Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтем.
Достань-ка календарь,
Читай не так, как пономарь,
А с чувством, с толком, с расстановкой.
Постой же. – На листке черкни на записном,
Противу будущей недели...
Но тут от его домашнего благодушия не остается и следа. Он резко меняет свой тон, да и не только тон. Слов, которыми он вот-вот заговорит, не найдешь в комедии Грибоедова, и (что уж там скрывать?) с грибоедовскими им не тягаться. Ничего удивительного: это плоды того эксперимента, который проводит Архип Архипович, а он – не поэт. Он всего только профессор.
В общем, вот что кричит этот переменившийся Павел Афанасьевич; хорошо, хоть в рифму с тем, что сказал раньше.
Что это? Кто? Ко мне, без спросу, в дом?
Как вы проникли? Как посмели?
Профессор. Вы, разумеется, правы, Павел Афанасьевич! Это с нашей стороны непростительная дерзость. Но позвольте объясниться. Дело в том, что у нас с моим юным другом возник вопрос, который требует немедленнейшего разрешения. И я подумал: Фамусов, именно Фамусов, никто иной, как Фамусов, способен нам помочь!
Фамусов(смягчается, потому что при всем своем уме падок на лесть, хотя, как скоро выяснится, Архип Архипович не кривит душой. Ну разве чуть-чуть преувеличивает).
Взаправду так? Вам надобен совет?
Премного удивлен: ведь наш новейший свет,
Увы, таков,
Что стариков
Не токмо чтить, а слушать-то стыдится...
Что ж, коли надо, я помочь готов.
Прошу, сударь, садиться.
Профессор. Благодарю. И позвольте сразу к делу. Я полагаю, Павел Афанасьевич, вам известно имя Александра Петровича Сумарокова?
Фамусов.
Известно ли? Вы, сударь мой, шутник!
Кого ж тогда и знать? Не ту ль ребячью стаю,
Не авторов ли новомодных книг,
На коих разве Чацкие взрастают?
Нет, Сумароков был не то, что ныне, –
Он государыне служил Екатерине!
А как писал! Как величав был слог!
Ну, кто б из нынешних сравняться с этим мог?
(Декламирует торжественно и прочувствованно.)
"Иди ж, душа, во ад и буди вечно пленна!
О, если бы со мной погибла вся вселенна!"
Профессор. Я очень рад, что вы так хорошо знаете трагедию Сумарокова "Дмитрий Самозванец". Но нас сейчас больше занимает совсем иное его сочинение. Басня "Дуб и Трость". Если помните, в ней идет спор между несгибаемым дубом и тростником, который готов гнуться при самом слабом дуновении самого слабого ветерка. А в финале вдруг налетает Борей, или Аквилон, – так греки и римляне, а за ними стихотворцы именовали суровый северный ветер, – и вот...
Фамусов.
Неужли память ваша покороче,
Чем воробьиный нос? Не я ли вам сказал:
Мной Сумароков чтим превыше прочих!
Я с детства твердо помню сей финал
И с той поры не позабыл нимало.
Вот он!
(Патетически, всеми силами души и голоса выражая отвращение к Дубу.)
"Трость гнется. Сила ветрова пропала.
А он на гордый Дуб жестокость устремил.
Дуб силен; но того сил ветра не имеет,
А гнуться не умеет;
Ударил ветр и Дуб тотчас переломил.
Крепчайша сила древо сшибла,
Дуб пал – и Дуб погиб, спесь пала – и погибла".
А? Слышите ль, что говорит поэт?
Не будь спесив и горд – в том пользы вовсе нет.
А коли вовремя при случае согнешься,
То в милости царей не ошибешься.
Гена. Ну, Архип Архипыч, хорошенького вы арбитра выбрали! (Фамусову.) Значит, по-вашему, лучше уж подхалимом быть, чем гордым? Да?
Фамусов (как говорится, возвращаясь на круги своя).
Вот то-то, все вы гордецы!
Спросили бы, как делали отцы?
Гена. Знаем, знаем! Читали. Сейчас про своего дядю, про Максима Петровича рассказывать начнете. И про то, как он на золоте едал, и как при Екатеринином дворе служил...
Профессор. Гена, не перебивай старших!
Но он напрасно беспокоится: Фамусова перебить не просто.
Фамусов.
...Когда же надо подслужиться,
И он сгибался вперегиб:
На куртаге ему случилось обступиться;
Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;
Старик заохал, голос хрипкой...
Гена (презрительно). "Был высочайшею пожалован улыбкой..." Говорю же, читали! И главное, нашли чем хвастаться!.. Хотя вам ведь только такие и нравятся, кто почище любого тростника гнется. Вот именно – вперегиб! Молчалины всякие. Льстецы, хитрюги, трусы, твари!
Фамусов.
Ах! боже мой! Он карбонари!
Профессор. Что вы, Павел Афанасьевич, мой юный друг просто бывает невоздержан на язык. (Тихо.) Гена, возьми себя в руки, а то наш опыт сорвется... Если позволите, вернемся к прерванному разговору. Стало быть, басня Александра Петровича Сумарокова оказалась вам очень близка, ну, во всяком случае, именно так вы ее восприняли. А что вы скажете о басне другого поэта того же восемнадцатого века, Якова Борисовича Княжнина? Я имею в виду басню под тем же названием.
Фамусов.
Сей басни не упомню. Если ж речь
Об сочинителе, он вел себя опасно.
Императрица вовсе не напрасно
Трагедию его велела сжечь.
Гена. Как сжечь? Какую трагедию? Это вы о чем?
Профессор. О том, что Княжнин был для своего времени человеком смелым, вольнолюбивым, был врагом деспотизма, и его трагедию "Вадим Новгородский", в которой он обличал власть тирана, действительно сожгли рукой палача по приказанию Екатерины II. Да и не в одной трагедии дело. Взять хоть ту же басню. Ну, сюжет ее, в общем, похож: под жестоким ветром гнется послушный тростник и ломается горделивый дуб.
Фамусов.
Отрадно слышать, что в конце концов
Княжнин, бунтарь, и тот отринул гордецов.
Профессор. Отринуть-то он их отринул, только вот каких?
Гена. Вы что имеете в виду?
Профессор. Только то, Гена, что сам гордый, кичливый дуб в басне Княжнина не просто некий спесивец, как у Сумарокова. Автор его прямо именует "знатным господином", не иначе. Вельможей, чиновная спесь которого Княжнину именно потому и противна, что она чиновная. И больше того! Тут и тростник, и даже могучий, свирепый, безжалостный ветер изображены весьма и весьма, как говорится, нелицеприятно. Вот как:
"Тирану этому уклончивая Трость,
Опять согнув хребтову кость,
Покорно бьет челом, ему упавши в ноги".
Понимаешь? Ветер – тиран, деспот. А тростник, смиренно гнущий перед ним хребет, это...
Гена. Подхалимы! Ну те, которые "вперегиб"!
Профессор. Да. Рабы. Холопы.
Фамусов.
Нет! Вижу я, былой урок Бунтовщику сему не впрок.
Что толку, что сожгли его писаний плод?
Ему бы самому плетей отведать!
Да он властей не признает!
Он вольность хочет проповедать!
Профессор. Что ж, с последним не могу не согласиться. Да, замечательный русский писатель Яков Княжнин хотел проповедать вольность, в том числе в своей басне "Дуб и Трость", которая внешне так похожа на сумароковскую. Он, тираноборец, просто не мог не наполнить старинный сюжет собственными страстями и мыслями, хотя на этот раз тот вроде бы и остался неприкосновенным...
Гена. Что значит: на сей раз?
Профессор. А то и значит, что иногда новые, современные мысли заставляют автора обновлять и привычный, традиционный сюжет.
Гена. Например?
Профессор. Эк тебя любознательность вдруг одолела! Ну, возьмем, к примеру, прекрасную басню талантливого, умершего совсем молодым и, к сожалению, теперь мало известного поэта Александра Петровича Бенитцкого...
Гена. Смотрите! Его точь-в-точь как Сумарокова звали!
Профессор. Да. Но только это и совпадает. Свою басню он написал в иную эпоху, в начале девятнадцатого века. Да и басня-то совсем, совсем другая, начиная с того, что Бенитцкий, хоть и брал за основу все тех же Эзопа и Лафонтена, но даже назвал ее не так, как другие: "Кедр и Лоза".
Гена. Понятно! Кедр, значит, вместо дуба, а лоза вместо трости?
Профессор. Угадал. А ко всему прочему то, что в басне, вернее, в баснях "Дуб и Трость" происходило в самом конце, автор перенес в начало. То есть взял да и сразу сообщил, что грозный северный Борей уже сокрушил непреклонный Кедр и пощадил гибкую Лозу. А уж спор между ними, наоборот, происходит не до роковой бури, но после нее. И не могучее дерево кичится перед тщедушной лозой, а та перед ним. Автор поменял их ролями.
Гена. Интересно... А зачем он все это переставил?
Профессор. Да именно затем, что новая, совершенно новая мысль принудила его это сделать. Послушай, что говорит упавшему Кедру торжествующая Лоза:
"...Переломил тебя Борей, а я осталась,
За то, что перед ним всечасно изгибалась,
Здорова и жива.
Мне памятны дедов премудрые слова:
"Гнись, внук! Не свалится с поклонов голова".
Гена. Опять – точно как Фамусов про своего дядю говорил!
Профессор. То-то и оно. А Кедр отвечает... Впрочем, на тебе книгу и читай дальше сам.
Гена. Давайте! (Читает с воодушевлением.)
"О, подлое растенье! –
С усмешкой Кедр сказал.
– Не новость для меня такое рассужденье:
Иначе никогда Лозняк не поступал;
Пред всяким ветерком хребет ты нагибал
И, в грязь ложась лицом, был очень тем доволен,
Что мог бесчестием бесчестну жизнь спасти.
Всяк действовать, как хочет, волен:
Ты волен ввек позор нести..."
Профессор(с гордостью, как будто это сочинил он сам). Неплохо сказано, а?
Гена. Просто здорово!
"Иную Кедр стяжал от неба долю:
Я с силой получил и волю
Порывом бурь пренебрегать,
Собой бессильных заслонять,
И, где ты должен лечь, там должен я стоять.
Сто лет я жил, сто лет Борея презирал,
Но, старостью теперь ослаблен я моею,
Лишился мочи и упал.
Какая выгода от этого Борею?
Победа для него не славная ничуть!
Переломить он мог меня, но не нагнуть!"
Фамусов(до сих пор он слушал молча, возможно, ему все это было любопытно и уж, во всяком случае, ново, но терпеть долее сил у него больше нет).
"Переломить, но не нагнуть"? На что ж
Намек сей угрожающий похож?
И кто таков Борей? Ба! Уж не власть ли?
Не государь ли сам? Какие страсти!
Да это бунт! И где? В моем дому!
Эй, все ко мне! Петрушка, Ванька, Гришка!
Вон их отсюда с их смутьянской книжкой!
В полицию! Нет, сразу же в тюрьму!
На плаху их! В набат я приударю!
В Сенат подам! Министрам! Государю!
Гена. Так мы и испугались!
Фамусов.
Но я-то, я-то...
Есть ли на Руси
Хоть где такие простофили боле?
С кем речи вел? Какую дал им волю?
А вдруг кто слышал? Господи, спаси!
Гена. Ну, уж это я вам могу точно сказать. Нас сейчас столько народу слушает! Может, миллион!
Фамусов(упавшим голосом).
Коль так, пропал.
Позора не укрыть.
Моя судьба еще ли не плачевна?
Ах! Боже мой! Что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
И на этом наши герои оставляют вконец перепуганного Павла Афанасьевича Фамусова.
Гена(смеется). Ну и нагнали мы на него страху!
Профессор. Поделом ему. Зато теперь, надеюсь, ты догадался, почему я вынес басни именно на его суд? Ведь если бы не он с его темпераментом, с его, я бы сказал, нюхом на крамолу, боюсь, ты бы не сумел разглядеть огромной разницы в баснях, авторы которых, как, помнится, говаривал кто-то, только и делали, что списывали да повторялись.
Гена. Ладно, Архип Архипыч, чего старое вспоминать? Зато теперь мне действительно все ясно.
Профессор. Ну, ну! Так уж и все?
Гена. Конечно! Теперь-то я понял: то, что баснописцы все время повторяются... то есть я хочу сказать, один и тот же сюжет берут, не только им не мешает свое говорить, а, наоборот, даже помогает.
Профессор. Да? И чем же, по-твоему?
Гена. Как чем? Вы разве не замечали? Так ведь и в жизни всегда бывает. Придешь на какое-нибудь знакомое место – и сразу тебе в глаза бросится: ага, этого тут раньше не было. А это исчезло куда-то. Но почему бросится? Потому что место-то знакомое!
Профессор(с невольным уважением). Смотри, и это понял! Ай да Гена! Только никогда не говори, что тебе все ясно. Так не бывает, а тут вообще дело куда сложнее.
Гена. В каком смысле? Вы что хотите сказать?
Профессор. Сказать?.. Давай-ка я лучше у тебя спрошу. Как по-твоему: в той крыловской басне, с которой и началось наше сегодняшнее путешествие, – про Ворону и Лисицу, – что именно в ней происходит? Или еще проще: почему Ворона взяла вдруг да и каркнула? Что заставило ее совершить этот нелепый поступок? Какие, так сказать, чувства?
Гена. Ну-у, Архип Архипыч, это уж и в самом деле слишком просто.
Профессор. Ты думаешь? А мне кажется... Ну, ладно. Если ты у нас для такого простенького вопроса слишком умен, я переадресую его нашим юным слушателям. Может быть, они-то окажутся более снисходительными и снизойдут. То есть ответят!..
В ДЕЛО ВСТУПАЕТ ПОЧТОВЫЙ ДИЛИЖАНС
Вот на этот раз и начало путешествия, и место, откуда оно начинается, другие. Потому что и два главных действующих, можно даже сказать, руководящих лица – тоже другие. Словом, мы на квартире, но уже не Архипа Архиповича, а Шерлока Холмса. Той самой, всем известной, на Бейкер-стрит. Хозяин квартиры пребывает в состоянии своего знаменитого хладнокровия, зато его друг доктор Уотсон чем-то взбудоражен и даже взбешен.
А под самыми окнами квартиры стоит Почтовый Дилижанс, на козлах которого терпеливо сидит Сэм Уэллер.
Уотсон. Нет, Холмс, это уже чересчур! Это черт знает что! Это из рук вон! Это... Это...
Холмс(очень спокойно). Что с вами, Уотсон? Откуда такая ярость?
Уотсон. И вы еще спрашиваете! Вы, которому доводилось разгадывать тайны баскервильской собаки и союза рыжих! Сокровищ Агры и пляшущих человечков! А теперь... Подумать только, какую работу поручает вам профессор Архип Архипович, к которому я до сей поры – как выяснилось, напрасно – относился с непоколебимым уважением? "Почему ворона каркнула?" А? Недурно? Предложить расследовать это нам с вами, нам, чьи прежние приключения увековечены под совсем иными, горделивыми именами: "Шесть Наполеонов" или "Голубой карбункул"!..
Холмс(миролюбиво). И все-таки успокойтесь, Уотсон!
Уотсон. А состав преступления? Лисица, видите ли, выманила у вороны сыр! Обыкновеннейшая рыжая лисица, хотя бы и из знаменитой басни, а не какой-нибудь гениальный шантажист! У вороны, а не у герцогини или премьер-министра! И кусочек сыра, а не бриллиантовое колье или документ государственной важности!
Холмс. Мне ли напоминать вам, мой разбушевавшийся друг, что нередко весь интерес расследования не в цене похищенного, а в обстоятельствах похищения?
Уотсон. Увы, Холмс! И тут не найти ни малейшего оправдания легкомыслию профессора, ибо вот они, эти обстоятельства... "Ваш вопрос совсем легкий", – пишет десятилетняя Лена Загуляева из села Чудиново. Слышите? Он легок даже для этой юной леди! Да и другие слушатели столь же нежного возраста отвечают уверенно и кратко. "Вороне было очень лестно слушать лесть лисы", – это еще одна Лена, из Москвы, по фамилии Каз-начеева. А вот что полагают на этот счет третьеклассник Костя Лапшин из города Дубна, горьковчанка Оля Иванова, Фая Теле-цова из села Кудряшово Московской области и мальчик из Барнаула, подписавшийся просто "Лобанов": "Ворона каркнула от восхищения... Ворону заставило сделать этот поступок самолюбие и гордость... Ворона глупа... Ворона зазналась..."
Холмс. Заметьте, какое разнообразие ответов, Уотсон! Выходит, дело не такое уж простое?
Уотсон. Полноте, Холмс! Оно яснее ясного. И было таковым с самого начала. Это утверждаю не я, а Сережа Вавилин из Красноярска. "Я думаю, – пишет он, – что вопрос: "Почему ворона каркнула?" – не стоило даже и задавать. Ведь Иван Андреевич Крылов с первой строчки своей басни все объяснил:
"Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок".
Ну, Холмс? (Думая, что очень остроумно шутит.) Может быть, вас не убедил и сам баснописец?
Холмс. Признаюсь, Уотсон, не убедил.
Уотсон. Однако! Выходит, вы все же хотите начать расследование?
Холмс. Нет, мой недогадливый друг. Я его не начну.
Уотсон. Слава богу! А уж я было подумал...
Холмс. Да! Я не стану проводить расследования. Этим займетесь вы.
Уотсон. Я?! Надеюсь, вы шутите, Холмс?
Холмс. Ничуть, Уотсон. Напротив. Я дам вам право и шанс доказать, что Шерлок Холмс наконец-то ошибся. Разве это не соблазнительно?
Уотсон(неуверенно). Пожалуй, но... По правде говоря, я не убежден, что мне одному это по силам. Я нуждаюсь в помощи, притом со стороны человека весьма и весьма компетентного.
Холмс. За чем же дело стало? К вашим услугам целая армия литературных героев – выбирайте любого!
Уотсон(ясно, что он подыскивает отговорки). Да, но кого именно? Прежде всего хотелось бы, чтобы этот человек принадлежал к эпохе Крылова...