Решили разойтись каждый влево перпендикулярно тоннелю, потом дважды через двадцать метров, сделав повороты под прямым углом, сойтись и еще подумать.
– Я ищу не для себя, – сказал Деляров. – Это не моя идея.
– Это твое личное дело, – отвечал Михаил.
Разошлись.
Копали сутки.
Снова встретились.
– Ты, брат, полысел, – сказал Михаил, зажигая спичку. – Так чья это идея?
– Моей невесты Раи.
– Сколько ей?
– У нас все равны, – ответил Деляров.
– Ладно. Воды-то нет.
– Нет. Но железа – буквально залежи.
– Знаешь, друг, – сказал Михаил, – давай плюнем на эту воду, будем железо добывать. На одном металлоломе озолотимся.
– Есть и целые части. Даже в масле.
– Отсортируем.
Тетка Михаила, Агура, и вероятная подруга Делярова, Рая, тоже столкнулись лбами. Они несли обед и заблудились в катакомбах. Агура и стала плакать. Рая плакать не стала. Она раскрыла сверток и стала есть.
– Не трать жидкость, – сказала она Агуре. – Кто-то должен выжить, так что спасайся. У тебя кто под землей? Муж?
– Племянник.
– Ну и не реви. Если выбирать из двух зол, то надо нас. Ну, спасутся они, и что толку? А мы спасемся и родим. Ты как настроена?
– Рожать, – прошептала Агура.
– Ну и ешь! Открывай кастрюли! А мужиков хоть всех под корень. Никто и не заметит, что исчезли. Скоро вообще искусственное осеменение начнется.
Деляров и Михаил нашли женщин по запаху пищи. Дусина стряпня понравилась Михаилу больше, чем староверские остывшие щи Агуры. А Деляров с удовольствием похлебал щец. Насытился и сообщил:
– Железо будем добывать. Феррум.
– Юноша, – заметила Рая, – это сон в летнюю ночь.
– С кем сон? – спросил Михаил, придвигаясь.
– Утром разглядим, – ответила Рая, не отодвигаясь.
Деляров обреченно думал: "Агуру надо у Алфея Павлиновича отбивать. Агуру. У староверов порядки строгие, заживем дисциплинарно. И Рая будет все же родня".
– Какие у вас щи питательные, – сказал он Агуре. – Сами готовили?
– Сами, – прошептала Агура.
– Вот и славненько, – похвалил Деляров, облизывая ложку и пряча ее за пазуху. – Давайте обмозгуем вот какой вопрос. Так как вода – голый абсурд, то ввиду наличия железа надо скинуться на большой магнит. Думаю, что-нибудь около сотни на брата.
– Разбирается, – одобрил Михаил.
– Ну так! – ответила Рая.
На обратном пути две черные мыши перебежали им дорогу.
16
В красном углу, где с весны стояла фотография Маши и куда Кирпиков привык поглядывать и желать Маше всего хорошего, вновь стояла икона. Кирпиков вошел, привычно глянул и привычно сказал: "Ну как дела, Мария?" – и обрезался: икона. Кирпиков нашел фотографию Маши на столе. Прислонил ее к слитку нечаянно сделанного стекла. Потом разулся, сгрудил половики, лег. Казалось, будет провальный сон, но когда человек намучился, он не может сразу уснуть. Кирпиков покосился – Маша смотрела на него, и казалось, что она здесь, потому что фотография была сделана в поселке и будто Маша оставила себя здесь, а теперь другая. И прежней Маше, с которой играли в память, хотелось бы рассказать сон, который давно его мучил. Он начал сниться в Померании в санбате, потом в госпитале и после него, да иногда и сейчас. Он думал, что если бы он рассказал его Маше, то она бы быстро забыла, а от него он бы отвязался. Он думал, что это был сон о ранении.
Будто бы есть такое лекарство, которое спасет многих-многих от смерти. Так как Кирпиков знает, где аптека, посылают именно его. Она рядом, и он удивляется, что другие не видят. "Иди, – говорит главный. – Великая тебе будет награда". Кирпиков бежит. Тяжело бежать. Сбрасывает с себя амуницию, разувается и вот-вот добежит, но земля вдруг поднимается у ног стеной, он карабкается, ползет, но стена все круче, и вот вертикально уже, и не за что ухватиться. Он срывается и падает. "Стреляйте, – говорит главный. – И этот обманул".
Этот сон Кирпиков рассказывал Варваре, и она ему свой, о трех женщинах. Но ни от нее, ни от него сны не отступились. Видимо, даже после такой жизни они не научились освобождать друг друга. Сейчас, чтобы заснуть, Кирпиков был бы рад и этому сну, он уже не испугал бы его, но не спалось. Давило сердце, но он свыкся с болью, надо же от чего-то умирать.
Когда пришли сумерки, показалось, что по всем углам, кроме этого, встали темные люди. "Теперь нельзя засыпать, – думал Кирпиков, – ночь-то во что буду спать? Надо свет зажечь. Надо встать и зажечь свет". Но сердце не давало встать, толчками отдавалось в горле, валило обратно. Кирпиков не сердился на него, отнюдь. "Изболелось ты, милое, – думал он, – а я все тебя мучаю. Ноги не держат, руки отнимаются, одна голова жить хочет".
Люди не выходили из углов, но увеличивались, наполнялись темнотой.
– И вот надуваются, надуваются и вот-вот цапнут. Только в светло не лезут. А ведь, думаю, иконы боятся. Но все равно все ближе, ближе. И от них змеи поползли. А одна встала на хвост, как свечка, пасть раскрыла, и язычок горит. Я будто бы в них банками кидаюсь, они кусают за стекло – и будто вода натекает из зубов. Все, все, не иначе карачун.
– А ты не поддавайся. Ты не задумывайся, – говорила Варвара. – Я как чувствовала – бежмя бегу. Помнишь, зимой был крепко выпивши, у крыльца упал, а меня как кто подтолкнул выйти.
– Да, мог тогда замерзнуть.
– Как же!
– И сколько же раз я мог отчалить? Да неисчислимо. Особенно на войне. Может, и лучше бы.
– Типун тебе на язык, – в сердцах сказала Варвара. – Ведь по обрыву ходишь, думай, чего мелешь.
– Я изжился, – тоскливо сказал Кирпиков, – и зачем еще? Я думал жить из интереса, но и это тоже зря. Смотреть, как пихаются свиньи у корыта?
– Ну это уж ты больно, – возразила Варвара. – Воду теперь закрыли. От Василия Сергеевича, пока тебя не было, прибегали.
– От кого?
– От Зюкина. Я ходила, говорит, чтоб ты на него не сердился. Это, говорит, специально так о тебе выражался, чтоб остальных с толку сбить. А так, говорит, он мне первый человек. – Варвара подождала, но муж молчал. – Всех с этой водой переворотило. Ни дела, ни работы. Не знают, чем заняться.
– Читали бы книги, – сказал Кирпиков. – Какая красота. Как хорошо, что мы детей учили, не отдергивали, это такая, мать, красота – книги…
– У нас дети хорошие, – сказала Варвара.
– Есть даже такие острова, где люди говорят свистом. Как птицы. Причем нормальные люди.
– И вот Зюкин, – продолжала Варвара, – налил себе много воды, едва ли не десять бочек. А у других почти и нет, только на уколы осталось.
– Неужели еще не напились?
– Ты ж знаешь людей: чем больше давай, тем больше надо.
– А сама чего не пила?
– Кто бы за меня лесобазу стерег?
– У тебя вода есть? – спросил муж.
Варвара принесла четвертинку.
– Это, Саня, хоть ты ругайся, хоть нет, это я знаю для чего. Вот хоть ты что, а я на тебя с веничка побрызгаю. Подожду, когда уснешь… Ты видел, снова икона. Не ругаешься?
– Да не ругаюсь, не ругаюсь, я и перекреститься могу, – ответил Кирпиков. – Так? Нет, уж поздно, спросит, где раньше был.
– Этой воды, говорит Зюкин, будет у вас море разливанное, только чтоб ты стал ее продавать.
– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – сказал Кирпиков, садясь. – И много запрашивает?
– Ой, много. Тебе, говорит, только доверие, на тебя не действует, говорит, не покорыстишься.
Одним махом встал Кирпиков на ноги. Другим обулся. И третьим поспешил на улицу. Вслед его крестила Варвара.
У ворот зюкинского дома стоял незнакомый парень. Он спросил фамилию и отошел от ворот.
Вася был в сарае.
– Я сделал стекло, – доложил Кирпиков.
– Эстественно, – заявил Вася. – Трудишься практически на одном энтузиазме, а сколько вокруг бюрократов. Как нас подсекли! В эмбрионе. В эмбрионе. На взлете. Тебе Варвара объяснила? Ты сможешь. Уж если не весь мир, то хоть своих поддержим. Ты же не оставишь без помощи людей, у тебя доброе сердце. А? Знаешь примету: у злых болит желудок, у завистливых печень, у добрых сердце? А эта вода вылечивает печень и желудок. Искореним злых и завистливых. Сердечники нам не в укор.
– Иди, я тут освоюсь, – попросил Кирпиков.
Вася еще поговорил, что трудно пробивает себе дорогу новое, что еще много людей мыслит отжившими категориями, но что идем мы, в общем, куда надо. И ушел.
Первую бочку Кирпиков вылил легко и аккуратно. Подкатил ее к задней стенке сарая и там отвинтил пробку. Со второй он промучился дольше. Вода из первой не успела впитаться, и новая струя растеклась по сараю и вытекла во двор. Ее заметил человек у ворот и доложил Васе. Никакого труда не составило Васе и его помощнику накостылять Кирпикову и запереть его в чулане.
– Ну, ты попомнишь, ты пожалеешь, – повторял Вася.
Созванным по тревоге людям он орал, что Кирпиков посягнул на их здоровье, на их долголетие.
– Я позвал его, чтобы разделить. Женщинам! И старикам! Вот она теперь, пейте ее!
– Был ты собакой, Васька, стал ты, Васька, свиньей! – Это сказал Афоня.
– Взять его! Увести! Никто не помешает мне заботиться о вас! – так кричал Василий Сергеевич Зюкин.
В чулане было не так уж плохо, только топчан был один и очень узкий.
– Спать по очереди, – сказал Афоня. – Выбирай меня старостой и слушай. Ну, чего ты молчишь? Саш! Ты не сердись, обидел я тебя тогда на вечеринке: не все дома, ох дурак!
В дверь послышались удары, как будто ее долбили. Точно – скоро выскочила небольшая филенка, и в сделанное отверстие заглянул Деляров.
Афоня вздохнул и спросил Кирпикова:
– Сколько Васька власть продержит?
– Пока вода не кончится. Потом ему каюк.
– Пломбу сорвут?
– Не посмеют.
– До тех пор он нас в милицию сдаст. Меня за хулиганство – суток десять, тебя хуже: подведет под хищение частной собственности. Хрен с ним. Отсидим не хуже людей. Но слушай, чего я первый-то раз срок тянул: ведь из-за девчонки.
Кирпиков слабо улыбнулся.
– Ей-богу. Ой хороша была! Оксане куда! У тебя Варвара красивая была? Конечно! А ведь не понимали, да, Сань? Смотрю на нынешних – такие красивые, увертистые, ноги-игрушечки, все нарядные, и какой-то же скотина коснется ее? Ведь он, подлый, – застонал Афоня, – будет доблестью считать… нет, сволочи мужики, и еще какие!
Со двора доносилось звяканье кружек и гудение толпы. Афоня зажал уши и, как молитву, стал говорить:
– Только потом мы понимаем, какая красота вырастала рядом с нами. Боже мой, я гляжу на нынешних – красота, а ведь наши девчонки разве были хуже, да они были лучше! Я ее на крыльце целовал, и вот-вот уже прощаться, уж околели оба, уж ноги как деревяшки, нет, давай еще сто раз поцелуемся. Да, еще сто, Господи! Мне ли на что-то жаловаться! И я ее обидел. Я выпил…
– Не сидеть! – крикнул Деляров.
– Иди ты, откуда родился. Ну форменный скот. Тьфу, сбил. – Афоня умолк, потом добавил: – В общем, обидел. Эх, дали бы мне, чтобы показали меня по телевизору, я бы сказал: Валя, немолодая ты уже, а я, Валя, все такой же дурак. И если у тебя, Валя, плохой муж, то я разойдусь со своей и приеду. Са-ань!
– Ничего, ничего, – отозвался Кирпиков. Он пошевелился. – А ничего не вернешь, Сергей.
– Ничего, да. Пока самих не коснется.
– Да, да, – оживился Кирпиков, – верно, пока не коснется. А так одно – надо беречь, надо жалеть.
– Не полагается! – закричал вдруг Деляров.
– Отскочи, вертухай, – сказал Афоня. – Заходи, Варвара Семеновна.
– Не больше минуты, – предупредил Деляров. – Передача через меня. – Он выхватил у Варвары узелок и стал его проверять.
Варвара села, подперлась рукой.
– И за что тебе такие мучения? – улыбаясь, сказал Кирпиков. – На старости лет такой срам, ой, да если бы дети увидели, леший ты, леший…
– О, о! – одобрительно сказал Афоня. – Ты его, Варвара Семеновна, вымуштровала.
Деляров, перебиравший вещи в узелке, вдруг воскликнул:
– Побег в женском платье?
– Это мои вещи, – сказала Варвара. – Я тут остаюсь.
– Не полагается.
– Уйди, придурок! – сказал Афоня.
– В такой грязи сидите, – упрекнула Варвара. – Сейчас приберу, заживем по-людски. И все-то у тебя, Кирпиков, жена плохая.
– Оксану бы мою сюда! – размечтался Афоня. – Только если и сядет моя Оксана, то не за меня, а за растрату. – Афоня покрутился по чулану, постучал в дверь и крикнул Делярову: – Ты! Смотри – баланду полностью!
Варвара стала подметать. Чтобы не поднималась пыль, Варвара сбрызнула ее из принесенной с собою четвертинки. Таким образом была израсходована последняя порция хрустальной зюкинской.
Но почему последняя? А бочки в сарае? И бочки во дворе, которые были выставлены щедрым Васей?
На них сначала набросились как исшедшие из пустыни. И все-таки был соблюден какой-то порядок, первыми пустили детей. Когда жажда была удалена (или утолена), наступило действие воды-чудесницы. Всем захотелось пи-пи. И только. А уже все нахватали в запас. Рая и Михаил так вообще возили в канистрах на мотоцикле.
Поднялся ропот. Толпа рванулась в сарай, отшибла в сторону Васю Зюкина, освободила узников, раскурочила остальные бочки. Результат тот же самый: пи-пи, и только. Стали замечать, что фигуры возвращаются в исходную полноту, стандартное платье кому стало тесным, а кому просторным. Фотограф уныло щелкал, не заботясь ни о ракурсе, ни о композиции.
Стоящая у окна жена Зюкина поправила очки и произнесла:
– Физа, засветите пленку у этого мальчика.
– Светите сами, – ответила Физа.
Последними кадрами в пленке фотографа были: толстый Деляров и выцарапывающая ему глаза Дуся, Вася Зюкин в луже своей хрустальной, Афоня на крыльце дома в позе оратора. Если бы озвучить пленку, можно б было услышать, как Вася скулит, как Дуся… нет, Дусю не надо озвучивать: таким набором ядреных фраз она отшпандоривала Делярова, что даже Рая, послушав, сказала: "Годится". Досталось и Рае. В переводе с Дусиного языка она примерно так стыдила дочь: "И когда только ты успела, когда только сплелась с этим…" Рая выставилась на нее и ответила: "А ты свечку держала?"
Афоня же говорил вполне литературно нижеследующее:
– Наступил сентябрь. (Аплодисменты.) Так что пора подумать насчет картошки дров поджарить. (Смех в толпе, аплодисменты.) Так что попросим дорогого Александра Ивановича уважить. Александр Иванович! – Афоня обернулся: чего там.
– Он не выйдет, – ответила Варвара, – но передай: всем поможем.
Афоня недовольно сморщился.
– Я напомню вам, что Кирпиков первый начал движение за трезвость. И преуспел. Жалкие продолжатели, вроде этого разгребателя грязи (сдержанный смех в толпе), доказали только одно, нам еще надо многое понять. (С неожиданной горечью.) И вовремя.
– Для справки! – крикнул Вася. – Три минуты.
– Дать, – сказали в толпе.
– Вода была настоящая. Могу поклясться на чем угодно.
– На огне, – сказала Рая. – А вообще, – заметила Рая Михаилу, – это мне нравится.
– Вполне, – согласился тот. – Жечь будут?
Пошли за огнем.
Рядом с Афоней появилась дочка его.
– Папа, это я.
– Вижу.
– Это я, – сказала дочь и крикнула: – Не надо огня, это я сделала. Я положила в бочки по куску сахара.
Толпа умолкла. Вася Зюкин вытер пот со лба.
– У тебя что, руки чесались? – спросил Афоня.
– Сам учил, – ответила дочь. – Если, говорил, я, дочка, пьяный, то не давай мне ездить, сунь в бензобак сахару. А они все были как пьяные.
– Выше пояса вся в меня! – гордо объявил Афоня.
Принесли факел и, не зная, что с ним делать, встали у крыльца. И его пламя в наступивших сумерках осветило седого старика – Кирпикова. Он вышел, постоял немного и в полной тишине (только шипел факел) спросил:
– Но если вам так нужна вода, что же вы не сорвете пломбу с источника? Это же просто.
– Какой умный, Александр Иванович, – ответили ему. – Сам срывай.
– Копаем в порядке общей очереди! – крикнул Афоня. – Платим по совести! – И он треснул своим пудовым кулаком по перилам крыльца.
Крыльцо зашаталось, затрещало, покачнулся дом.
– Землетрясение! – завопила Лариса.
– Ты что, больная? – спросила ее Рая.
Но уже все видели, как повалилась труба, посыпался кирпич. Земля под ногами колебалась. Факел уронили. Мигом высадили ворота, сломали забор и отбежали на твердое место. Спаслись все. И уже издали наблюдали, как переламывается в хребте крыша, оседают дворовые постройки, взвивается пыль и слышен подземный гул. В три минуты все было кончено. Афоня с удивлением разглядывал свой кулак.
– Землетрясения доказывают, что земной шар молод, – говорил любопытным Михаил Зотов, – вот если нас перестанет трясти, вот будет страшно.
Рая держала Михаила под руку: "Союз алгебры и гармонии", – говорила она.
Хватились Делярова – нет. Надо искать – никому неохота. Писать акт – никто не требует. Так и плюнули.
И вдруг.
И вдруг в том месте, где плюнули, зашевелилась земля, раздвинулись покровы, зашипело. И едва успели отбежать, как вначале со звуком отхаркивания, потом с шипением и свистом вырвался из земли и начал расти бесцветный фонтан. Вершиной он успел захватить закатные лучи, и окрашенная ими влага падала обратно. Запах спирта обхватил всех. Сверху лилось, лужи росли под ногами.
Фонтан разрастался. И все видели, что это чудо природы, этот грибкообразный ужас есть спирт.
– Лакай! – закричал Вася, кидаясь на четвереньки.
– Поджигай! – заорал Кирпиков. – Марш отсюда! – Он выхватил факел. – Поджигаю!
Никто не отошел. Вася уже по-собачьи лакал. К нему, на четвереньки тоже, кидались другие. Заплакал чей-то ребенок.
– Ну, тогда прости, Господи, – сказал Кирпиков. – Этого мы и заслужили.
Размахнулся и бросил факел в фонтан. Но спирт, и по всему было видно, что это чистый спирт, не вспыхнул. Факел погас.
Волшебная вода, видимо, еще действовала, Васю вырвало. Также других.
– Сашка! – кричал Афоня. – Хоть ты попей. Глотни, Сашка!
– Не хочет он! – отчаянно кричал мокрый Вася. – Мы не можем, а он не хочет. Пропадает добро. Бочки, где бочки?
– Посмейте только! – кричала дочь Афони. – Я снова сахара положу.
– Выпью, – громко сказал Кирпиков, и шипение и свист фонтана притихли. В руках Кирпикова оказался граненый семикопеечный стакан и сразу стал полным от брызг.
– Саня, – говорила Варвара, – Саня, не надо, не пей. Не пей, Саня. – Но муж отстранил ее, и она взмолилась небесам, закрытым от нее и от всех багровой шапкой спирта: – Господи, за что нам такое? Выпросил дьявол у тебя, Господи, светлую Русь и мучает ее…
– Но любо же, братия, и пострадать за нее, – закричал Кирпиков и обратился к стоящим на четвереньках, а их уже накопилось порядочно: – Встаньте! Глядите, ведь вы у пропасти. За трезвость вашу пью, за спасение!
И он поднес к губам стакан и только хотел пить, как в стакане ничего не стало. И все осветилось.
Оказалось, что это солнце, и хотя была ночь, оно вышло в зенит и грело так, что фонтан стал испаряться.
– Не щиплись, – говорила Рая, – и я сама вижу: не сплю.
– А лучше бы нам переспать это дело, – ответил Зотов, – тут недолго и до последнего дня Помпеи.