Интересно, любил ли Иван Иванович сумерки? Что он делал по вечерам?
Оленька закрывает глаза и замирает. Тикают часы. Иван Иванович, молодой, энергичный, склоняется над микроскопом, тонкими, длинными пальцами медленно крутит винт настройки. Неудачи, неудачи, неудачи. Поиски. Напряженные, неистовые поиски неведомого вируса. Иван Иванович - ученый, его еще никто не знает, и, может быть, так и не узнают его имени люди. За окном чужие окна вбирают в себя остатки дневного света. Наступает ночь. Но Ивану Ивановичу не до сна. Здесь он, вирус, вот он, а не виден, неуловимый. А надо его поймать. За хвост. Интересно, есть ли у вирусов хвосты? Или вирусы только крохотные точки, палочки, скобочки? Вроде микробов. Как в той капле воды, которую рассматривали по очереди в микроскоп на уроке биологии. Только совсем-совсем крохотусенькие. Все-таки интересно: могут быть у них головы и хвостики?.. Какой только пакостью не населен мир! Человек, царь природы, покоряющий космическое пространство, может погибнуть от какого-то жалкого вируса!.. Вот и Иван Иванович погиб, так и не найдя своего головастика. И оставил завещание. А в нем отдавал свой скелет на пользу науке… И звали его вовсе не Иван Иванович. Как же его звали?.. Может быть, Виктором? Может быть, он тоже писал стихи? И тоже делал глупости? Впрочем, все мальчишки, если к ним присмотреться, способны делать глупости. Чтобы обратить на себя внимание… Чтобы понравиться девочкам… Уже в первом классе за косы дергают. Интересно, как па старался понравиться ма, когда они были молодыми? Наверно, делал мертвые петли? Или пролетал перед ее окнами, покачивая крыльями? Надо будет спросить ма.
Из всех мальчишек в классе только, пожалуй. Лева не способен совершить глупость. Но Лева - уникум. Лева станет настоящим ученым. Молчун и ужасно рыжий. Будто специально красили. Сима говорит, что рыжий цвет выходит из моды. То-то Симина мама заметно потемнела. Глупость это - мода. Иван Иванович не напяливал переуженных брюк и не носил свитера цвета взбесившейся лососины. И бороды у него не было. Зато у него была цель. Он искал вирус, чтобы спасти людей. Если нет у человека высокой цели, целью становится грошовая мода - "дудочки" и борода. Виктор тоже не модник. Только очень уж перетягивает талию. Спортивный мальчик, как говорит Лузгина. Лева станет ученым, Виктор - поэтом. И издадут его книжку. И на книжке будет посвящение: "Посвящаю О." Ужасно глупо.
Интересно, если бы тогда, на катке, упал не Виктор, а кто-нибудь другой, Володька Коротков или Плюха?.. Она вообще просто испугалась или потому, что упал Виктор?
И почему так часто хочется сказать ему что-нибудь резкое, как-то задеть, обидеть? Другому не хочется, а ему скажешь. А потом ругаешь себя за это…
Оленька вздохнула. Взяла авторучку, нарисовала на обложке тетрадки кружок. Потом поставила две точки, палочку сверху вниз, палочку слева направо. Засмеялась и пририсовала щетинку. Получилась забавная бородатая рожица.
Потом Оленька стала придумывать первую фразу. Очень трудно придумать первую фразу. Как, впрочем, и вторую, и третью. Вообще сочинения почему-то получаются бледными, неживыми. Если просто рассказывать - интересно, а напишешь - слова каменеют. Подобно пластилину: пока мнешь в пальцах - лепи что хочешь! А слепишь - затвердел. И все. Или начинай сначала. Так и слова: мнешь, мнешь, вылепишь фразу, а она затвердеет. И все.
Оленька пририсовала рожице круглые уши.
В дверь заглянула Елена Владимировна.
- Ты уроки делаешь?
- Нет. Пишу роман.
- Роман? - удивилась Елена Владимировна, вошла в комнату и уселась в большое кожаное кресло, вытирая руки о пестрый фартук.
- Роман в трех частях с прологом и эпилогом, - серьезно сказала Оленька, искоса поглядывая на мать.
Дома и муж и дочь разыгрывали Елену Владимировну по любому поводу. У нее было удивительное свойство - все принимать на веру, не задумываясь - правдоподобно ли то, о чем ей говорят, или совершенно немыслимо. Ей можно было сказать, что на Невском и в самом деле видели знаменитого крокодила с дымящейся трубкою в зубах. Она только всплеснет руками, уставится на собеседника чистыми синеватыми, как у Оленьки, глазами и начнет выспрашивать подробности.
В доме никогда не бывало денег. Они куда-то исчезали, "испарялись", как, смеясь, говорил отец. Зато появлялись какие-то гребешки, бусы, флакончики, шапочки, сбивалки для коктейлей, кофейные мельницы, старинные кольца для салфеток или такие уж совсем бесполезные вещи, как каминные щипцы. Елена Владимировна с легким сердцем делала странные покупки и потом с таким же легким сердцем одаривала ими знакомых.
Кухня ломилась от обилия техники, но пользовалась хозяйка только стареньким сточенным ножом и мясорубкой, которую очень трудно было собрать и еще труднее разобрать. Елена Владимировна любила покупать новые вещи, но верна была старым. Алексей Павлович и Оленька только посмеивались.
Иногда Алексей Павлович, входя в свой кабинет, останавливался на пороге, с любопытством оглядывал древнюю мебель, принадлежавшую еще его деду, капитану первого ранга, служившему в Адмиралтействе, и говорил весело:
- А не выкинуть ли нам, женщины, эту рухлядь? В тартарары. Чтобы и духу ее здесь не было.
- Выкинем, - тотчас откликалась Елена Владимировна. - Это будет замечательно! Я подкоплю денег. У меня уже есть несколько рублей на сберкнижке.
Эти "несколько рублей" лежали на сберкнижке, наверно, лет десять. Потому что книжка куда-то запропастилась и только недавно нашлась.
- Слышишь, Оленька, - многозначительно произносил Алексей Павлович. - Наша ма подкопит денег.
- И подкоплю, - серьезно подтверждала Елена Владимировна. - И куплю тебе гарнитур. Я видела вчера поразительный гарнитур, финский. Все шкафы кубиками, диван-кровать, стол, стулья, два кресла и еще три столика. Очень милый и современный гарнитур. Кстати, Алеша, чуть не забыла, посмотри-ка, что я вчера приобрела по случаю.
И она приносила какую-нибудь сбивалку для крема или сетку от комаров.
Алексей Павлович смеялся, обнимал ее и звонко чмокал в нос. Сердиться на Елену Владимировну было невозможно и бесполезно, да и ни к чему. Ему нравилась даже ее своеобразная ребячливость и неприспособленность к жизни. И свойство серьезно по-детски воспринимать любую чепуху. И что ж с того, что часто в доме не хватало денег.
Зато была Оленька, и Елена, и простое веселое счастье.
- Нет, - говорила Оленька, - не надо покупать новую мебель. Говорят, под городом обнаружены пещеры. Предлагаю взять мамину мясорубку и перебираться туда. Будем жить животной и растительной жизнью. Одна медвежья шкура у нас уже есть. Па будет охотиться и ловить рыбу, ма собирать съедобные коренья и стряпать, а я готовить уроки и поддерживать огонь в очаге.
- А если там сыро? - спрашивала Елена Владимировна.
И все трое смеялись…
- Какой роман, Оленька? И почему роман?
- У нас новый учитель по литературе.
- Почему ж ты мне не рассказываешь?
- Некогда было, ма. Случая не представилось.
- И какой он? Молодой?
- Ужасно молодой и ужасно лохматый.
- Лохматый?
- Задал нам сочинение на тему: "Жизнь и приключения Ивана Ивановича".
- Какого Ивана Ивановича?
- Нашего скелета.
- Того, что у вас в классе?
- Да.
- И какие же у него были приключения?
- Вот сижу, придумываю.
- Придумала?
- Нет еще.
- Странно. Неужели не было темы повеселее? Писать про скелет! Надо же!.. А куда делся Александр Афанасьевич?
- На пенсию.
- Такой милый старичок!
- Скукота он.
- Конечно, писать про скелет тебе веселее, чем про Татьяну и Онегина, - засмеялась Елена Владимировна и продекламировала с чувством: - "Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была, и я любила вас, но что же, что в сердце вашем я нашла…"
- Ма, а как за тобой ухаживал па?
- Странный вопрос. Обычно.
- А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями?
Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове.
Оленька отстранилась.
- Ты мне не ответила, ма.
- Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно.
- Ма!.. Не хитри.
- Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка?
- Не хитри. Где ты познакомилась с па?
- Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова. Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. "Не может быть, - сказал он. - Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете". И ты знаешь, он так это серьезно сказал!
- И ты, конечно, поверила, - засмеялась Оленька.
- Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение.
- Откуда же он знал, где тебя найти? - лукаво спросила Оленька.
- Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично - заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай.
- Но ты же ответила!
- Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. - Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком.
- Что ты смеешься ни с того ни с сего?
- Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… - ее тряс смех, - если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера…
И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала:
- Па просто прелесть…
Елена Владимировна кивнула.
- Он писал стихи?
- Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля.
- А потом?
- Что потом?
- Потом-то что было?
- Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек.
- Камешек?
- Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла.
- А ты?
- А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил.
- И ты вышла замуж?
- Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек.
Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково.
- Как в сказке, - сказала Оленька.
- Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка?
- Знаешь, ма, - сказала Оленька после небольшого молчания. - Один мальчик написал мне стихи.
- Стихи?
Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери.
- И тебе нравится этот мальчик?
- Как все, - схитрила Оленька.
- Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля.
- Не думаю, - возразила Оленька.
- И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, - повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню.
А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: "Жизнь Ивана Ивановича".
Маленькая Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала "за". Знала бы, какое это хлопотное дело - быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и "на пользу пошло: похудел бы.
Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно - расстроена. И Сима украдкой вздыхала.
А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым.
И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа - живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка.
Викентия Терентьевича все в райкоме звали Викой. Он не обижался. Так его звали в школе и в институте.
А Лена огорчалась, что его называют девчоночьим именем, и мысленно звала его ласково Кешей. Он ей очень нравился. Она считала его образцом, идеалом человека. И робела при нем. И не знала, куда спрятать свои сильные длинные руки.
Сима в райком не пошла, осталась ждать на улице.
Райкомовский коридор был пуст и тих. Только за дверью сектора учета монотонно бормотала пишущая машинка. Лена торопливо прошла мимо таблички "первый секретарь". Постучала в отдел школ. Откликнулся звонкий девичий голос. Лена поморщилась. Валя Горохова, инструктор отдела школ, вызывала в ней неприязнь. Валя могла в любое время зайти в "тот" кабинет. И видеться и говорить с ним по нескольку раз в день.
Глупо, конечно!
У Вали Гороховой черные озорные глаза, и румянец на щеках яркий, озорной, и концы черных бровей озорно вздернуты, а темные блестящие волосы подстрижены по-мальчишечьи коротко.
Когда Лена вошла. Валя оторвалась от кипы бумажек, лежащих на столе, и улыбнулась. И улыбка у нее была озорной.
"И ему она, наверно, так же улыбается", - сердито подумала Лена.
- Здравствуй, Колесникова.
И голос у Вали был звонкий, озорной.
Она поздоровалась с Леной за руку.
- Садись. Как дела?
- Нормально.
- Как с металлоломом?
- Собираем.
Валя засмеялась.
"Смех без причины - признак дурачины", - подумала Лена, в душе понимая, что не права, и начиная злиться на себя за то, что не может подавить в себе эту несправедливую неприязнь.
- Ох, девочки, девочки! - неожиданно вздохнула Валя. - Просто морока. Одних бумажек по три пуда в день. Сдать бы их в макулатуру! - Она ладошкой сдвинула бумаги в сторону, облокотилась локтями на стол. Посмотрела Лене прямо в глаза. - Слушай, Колесникова, что у вас там произошло со скелетом? Викентию Терентьевичу звонили из школы. Он сперва засмеялся, а потом помрачнел. В чем дело?
Лена пожала плечами.
- Пошутили мальчишки.
- Гм… Пошутили. Ничего себе мальчишки. Балбесы! В коломенскую версту вымахали.
- Да, в общем-то, ерунда, - через силу улыбнулась Лена. - Проволочку привязали к руке Ивана Ивановича. К скелету.
- Ну?
- Потянешь, он руку поднимает…
Валя засмеялась.
- Ну и ну!.. Кто же это конкретно отличился?
- Виктор Шагалов.
- Это который стихи пишет? Хороший парень.
- В общем-то, все виноваты. Все подыгрывали.
- И ты?
Лена вызывающе тряхнула головой:
- И я.
- Ох, девочки, девочки! - вздохнула Валя.
В это время вошел Викентий Терентьевич. Лена не видела, кто вошел, только слышала, как скрипнула - верь за ее спиной. Но сразу почувствовала, что "он", даже шея внезапно одеревенела, и Лена никак не могла оглянуться.
- А-а-а! Колесникова пожаловала. Здравствуй.
Лена встала, покраснела, шевельнула губами.
- Опять твои "малыши" отличились. Ваш учитель литературы звонил. Александр Афанасьевич. Жаловался, чуть не плакал. Требует, чтобы Шагалова из комсомола выгнали. Так и сказал: "выгнали". Мне и то совестно стало.
Лена не поняла, почему совестно Викентию Терентьевичу: из-за Шагалова или из-за слова "выгнали".
- Викентий Терентьевич, ведь без зла ж. Шутка просто была. Глупая, конечно.
- Да уж. Много ума не понадобилось. Да и вообще у вас там с дисциплинкой…
- Мы подтянемся.
Викентий Терентьевич засмеялся.
- Слушай, Колесникова, у кого это ты каяться и клясться научилась? Раньше, вроде, не замечал за тобой. Александр Афанасьевич обещал в случае непринятия мер в райком партии пожаловаться. Уже не просто на Шагалова, а и на нас с тобой. И ведь пожалуется.
- Пожалуется, - откликнулась Лена.
- И не страшно?
Лена пожала плечами.
Викентий Терентьевич снова засмеялся.
- Храбрые нынче секретари пошли! Райкома партии не боятся, а вот приструнить кого надо у себя - боятся.
- Шагалов извинился.
- Еще б он не извинился! Поди, тройку по поведению поставят?
- Могут.
- Вот видишь. - Викентий Терентьевич подошел к окну. Посмотрел на улицу. Сказал тихо: - Как дети малые. А ведь вы не дети! А? Колесникова, ведь не дети ж! Раз ты комсомолец, значит, уже не дите. Уже нос тебе не вытирают. Сам сморкаешься. Вот это, в общем-то, довольно странно, что комсомольцам, как малым детям, отметку за поведение выводят. Уж если ты комсомолец, так и веди себя как взрослый человек, достойно. А? Надо подумать. Колесникова. Как следует подумать.
Лена посмотрела на Викентия Терентьевича и улыбнулась.
- Так ведь полагается ж отметка за поведение. И в табеле есть графа.
- Вот-вот. Графа. Полагается… Удивительно мы крепко за это самое "полагается" держимся! А ведь время-то идет! Люди-то живые. И дело наше живое. На месте не стоит. Как эти самые графы, которые "полагаются". Подумаем, Колесникова? А?
- Подумаем, Викентий Терентьевич.
- А потом нам роно будет хвосты крутить, - озорно сказала Валя Горохова.
- Мы не лошади. И не студенты. У нас хвостов нет, - засмеялся Викентий Терентьевич. - А Шагалова вызови на комитет. Накрути ему хвост.
- И он не лошадь.
- Лошадь, лошадь, - снова засмеялся Викентий Терентьевич и спросил: - Ну, а твои-то как дела. Колесникова? Тренируешься?
- Тренируюсь.
- Не подведете район?
- Постараемся.
- Старайтесь, девчата, старайтесь. Выведете район на первое место, а я об этом с гордостью буду докладывать, - он улыбнулся неожиданно грустно. - Я ведь и сам когда-то играл за район. А теперь вот… Вы победите - нас похвалят. Ну, желаю успехов.
- Спасибо.
Викентий Терентьевич ушел.
Валя немного поговорила с Леной. Условились, что Горохова придет на комитет.
- Ну, что? - спросила на улице замерзшая Сима. - Опять за металлолом ругали?
- Да нет. Пойдем.
Они снова зашагали рядом. Лена улыбалась.
- Ты чего? - спросила Сима.
- Ничего… А ведь мы не дети. Верно?