Егорка Ветродуй
Еще одна обязанность прибавилась Артамошке: надо было день-деньской забавлять батюшку воеводу. Тянулись горькие дни, медленно тянулись, будто нитка суровая, бесконечная. Воеводиха драла уши Артамошке за каждую малость. Озлобился он, смотрел на людей волчонком.
Обидно: из воеводского служки сделали теперь его нянькой малолетнего воеводы. Служилые людишки - и те скалили зубы, над Артамошкой потешались и обзывали его воеводской нянькой.
А Перфильев вызовет его и твердит:
- Береги батюшку воеводу. Чуть что - не помилую!
Артамошка молча кланяется и думает: "Хитер пес, хитер! Сам правит, а о парнишке заботу показывает…"
Одно несчастье за другим преследовало Артамошку. Началось с малого: играл он в костяшки с воеводой и обыграл его. Воевода обозлился, отобрал костяшки и в кровь расцарапал лицо Артамошке. Не стерпел обиды Артамошка, забыл все наказы Перфильева, вцепился воеводе в волосы, прижал его к земле, навалился коленом и отшлепал. Сбежались слуги. Примчалась воеводиха, всплеснула руками и заголосила.
- Драть озорника! - с гневом сказал Перфильев.
Но Артамошку будто ветром сдуло. Перевернули весь двор - не нашли.
Прошло три дня. Казак Селифанов пришел к Перфильеву и сообщил: в кустах на воеводском кладбище, между двумя свежими бугорками могил, лежит Артамошка и плачет.
Перфильев распорядился наказать его по первому разу легко - дать ему десять кнутов. Но казак переступал с ноги на ногу и не уходил.
- Ну что? - рассердился Перфильев.
- Не стоило бы драть парнишку, обождать бы чуток.
- Что ждать?
- Сирота он круглый, ночью мать у него померла.
- Ну, обождем, - согласился недовольным голосом Перфильев.
Шли дни, Артамошка, вяло передвигая ногами, ходил по двору, нехотя собирал разбросанные воеводой костяшки и думал: "Сбегу, как мой тятька сбежал, в леса сбегу", - и захлебывался слезами.
Вихры спадали ему в беспорядке на лоб, а мальчишески задорные глаза смотрели теперь строго и зло.
Под воскресный день, когда площадь кишела народом, а за околицей звенели девичьи голоса, разразилась неожиданно гроза над головой Артамошки: потерялась государева печать.
А случилось это так. Пришел Артамошка с малолетним воеводой в приказную избу. Увидел воевода, как ставит печать письменный голова, и пристал: дай да дай! Тот - туда-сюда, как откажешь!
- Смотри, батюшка воевода, не оброни, избави бог. - И, обращаясь к Артамошке, строго наказал: - Гляди, озорник, не то… - и погрозил пальцем.
Письменного голову позвал Перфильев. Он подошел к воеводе и хотел отобрать печать, но тот укусил его за руку, засмеялся и печать не отдал.
Письменный голова, пятясь, вышел. Воевода повертел печать и покатил ее по полу.
- Ой, - вскрикнул Артамошка, - не катай! Не дай бог, утеряется смерть.
- Не лезь, а то мамке скажу! - оттолкнул Артамошку воевода и покатил печать.
Артамошка, как кот за мышью, следил за печатью - не спускал с нее глаз. Раз даже схватил ее в руки и удивился: "Вот она какая!" Воевода вырвал печать и опять со смехом покатил ее по полу. Вот в это время и случилась беда.
Раздался грозный голос Перфильева:
- Артамошка!
Артамошка со всех ног бросился к нему, а про печать забыл. Когда он вернулся, то застал воеводу в слезах и сразу догадался:
- Печать где?
- Тут…
- Где тут?
- Ту-ут, - плакал воевода и показывал куда-то в темный угол.
У Артамошки опустились бессильно руки, задрожали губы.
Вбежал письменный голова:
- Батюшки, загубили мою голову! - и заметался по избе.
Бросив свирепый взгляд на Артамошку, он так ударил его, что у Артамошки дыхание перехватило и в глазах помутилось.
- Драть! - орал письменный голова.
Прибежал Перфильев, вбежали дворовые людишки.
- Горе!.. Печать, государева печать… Ой, горе!.. - восклицали вокруг.
Перфильев схватил Артамошку за вихры:
- Печать где? Насмерть засеку! Ищи, подлец!
Все ползали по полу, шарили, но печати не было.
- Дать розог! - прошипел Перфильев и, обращаясь к письменному голове, добавил: - Ищи!.. В кандалах сгною! Понял?
Тот вздрогнул и съежился.
Когда все ушли, письменный голова подошел к воеводе и ласково зашептал:
- Сыночек, вот ты держал печать, вертел ее в руках…
- Вертел… - тянул воевода.
- Потом ты ее покатил - тю-тю-тю…
- Покатил…
- Куда она, сынок, покатилась: туда или вот сюда?
- Туда катал, сюда катал - везде катал…
- Ох ты, беда! - вздохнул письменный голова и опять обратился к воеводе: - Она далеко покатилась?
- Далеко-о…
- В угол или по избе?
- И в угол и по избе.
- Дурень! - шепнул в сторону письменный голова.
Так печать и не нашлась.
Мать заждалась воеводу и пришла за ним. Вошла в избу и ахнула от неожиданности. В углу, уткнувшись носом, стоял "грозный" воевода, а посредине избы ползал на коленях письменный голова и что-то искал.
Узнав о беде, воеводиха опечалилась:
- Все от бога. Пойдем, сынок, откушай.
И стала поправлять шнурки у штанов воеводы.
На пол что-то упало и покатилось. Печать нашлась.
Долго не мог оправиться Артамошка от розог. Лечила его старая повариха Лукерья примочками из разных трав, сухих отрубей и конского помета.
Ночью снились Артамошке тяжелые сны. Вчера он видел во сне, что вместе с Данилкой подкрались они к воеводским горницам, подложили соломы и подожгли. Вмиг жаркое пламя слизнуло и дом, и кладовые, и деревянные башни. От страха Артамошка проснулся. Сегодня ему приснился сон еще страшнее: стал он богатырем, к чему прикоснется - все рушит. Раскатил по бревну воеводские двор, церковь, башни - никто остановить его не в силах. Писцу оторвал напрочь обе руки - не будет, проклятый, щелкать по носу. Письменного голову разорвал пополам; одну половину оставил у воеводского крыльца, а вторую через спину в реку бросил. Пришел к избе казнителя Ивана Бородатого и спрашивает голосом зычным, громовым: "Ты розог давал?" - "Я". Схватил Артамошка Ивана Бородатого за рыжую бороду, покрутил-покрутил над головой, кинул вверх и надел на острие большой башни. Заорал Бородатый диким голосом. Тут Артамошка и проснулся. Проснулся - и впрямь кто-то орет. Страшно стало ему, кликнул он старую Лукерью - она второй матерью ему стала.
- Молчи, - зашептала она. - Спи…
Заснул Артамошка - и снова сон: занимается заря, по красному небу плывут огневые полосы, и свет их падает на землю. Видит Артамошка, что свет не от зари, а от огромной скалы, на вершине которой пылает горн; отец кует острые пики, из-под молота брызжут зеленые искры. Плывет над тайгой песня, слов ее не разобрать, но берет она за сердце - отцовская это песня. С песней и вскочил Артамошка с лежанки. Тишина. Он - к окну. На востоке розовело небо, вставало солнце. Рождался светлый день…
* * *
С воеводского двора решили Артамошку выгнать, но письменный голова заступился:
- Справный парнишка, а на побегушках - прямо огонь.
…И вновь замелькали по двору тонкие ноги, без устали бегает Артамошка. Вот он несется с огромным жбаном квасу, бегает к письменному голове, от письменного головы - к писцу, от писца - в приказную избу, и так до поздней ночи. Когда нависнет темь и замигают на небе звезды, бросается он на дощатую лежанку и спит до тех пор, пока утренний будильщик его не поднимет.
Разбудили Артамошку сегодня чуть свет. Бегал он и созывал в приказную избу всех важных служилых людей. Управитель Перфильев получил государеву грамоту. Медленно собирались важные лица и усаживались по чину.
В избе тесно и душно, а важные лица потеют, отдуваются, но дорогих долгополых шуб не снимают, чтоб честь и достоинство не уронить.
Правитель поднялся, за ним поднялись с лавок и остальные. Снял он шапку - сбросили и все остальные. Правитель подал письменному голове трубочку - государеву грамоту. Письменный голова откашлялся, отер ладонью губы и начал читать. Титул прочитал тихо и нараспев, а потом передохнул и громко забарабанил, выделяя каждое слово:
- "А как ты сей, великих государей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, указ получишь, излови тунгуса сибирского, тунгуску и их дитя, которые живут в лесах по рекам и речкам вдали от Иркутска, чтоб были они в платьях и уборах, с луками и стрелами по своему обыкновению. Тех тунгусов отправь немедля в Москву, надобны они для показа гостям иноземным…"
Письменный голова подал грамоту Перфильеву.
Все молчали. Казачий сотник, высокий, большеголовый мужик с вихрами, тронутыми сединой, важно откашлялся и сказал:
- Надо сыскать бродягу бездомного, что по базару шатается и рассказывает про земли далекие. Он и поведет казаков за тунгусами.
Как ветер, носился Артамошка по базарной площади, разглядывал бродяжек. "Вон их сколько, а потребно отыскать одного". Казаки, что пошли с Артамошкой, меж лавок прятались - боялись спугнуть бродяжек: разбегутся - не сыщешь, - но с Артамошки глаз не сводили. Остановился Артамошка у хлебного ряда, вспомнил про то, как пропел он петухом и всполошил толпу, которая слушала бродяжку. Приметный бродяжка, его-то он среди всех узнает. А тот бродяжка стоял у лавки купца Зырянова и не сводил глаз с бочки, где золотился на солнце янтарным отблеском мед. В руке он держал затасканную краюху черного хлеба и в десятый раз совал руку в карман: карман был дыряв, и рука высовывалась наружу. Прохожие смеялись:
- В кармане-то кукиш, много ль на него купишь?
- Хорош мужичок, что твой цветок, весь в лоскутах разноцветных!
- Неча сказать, нарядный!
А бродяжка подошел к бочке с медом и обронил, будто невзначай, корку хлеба.
- Ах, горюшко бедному Егорушке! Последняя корочка - оголодал! заголосил он и склонил над бочкой свою заросшую, словно кочка на болоте, рыжую голову.
Обозлился купчина и хотел ударить в живот вора непутевого - пусть бежит без оглядки, но визгливый бабий голос закричал над самым ухом:
- Не гоже, купчина, хлебец в меду держать! Ой, не гоже!
Подскочил купчина к бочке, вытащил хлеб из меда, а бродяжка цап из рук и давай облизывать! Лижет да ухмыляется, прибаутки-шутки сыплет и над купцом потешается: "Мед сладок, да хозяин гадок!" А купчина со злости в ответ: "Для бродяжки у нас вот эти поблажки!" И показал огромный кулак.
Тут из бродяжки и посыпалось, как из дырявого мешка:
Товару твоему гнить-перегнить!
А тебе, пузатому дураку,
В нос табаку,
В спину дубину,
В лоб осину!
И пошел, и пошел…
Вскипел купчина, схватил безмен - да за бродяжкой, а тот меж людей, как скользкая рыба, вертится, в руки не дается.
Устал купчина, идет в лавку, кряхтит да ругается.
- "Ну, - думает, хоть от лавки черта отогнал, и то ладно".
Подходит - а бродяжка у бочки стоит, рукой мед черпает, ест да крякает. Купчина - к нему, а он - хлоп ему в лицо медом, и был таков.
Свету не взвидел купчина. А народ над купчиной же и потешается.
Тут Артамошка бродяжку узнал, подбежал к нему:
- До тебя, дяденька, я прислан…
- Откелева? - важно спросил бродяжка.
- Из приказной избы, от самого правителя городка.
- Что ж тот правитель, окромя тебя, сопляка, и послать до меня не нашел человека?
Артамошка обомлел. А бродяжка стоит, руки в боки, приосанился и важно бородкой трясет. Ветерок заплатками играет, а из-под них грязное тело видно. Осмелился Артамошка, поближе подошел:
- Приказано бродяжку сыскать…
- Коль приказано, так ищи!
- Приказано сыскать такого, что далекие земли знает, чтоб с казаками мог идти.
- А не брешешь?
Артамошка побожился.
- Может, в смех меня норовишь взять? Смотри, малец, попомнишь Егорку Ветродуя!
Тут казаки из-за угла выскочили, бродяжку схватили и привели в приказную избу.
* * *
Прыгали светлые зайчики на казачьих доспехах - на пиках, пищалях. Бродяга Егорка Ветродуй сидел на коне и важно выпячивал плоскую грудь. Доспехов на нем не было, только заржавленная пищаль смешно болталась за спиной. Когда казаки тронули коней, Егорка загляделся, лошадь рванулась, и он чуть не вылетел из седла.
- Держись, казачина!
- Страшенный воин! Го-го-го! - хохотали со всех сторон.
Но Егорка поправился в седле, встал на стремена и, взмахнув плетью, ударил какого-то ротозея по спине. Тот взвился от боли и потонул в толпе. А Егорка вытянулся, лихо заломил ободранную шапчонку и понесся догонять казачий отряд.
Часть вторая
Лесные люди
Из темного лога тянуло холодом и сыростью. Нависла над лесом густая просинь. Бурливая, беспокойная река билась и кипела в водоворотах, хлестала волной о скалистые пороги. Волна прижимала к берегам бурые комья пены; она то нанизывала их на коряжины и залитые водой прибрежные кусты, то рвала в мелкие клочья.
У синего лога река повернула круто и порывисто; повернула и затихла, образовав широкую заводь, спокойную и гладкую, как озеро.
Едва побелел восток, чуть-чуть загорелся небосклон - проснулся бекас. Рассекая воздух, он молнией пронесся над речкой и разорвал предутреннюю тишину резким щелканьем своих крыльев. Над лесом проплыла серая птица. Важно взмахивая крыльями, она сделала несколько ровных кругов и прокричала мягко, гортанно… хорк - хорк!.. Это коршун делал свою утреннюю прогулку. Он взмахивал крыльями важно, размеренно и плавно, словно подсчитывал: раз-два, раз-два…
Вырисовывались зубцы гор. Забелели скалы, и засеребрились в ярком блеске снежные шапки у горных вершин. Врывался свет в таежную синеву, просыпалась и оживала тайга. Клесты встречали солнце пронзительным свистом. Вторя им, щебетали другие таежные пташки. На склонах гор кричали дикие козлы. Позже всех поднялся из своего логова бурый медведь.
Раздвигая прибрежные заросли, он осторожно шагал к реке. Тучи комаров и мошки надоедливо лезли в глаза, в рот, в уши. Медведь фыркал, злобно отплевывался и отбивался лапами. Он подошел к берегу реки, поднял голову и, крутя черным кончиком носа, жадно потянул воздух, беспокойно оглядываясь.
Сделав еще несколько шагов, медведь поднялся на дыбы, раскрыл широко пасть и заревел диким рыкающим ревом. В страхе шарахнулись птицы и, взметнув крыльями, утонули в таежной зелени. Встревожились звери. Испуганные козы ускакали в безбрежные дали лесов. Лисица-огневка, прижимаясь к самой земле, торопливо бежала к своей норе. Даже гордый и сильный лось осторожно прислушивался. Лишь белки беспечно качались на ветках, распустив свои серебристые хвосты.
Медведь злобно рычал, рыл лапой землю, поднимал желтое облако пыли и свирепо смотрел на высокий обрыв берега.
Еще вечером полянка зеленела и искрилась, вечерние лучи солнца переливались огненными пятнами, медведь катался и тонул в зеленом шелку. И вдруг утром место оказалось занято двумя черными горками.
У речки, на небольшой полянке, стояли два остроконечных чума.
Медведь потянул воздух, почуял запах человеческого жилья. Оглядываясь по сторонам, он косолапо зашагал к чумам. Людей в чумах не было. Мужчины ушли на охоту, а женщины - копать сладкие коренья. Медведь сорвал кожаную покрышку чума, наступил на нее задними лапами и разорвал ее на мелкие куски. Разбросал шесты, разодрал одежды и постели, сшитые из шкур зверей, а заячье одеяло трепал до тех пор, пока не разлетелось оно по ветру пушистыми клочьями. Злобно ринулся медведь ко второму чуму; из него с визгом вылетела взлохмаченная, перепуганная собачонка. Медведь одним прыжком догнал ее, и покатилась она под откос вместе с комьями глины.
Медведь оглядел разрушенное, повернулся и торопливо зашагал в тайгу.
Вечером вернулись люди. Старый эвенк Панака сказал:
- Гость был, самый дорогой гость - дедушка-медведь.
- Плохо мы угостили гостя, - вздохнул старший сын, Одой.
- Сердитый ушел гость, - согласился огорченный Панака.
Младший сын, любимец Чалык, пытливо рассматривал на густой траве отпечатки медвежьих лап. Чалык ростом мал, но широк в плечах и крепок телом, как медвежонок. Скуластое лицо его обветрилось, а щеки рдели цветом спелой брусники, под черными полосками бровей искрились узенькими прорезями раскосые, с хитрецой глаза. Длинные волосы были заплетены в тугую косичку; лишь спереди нечесаные пряди выбивались из-под малахая шапки и падали на лицо. Чалык смахивал их рукой и тщательно подтыкал пальцами обратно под малахай.