грешника сокрушу!
Третий. Хосутарыне пошалуюсь!
Первый. Ишь, что надумал! Над служивым чудить! Который за престол-отечество жизни не жалел!
Второй. Духовное сословие поносить? До митрополита дойду!
Третий. Посор! Шкандаль! Истефательстфо нат шестный ушитель!
Как ни странно, но встреча с этой разъяренной компанией принесла Архипу Архиповичу облегчение.
Профессор. Ах, вот в чем дело? Слава богу! Значит, моя машина совершенно ни при чем: такую встряску не выдержать и самому исправному механизму.
Гена. Почему это, Архип Архипыч, вы решили, что ни при чем?
Профессор. А ты не понял? Может, вообще не сообразил, куда нас с тобой занесло? Протри глаза, Гена! Это же Фонвизин! "Недоросль"! (Лукаво.) Между прочим, та комедия, которая и побудила нас когда-то отправиться в самое первое путешествие по Стране Литературных Героев. Или ты забыл, как двойку за Фонвизина получил?
Да, все это было: и двойка и первое путешествие, чему, между прочим, есть доказательство, самое что ни на есть документальное. А именно – книга Ст. Рассадина и Б. Сарнова "В Стране Литературных Героев" ("Искусство", 1979).
Гена. Ничего я не забыл. И прекрасно понял, куда мы попали. Это же Митрофанушкины учителя – вон Цыфиркин, вон Кутейкин, а этот, самый смешной, – Вральман.
Профессор. Верно. Но тогда скажи: разве тебя ничто не удивило в их поведении? Не показалось, что они как-то не так себя ведут?
Гена(снисходительно). Эх, Архип Архипыч! Я-то свою двойку еще когда исправил, а вы, я вижу, "Недоросля" давно не перечитывали. Ведут они себя, как и раньше вели. Всегда такими скандальными были. Ведь Цыфиркин же с Кутейкиным этого Вральмана на дух не переносят. Один раз даже отлупить хотели. Вот и сейчас опять грызутся.
Профессор. Опять, говоришь? А по-моему, на этот раз они даже про вражду свою забыли. Сейчас-то они на кого-то совсем другого обозлены, и весьма единодушно. Ты, Гена, вслушайся!
Совету его Гене последовать не трудно: гнев учителей вскипает с новой силой.
Цыфиркин. Солдатскую лямку терпел, командиров слушался, а от сочинителя поношения терпеть не стану, хоть ты меня зарежь!
Кутейкин. Воистину так! И я не стерплю! За что сотворил он из меня притчу во языцех?
Вральман. Та! Та! Са што? Таку слафну немеску фамилью носит, Фон-Висин просыфается, а маю петну калоушку апасорил!
Гена(не веря своим ушам). Архип Архипыч! Мне что, послышалось, что ли? Это они на самого автора нападают?! На Фонвизина?!
Профессор. Ну да! А ты говоришь: ведут себя, как обычно... Нет, брат! Я еще удивляюсь, что моя машина от такой передряги вообще не взорвалась.
Гена. Да чего им от него надо-то?
Профессор. Я думаю, они тебе сейчас все сами изложат. Кутейкин, вижу, даже какую-то бумагу приготовил. Не жалобу ли?
Кутейкин(сладким голосом). Изволили угадать, ваше высокородие! На господина Фонвизина челом бьем.
Гена. И в чем же вы его обвиняете?
Кутейкин. В поношении человеков.
Гена. Каких человеков?
Кутейкин. Нас, многогрешных. Да хоть бы меня взять: одна кручина у меня. Четвертый год мучу свой живот в сем дому господ Простаковых: ни доброго слова, ни полушки денег...
Цыфиркин (подсказывает басом). Ни провианту...
Кутейкин. Истинно молвил, Пафнутьич Цыфиркин, ни трапезы. Ученичок таков, что по сей час, кроме задов, новой строки не разберет, – так мало того господину Фонвизину, что на муку нас мученическую обрек. Он еще и обсмеять норовит. Я, ваше высокородие, из ученых, семинарии здешней епархии, а он ни чина, ни звания не пощадил: и неучем-то я у него выхожу, и дураком, и сквалыгою, прости, господи, меня грешного. Хоть бы одно доброе словечко сказал!
Гена. Стойте, стойте! Так за что же про вас добрые словечки говорить? Вы же такой и есть: и неуч и сквалыга. Скажете, нет?
Кутейкин(елейно). О, господи вседержитель, али и это поношение стерпеть велишь?.. Да кто же меня, ваше высокородие, и сделал-то таковым, как не сам господин Фонвизин? Все мы у него, у сочинителя нашего, в руках, аки в руце божией. Каким пожелает, таким и сотворит. Овладела его душа злобою окаянскою, и создал он нас себе и миру на посмеяние. Так как же нам не возроптать на него?
Гена. Ну, что вы ропщете – это понятно: вас-то Фонвизин вон каким изобразил!.. Но что вот он... простите, я вашего имени не знаю, оно ведь в комедии не указано...
Цыфиркин(браво). Извольте, ваше благородие, просто Пафнутьичем именовать. Мы привыкшие!
Гена. Уж вы-то, Пафнутьич, не можете говорить, будто Фонвизин про вас ничего хорошего не сказал. Так зачем же вы против него с ними спелись?
Цыфиркин. Поём давно, ваше благородие, вот и спелись. Почитай, двести лет с лишком в одной команде маршируем. А у нас, у солдат, завсегда правило было: сам погибай, а товарища выручай!
Гена. Да разве они вам товарищи?
Цыфиркин. Ежели по несчастью смотреть, то так оно и выходит, ваше благородие. Одно у нас горе. И виновник один. Ведь и меня господин Фонвизин заставил этого дуролома арихметике обучать, не схотел сыскать ученика потолковее. А окромя того... Кхм... (Запинается в смущении.)
Гена. Что – кроме того? Чего ж вы замолчали?
Цыфиркин. Да уж скажу. Турку не боялся, и тут не струшу. Может, ваше благородие, обуял меня грех гордыни, но сам суди. Конечное дело, Сидорычу Кутейкину от нашего сочинителя-командера крепче выпало, однако ж скажи как на духу: от такого-то, каким меня в комедию вставили, много ли проку как от учителя? Ну, будь даже Митрофан попонятливее, что он от меня переймет? Ась?
Гена. Вообще-то да...
Цыфиркин. То-то и оно. Ну, что бы господину-то Фонвизину старого солдата уважить? Поученее меня вывести – али рука бы не повернулась? А мне бы оно и лестно... (Тяжело вздыхает.) Нет, ваше благородие, вот и выходит, что прав Сидорыч: поношение человеков!
Вральман. Oh, ja, ja. Та! Сафершенно так! Сакласен! Фа фсем сакласен!
Гена. Ну вот, и этот прорезался... А уж вам-то на что жаловаться? Вы-то как сыр в масле катались. Это ж надо: кучер учителем устроился! Обманщик!
Вральман(рассудительно). Пакати, тфае плакаротие, сачем так кафаришь? Фа-перфых, што пыло телать? Три месеса ф Маскфе шатался пез мест, кутшер нихте не ната. Пришло мне липо с голот мереть, липо ушитель...
Гена. Знаем, читали! А во-вторых – что?
Вральман. Карашо, тфае плакаротие! Ситарыч Кутейкин ферно кафарил: герр Фон-Висин тля нас, как пох, как дер готт. Састатель! Тфарец! А как он меня сатфарил? Как насфал? Фральман! Фуй! Што ест Фральман? Фрушка, фрун! То не ест шестна фамилья, а пасорна клишка. Дас ист шендлихь шпитц-наме!
Гена. Что, что? Вы понятней говорите! А то у меня и от акцента от вашего голова разболелась!
Вральман(кротко). Фот фитишь, тфае плакаротие, у тепя са тфе минуты калоушка распалелась, а я уше тфе сотни лет так кафарю. Карашо это?
Гена почему-то не отвечает.
Карашо, скаши?
Но ответа опять нет.
Тфае плакаротие! Никак ты пачифать исфолишь?.. Сафсем мой ушеник Митрофанушка са уроком!
Профессор. В самом деле, Гена, что с тобой? Что ты замолчал?
Гена (словно возвращаясь откуда-то – так глубоко он задумался). А знаете, Архип Архипыч, в этом что-то есть! В чем-то они все правы!
Кутейкин. Слава тебе, господи вседержитель! Нашелся заступник! Слышь, Пафнутьич, не одни мы теперь на сем свете!
Цыфиркин. Осмелюсь поблагодарить ваше благородие! (Прослезясь.) Я государыне служил двадцать с лишком лет, а такой ласки не видывал!
Вральман. Плакатетель! Патюшка! Та я пы са тфаи топрые слафа фею шиснь тепе кутшером слушил!
От радости они поднимают такой галдеж, в котором уже не разберешь ни одного слова и в который ни слова не вставишь. Поэтому Архип Архипович сперва пытается их урезонить, а потом, махнув рукой на эту затею, просто выключает свою машину и восстанавливает тишину.
Профессор. Да. Гена, признаюсь: удивил ты меня! Вральмана пожалел! За Кутейкина заступился! Хорош!
Гена. Вовсе я не пожалел! При чем тут жалость?
Профессор. Ах это, значит, не ты сказал, что Вральман в чем-то прав?
Гена. Я. И не собираюсь отказываться. Конечно, прав.
Профессор. Да в чем же?
Гена. Уж, конечно, не в том, что на Фонвизина обиделся. Комедия – она комедия и есть, в ней и должны быть смешные герои. Только... ведь и в комедии, наверное, надо меру знать.
Профессор. А Фонвизин, по-твоему, не знает?
Гена. Не то что не знает, а... По-моему, он в поддавки играет. Смотрите: Митрофан у него кто? Дурак? Дурак. А учителя? Тоже болван на болване. Даже Цыфиркин – он, конечно, симпатичный, но тоже ведь... Да он и сам все про себя сказал. А уж Вральман! И кучером был, и говорит так, что непонятно, как только язык не сломал, и фамилия действительно дурацкая... Но вот если бы тот же Вральман немножко другим был? Поумнее. Поученее. Как бы у него тогда с Простаковыми обернулось?
Профессор. А по-твоему – как?
Гена. Откуда я знаю? Я ж не писатель. И даже не профессор, как вы. Но уж по крайней-то мере посложней, чем в "Недоросле". А Фонвизин – он все-таки в самом деле...
Профессор. Понятно: в поддавки играет. Что ж, давай сыграем в шахматы. Я хочу сказать: возьмем и преобразим Вральмана. Перекроим его до основания. Ведь нам ни к чему, чтобы он был кучером?
Гена. Конечно, не обязательно!